Человек из тени
Коди Макфейден


Смоуки Барретт #01






Серийный убийца вырезал семью агента ФБР Смоуки Барретт, а потом изуродовал ее лицо. Она застрелила преступника — но ни месть, ни правосудие не избавили ее от мучительных переживаний и чувства вины.

Теперь Смоуки живет затворницей и пребывает в постоянной депрессии.

Новый маньяк — достойный ученик Джека-потрошителя — ясно дает понять: равным противником он считает только Смоуки — лучшую из лучших.

Если она не согласится начать охоту — он будет убивать чаще и изощреннее, и никто и никогда не поймает его, ведь он слишком умен, чтобы совершать ошибки, которые мог бы разглядеть кто-нибудь, кроме Смоуки Барретт…






Коди Макфейден

Человек из тени



Посвящается моим родителям, которые поддерживали меня на неизведанном пути. Моей дочери, благодаря которой я понял, какое счастье быть отцом. Моей жене за ее безмерную веру, бесконечную поддержку и вечную любовь.




Выражаю признательность Дайане О’Коннелл за редакторскую помощь и неустанную поддержку, Фредерике Фридман за бесценные редакторские советы, Лизе и Хэвису Даусон за постоянную помощь, включая редактуру и тысячу других вещей, Биллу Мэссли, редактору издательства «Бэнтам», Нику Сайеру, моему редактору в «Ходдер», моей жене, семье и друзьям за то, что поощряли мое желание писать. Особая благодарность Стивену Кингу за книгу «О писательстве». Она многому меня научила и помогла мне решиться начать писать.




I. Сны и призраки





1


Мне снова снится один из этих снов. Всего их три: два прекрасных и один кошмарный, но после каждого меня трясет и я чувствую себя безмерно одинокой.

Сегодня мне снился муж.

Я могу только вспомнить, что он поцеловал меня в шею, и все, вот так просто, больше ничего. Но это ложь в самом точном понимании этого слова.

Было бы правильнее сказать, что я жаждала этого поцелуя каждой молекулой своего существа, самой последней частицей своего тела, так что когда он меня поцеловал, его губы были устами ангела, слетевшего с небес в ответ на мои горячие просьбы.

Тогда мне было семнадцать, ему тоже. То было время без лести и темноты. Были только страсть и свет, который горел так, что жег душу.

В темноте кинотеатра он наклонился и — о Господи! — медлил, и — о Господи! — я задрожала в ожидании, стараясь казаться спокойной, и — о Господи, о Господи, о Господи! — он поцеловал меня в шею. И я почувствовала себя на небесах и тогда же поняла, что теперь буду там всегда.

Он был моей половинкой. Я знаю, что большинству людей так и не удается найти свою половину. Они читают об этом, мечтают или ерничают. Но я нашла свою. Я нашла его, когда мне было семнадцать, и я никогда не отпускала его, ни в тот день, когда он умирал в моих объятиях, ни тогда, когда смерть вырвала его из моих рук, как я ни сопротивлялась, ни даже теперь. Остается только страдание, так распорядился Господь. О Господи, о Господи, о Господи, как же я по нему скучаю!

Я просыпаюсь с ощущением этого поцелуя на порозовевшей семнадцатилетней коже и понимаю, что мне уже давно не семнадцать, а он вообще перестал стареть. Смерть навсегда оставила его тридцатипятилетним. Но для меня ему всегда семнадцать, он всегда наклоняется ко мне в тот прекрасный момент и касается губами моей шеи.

Я протягиваю руку к тому месту, где он должен был спать, и меня пронзает такая ослепляющая боль, что я начинаю дрожать и молиться, чтобы смерть положила конец этой боли. Но разумеется, я продолжаю дышать, и боль понемногу слабеет.

Я тоскую по всему, чем он был в моей жизни. Не только по хорошему. Я скучаю по его недостаткам так же остро, как и по его прекрасным чертам. Мне не хватает его нетерпения, его гнева. Я тоскую по его снисходительному взгляду, которым он меня одаривал, когда я на него злилась. Я забываю, как меня раздражала его привычка забывать заправить машину, в результате чего бак часто оказывался пустым, когда мне требовалось куда-то срочно ехать.

Я часто думаю, что все это никогда не приходит вам в голову, пока вы не узнаете, что значит потерять любимого. Что вы будете тосковать не только по цветам и поцелуям, но по всему в целом. Вам будет недоставать небольших неудач и пороков с такой же интенсивностью, как и ночных объятий. Я хочу, чтобы он был здесь, чтобы я могла целовать его. Я хочу, чтобы он был здесь, чтобы я могла обмануть его. Любое годится, лишь бы он был здесь.

Люди, набравшись храбрости, иногда спрашивают, что значит потерять того, кого любишь. Я отвечаю, что тяжело, и не вдаюсь в детали.

Я могла бы сказать им, что это распятие сердца. Я могла бы сказать, что все дни после этого я непрерывно кричу, даже если иду по городу с закрытым ртом. Я могла бы сказать, что я каждую ночь вижу этот сон и каждое утро теряю любимого.

Но зачем портить людям настроение? Поэтому я говорю, что приходится тяжело. Думается, им этого достаточно.

Это лишь один из снов, после которого я долго дрожу.

Я смотрю на пустую комнату, затем поворачиваюсь к зеркалу. Я научилась ненавидеть зеркала. Кое-кто может сказать, что это естественно. Что каждый из нас поступает так же: ставит себя под микроскоп самоедства и сосредотачивается на недостатках. Прекрасная женщина зарабатывает морщины, выискивая недостатки в своем отражении в зеркале. Девушка-подросток с дивными глазами и сногсшибательной фигурой рыдает, потому что волосы у нее не того цвета или же большой нос. Одно из проклятий человека — стремление судить о себе с точки зрения соседа. И я с этим согласна.

Но большинство людей, глядя в зеркало, не видят того, что вижу я. Вот что я вижу, когда смотрю на себя.

Через весь лоб, деля его пополам, идет вертикальный шрам. Около носа он поворачивает налево под углом почти девяносто градусов и сводит на нет левую бровь. Затем он пересекает висок, делает ленивый виток в сторону щеки, задевает переносицу, прорезает левую ноздрю, возвращается к щеке и устремляется к челюсти. Далее он идет по шее и останавливается у ключицы.

Довольно эффектное зрелище. Если взглянуть на меня справа, лицо выглядит нормально. Надо смотреть на меня в упор, чтобы получить полную картину.

Каждый смотрится в зеркало по крайней мере раз в день. И всегда знает, чего ждать. Знает, что увидит то, что видят другие. Я же не нахожу того, что ожидаю. Я встречаюсь глазами с незнакомкой, с маской, которую невозможно снять.

Я стою перед зеркалом обнаженная, как сейчас. Я вижу ожерелье из маленьких шрамов, которое идет от одной ключицы до другой. Есть такие шрамы и на груди, и на животе, и около лобка.

Это следы от ожогов сигарой.

Если же не обращать на шрамы внимания, все выглядит вполне пристойно. Я невысокая, всего четыре фута и десять дюймов. Не костлявая. Муж называл мою фигуру пышной. Если не считать моего ума и души, то он женился на мне из-за моих «соблазнительных сисек и задницы в форме сердца». Волосы у меня длинные, темные, вьющиеся, они доходят как раз до вышеупомянутой задницы.

Мои волосы он тоже обожал.

Мне трудно игнорировать эти шрамы. Я уже видела их сотню раз, может быть, тысячу. И до сих пор, глядя в зеркало, я вижу только их.

Эти шрамы были нанесены человеком, который убил моего мужа и дочь. И которого я убила.

Думая об этом, я ощущаю пустоту. Она огромна, темна и похожа на желе.

Ничего страшного. Я уже привыкла.

Именно такая у меня сейчас жизнь.




Я сплю не больше десяти минут и понимаю, что снова этой ночью я уже не засну.

Помню, несколько месяцев назад я вот так же проснулась под утро. Между половиной четвертого и шестью часами — в то время, когда кажется, что ты единственный человек на земле. Мне, как обычно, снился один из этих снов, и я знала, что вновь мне не заснуть.

Я надела футболку и тренировочные штаны, напялила потрепанные кроссовки и направилась к двери.

Я бежала в ночь, бежала до тех пор, пока тело не покрылось липким потом, пока пот не пропитал одежду и не начал течь в кроссовки, но и тогда я продолжала бежать. Я не следила за дыханием, и оно учащалось. Легкие болели от холодного воздуха. Но я не останавливалась. Я бежала все быстрее, работала локтями и ногами, бежала изо всех сил, не обращая ни на что внимания.

Я остановилась у продовольственного магазина, того, что за углом, хватая ртом воздух и чувствуя, как поднимается к горлу желудочный сок. Пара других ранних пташек взглянули на меня и отвернулись. Я постояла, вытерла рот и толкнула дверь.

— Мне нужна пачка сигарет, — сказала я хозяину, не успев отдышаться.

Это был пожилой человек, лет пятидесяти с хвостиком, показавшийся мне индусом.

— Какие сигареты предпочитаете?

Вопрос поставил меня в тупик. Я не курила уже много лет. Я посмотрела на ряды сигаретных пачек за его спиной и остановила взгляд на когда-то любимых «Мальборо».

— «Мальборо». Красные.

Он достал пачку и пробил чек. Только тут я сообразила, что я в спортивном костюме и у меня нет денег. Разумеется, вместо того, чтобы смутиться, я разозлилась.

— Забыла кошелек, — заявила я, агрессивно выпятив подбородок. Я намеренно провоцировала его. Пусть рискнет не дать мне сигареты или высмеять меня каким-нибудь образом.

Он внимательно посмотрел на меня. Думается, писатели назвали бы эту паузу «многозначительной». Затем он расслабился.

— Бегали? — поинтересовался он.

— Ага, убегала от мертвого мужа. Все лучше, чем застрелиться, ха-ха!

Даже для моих собственных ушей эти слова показались дикими. Я говорила излишне громко, едва переводила дыхание. Наверное, у меня немного крыша поехала. Но вместо того чтобы поморщиться или ощутить неловкость, а я именно этого ожидала от торговца, глаза его смягчились. В них была не жалость, а понимание. Он кивнул. И протянул мне пачку сигарет.

— У меня жена умерла в Индии. За неделю до того, как мы должны были уехать в Америку. Берите, заплатите в следующий раз.

Я на секунду замерла. Потом схватила пачку и стремительно выскочила из магазина. Я бежала домой, заливаясь слезами и сжимая пачку сигарет.

Магазинчик находился немного в стороне от моего привычного маршрута, но с той поры я покупаю сигареты только у индуса.

Теперь я сижу на постели и слегка улыбаюсь, найдя пачку сигарет на столике рядом с кроватью и вспоминая этот случай. Закуриваю. Я любила индуса так, как можно любить постороннего человека, проявившего к тебе доброту в тот момент, когда ты больше всего в ней нуждаешься. Это глубокая любовь, она идет прямо от сердца, и я уверена: даже если я никогда не узнаю, как индуса зовут, я буду помнить его до самой смерти.

Я затягиваюсь, с удовольствием наполняю легкие дымом и рассматриваю идеально ровный кончик сигареты, ало мерцающий в темноте спальни. Мне думается, именно в этом и кроется коварство курения, будь оно неладно. Не в никотиновой зависимости, хотя в ней, разумеется, мало хорошего. Но в том, как сигарета в некоторых ситуациях кажется уместной. На утренней заре, вместе с чашкой дымящегося кофе. Или ночью, в одиночестве, в доме, населенном призраками. Я знаю, что мне следует снова бросить курить, прежде чем привычка станет необратимой, но я также знаю, что я этого не сделаю. Кроме сигарет, у меня сейчас ничего нет, они для меня воспоминания о доброте, утешение и источник силы, все в одном флаконе.

Я выдыхаю и смотрю, как дым разносится слабыми воздушными потоками и исчезает. «Как жизнь», — думаю я. Жизнь — это дым, вот так просто и ясно. Мы дурачим себя, полагая, что дело обстоит иначе. Всего-то и требуется один порыв ветра, и мы уплывем вдаль, исчезнем, оставив за собой только слабый след в виде воспоминаний.

Внезапно я кашляю. Меня веселит мысль о том, как все взаимосвязано. Я курю, жизнь — это дым, и зовут меня Смоуки[1 - Смоуки (Smoky) — имя образовано от глагола, означающего «курить», и существительного, которое переводится как «дым».] Барретт. Это мое настоящее имя, потому что матушка решила, что оно «звучит круто». Именно это и заставляет меня хихикать в темноте моего пустого дома. Попутно я думаю (как бывало и раньше), что выгляжу дико, смеясь в одиночестве.

Зато у меня теперь есть о чем думать в ближайшие три или четыре часа. А именно о том, что я схожу с ума. Ведь завтра будет новый день, никуда от этого не деться.

День, когда мне нужно будет решить, вернусь я на работу в ФБР или останусь дома, суну дуло пистолета себе в рот и спущу курок.




2


— Вы все еще видите те самые сны?

Это одна из причин, почему я доверяю психотерапевту, которого ко мне прикрепили. Он не играет во всяческие заумные игры, не танцует вокруг да около, не пытается обвести меня вокруг пальца. Он идет напрямик. Сколько бы я ни жаловалась и ни сопротивлялась его попыткам меня излечить, я уважаю такой подход.

Зовут его Питер Хиллстед, и он так далек от стереотипной внешности последователя Фрейда, что дальше некуда. Ростом он примерно шесть футов, у него темные волосы, красивое лицо и фигура, на которую невольно обращаешь внимание. Но наибольшее впечатление производят его глаза. Они ярко-синего цвета. Мне никогда не доводилось видеть таких глаз у брюнета.

Несмотря на внешний вид кинозвезды, он способен к такому глубокому перевоплощению, что даже не верится. Пребывая с ним наедине, о сексе вы не думаете. Вы думаете только о себе. Он один из тех людей, которые на самом деле переживают за тех, с кем имеют дело. Когда вы с ним, вы в этом не сомневаетесь. Вы никогда не ощущаете, разговаривая с ним, что его мысли бродят где-то далеко. Он уделяет вам все свое внимание. Он заставляет вас почувствовать, что в его маленьком кабинете вы единственная, достойная его внимания. С моей точки зрения, именно это мешает влюбиться в красавчика. Когда вы с ним, вы не думаете о нем как о мужчине, вы воспринимаете его как зеркало своей души.

— Да, я по-прежнему вижу эти сны. Все три, — отвечаю я.

— Какой именно сон вы видели минувшей ночью?

Я смущенно ерзаю в кресле. Я знаю: он все замечает и задумывается, что бы это могло означать. Я вечно просчитываю варианты и взвешиваю обстоятельства, ничего уж тут не поделаешь.

— Тот, в котором Мэтт меня целует.

Питер кивает.

— Вам потом удалось снова заснуть?

— Нет. — Я смотрю на него и больше ничего не говорю. Сегодня у меня не самый разговорчивый день.

Доктор Хиллстед смотрит на меня, опершись подбородком на руку. Кажется, он над чем-то размышляет, как человек, решающий кроссворд. Он знает, что, какой бы путь он ни избрал, назад дороги не будет. Проходит почти минута, прежде чем он откидывается назад, вздыхает и щиплет себя за переносицу.

— Смоуки, вы знали, что среди моих практикующих коллег я не в большой чести?

Я вздрагиваю как от самой идеи, так и от того, что он считает нужным сообщить об этом мне.

— Да нет, не знала.

Он улыбается:

— Это так. Я придерживаюсь несколько нетрадиционных взглядов. Самое основное: я полагаю, что у нас нет действительно научного решения проблем рассудка.

Как, черт возьми, прикажете мне на это реагировать? Мой психолог заявляет мне, что у него нет решения проблем рассудка? Не слишком укрепляет веру в его советы.

— Я понимаю, что такое мнение может не вызвать восторга. — Это лучший ответ, который пришел мне в голову.

— Не поймите меня неправильно. Я не утверждаю, что в моей профессии нет решений умственных проблем.

Это, как мне кажется, еще одна причина, почему я доверяю своему психотерапевту. Он обладает редкой проницательностью, почти ясновидением. Меня это не пугает. Я могу это понять. По-настоящему талантливый следователь тоже обладает такой способностью. Предвидеть реакцию собеседника на то, что вы ему скажете.

— Нет. Я хочу сказать следующее. Наука есть наука. Она точна. Закон тяготения означает, что если вы роняете предмет, то он непременно упадет. Два плюс два всегда четыре. Сущность науки — в постоянстве.

Я, подумав, киваю.

— В свете этого, что происходит в моей профессии? — Он машет рукой. — Наш подход к проблемам рассудка? Не наука. По крайней мере пока. До «два плюс два» мы еще не дошли. Если бы дошли, то я бы вылечивал любого, возникшего на моем пороге. В случае депрессии я бы знал, что нужно делать А, Б и С, и дело в шляпе. Будут существовать неизменные законы, и тогда это будет наука. — Он скупо улыбается. Даже немного печально. — Но я не умею решать все проблемы. Даже половину. — Он замолкает и трясет головой. — Как я себе представляю свою профессию? Это не наука. Это собрание методов, которые вы можете попробовать, потому что большинство из них срабатывали в прошлом неоднократно, так что, если они помогали больше чем в одном случае, стоит попробовать их снова. Вот примерно и все. Я высказал эту точку зрения вслух, так что… у меня не самая лучшая репутация среди моих коллег.

Я задумываюсь. Он ждет.

— Я понимаю почему, — говорю я. — Сейчас больше заботятся об имидже, чем о результате. Даже кое-где в Бюро. Наверное, так же обстоят дела и с теми вашими коллегами, которые вас не любят.

Он снова улыбается:

— Прямо в точку, как всегда, Смоуки. Во всяком случае, если с вами лично не связано.

Я невольно морщусь. Один из излюбленных методов доктора Хиллстеда. В самом обычном разговоре он вдруг, вскользь, пускает взрывающие душу стрелы. Вроде этого его последнего замечания. «У вас проницательный ум, Смоуки, — хочет он сказать, — но вы им не пользуетесь, чтобы разрешить вопросы, касающиеся вас». Вот так. Правда глаза колет.

— Тем не менее я здесь, несмотря на то что кто-то обо мне нелестно думает. Один из наиболее надежных специалистов, когда дело касается случаев с агентами ФБР. Как вы думаете, почему?

Он выжидательно смотрит на меня. Я знаю, что он ведет к чему-то. Доктор Хиллстед никогда просто так не болтает. Поэтому я задумываюсь.

— Мне кажется, вы умеете добиваться результатов. А дело всегда больше ценится, чем слова, во всяком случае, в моей работе, — говорю я.

Он снова слегка улыбается:

— Верно. У меня есть результаты. Я этим не хвастаюсь и не хлопаю себя одобрительно по плечу, перед тем как лечь спать. Но это так.

Сказано спокойно, с уверенностью настоящего профессионала. Я могу это понять. Скромность тут ни к чему. В тактической ситуации, когда вы спрашиваете человека, насколько хорошо он умеет управляться с пистолетом, вы хотите услышать правду. Если человек лжет, вы должны это знать, потому что пуля убивает лжеца так же быстро, как и честнягу. Вы должны знать правду о сильных и слабых сторонах человека, когда работаете с ним. Я киваю, и он продолжает:

— Это главное в любой военной организации: получить результаты. Вас не удивляет, что я считаю ФБР военной организацией?

— Нет. Ведь идет война.

— Вы знаете, с какой главной проблемой всегда сталкивается военная организация?

Мне становится скучно, я ерзаю.

— Нет.

Он недовольно смотрит на меня:

— Подумайте, прежде чем ответить, Смоуки. Не пытайтесь увильнуть от ответа.

Пристыженная, я задумываюсь. Затем отвечаю:

— Мне кажется… личный состав.

Он указывает на меня пальцем:

— Бинго. А почему?

Ответ мгновенно возникает в моей голове, как часто бывало, когда я работала над делом, когда действительно думала.

— Из-за того, что мы видим.

— Угу. Частично верно. Я называю это: увидеть, сделать, потерять. То, что вы видите, то, что вы думаете, и то, что вы теряете. Эдакий триумвират. — Он показывает мне три пальца. — Работая в органах правопорядка, вы видите самое худшее из того, на что способно человеческое существо. Вы делаете то, чего не должен делать человек, начиная от осмотра гниющих трупов до убийства людей. Вы многое теряете, иногда неосязаемые вещи, вроде наивности и оптимизма, а порой вполне реальные — напарника или… семью.

Он смотрит на меня, и я не могу понять, что означает его взгляд.

— Вот здесь как раз и появляюсь я. Я здесь из-за этой проблемы. И именно она мешает мне выполнить свою работу так, как она должна быть выполнена.

Теперь я не только удивлена, но и заинтригована. Я смотрю на него, призывая продолжать, и он вздыхает. В этом вздохе, похоже, свои «увидеть, сделать, потерять». Я пытаюсь представить себе других людей, сидевших в этом кресле напротив него. Другие горести, рассказ о которых он выслушивал и уносил домой.

Я смотрю на него и представляю картину «Доктор Хиллстед дома». Я проверила его в общих чертах. Никогда не был женат, живет в двухэтажном доме на пять спален в Пасадене. Ездит на спортивном седане «ауди», видимо, доктор любит быструю езду (хоть какой-то намек на личность). Но все это голые факты. Из этого нельзя понять, что он делает, после того как удаляется в свой дом и закрывает дверь за собой. Он из тех холостяков, которые пользуются готовыми ужинами, подогретыми в микроволновках? Или он жарит стейк и потягивает красное вино под музыку Вивальди, сидя в одиночестве за идеально накрытым обеденным столом? А еще может статься, что он приходит домой, надевает туфли на высоких каблуках, раздевается догола и занимается домашними делами в таком виде — волосатые ноги и прочее.

Мне нравится эта мысль, я в душе посмеиваюсь. Теперь я никогда не упускаю случая хоть немного посмеяться. Затем я снова сосредотачиваюсь на его словах.

— В нормальный мир человек, который прошел через то, через что прошли вы, никогда не вернется, Смоуки. Если бы вы были обычным человеком, то старались бы держаться подальше от пистолетов, убийц и мертвецов. Но с вами все наоборот. Моя задача распознать, могу ли я помочь вам ко всему этому вернуться. От меня ждут именно этого. Взять израненную психику, вылечить и послать в бой. Звучит мелодраматично, но это так.

Теперь он наклоняется вперед, и я ощущаю, что мы приближаемся к концу, к тому, ради чего он начал этот разговор.

— Вы знаете, почему я согласился? Хотя знаю, что посылаю человека туда, где он уже так сильно пострадал? — Он замолкает. — Потому что этого хотят девяносто девять процентов моих пациентов. — Он снова щиплет себя за переносицу и качает головой. — Мужчины и женщины, с которыми я работаю, перенесшие глубокую психическую травму, хотят, чтобы я их подлечил, чтобы они снова могли участвовать в битве. И истина заключается в том, что вне зависимости от того, что движет такими людьми, как вы, в большинстве случаев они нуждаются именно в этом — вернуться. Иногда все получается. Но часто они спиваются. А иногда кончают жизнь самоубийством.

Когда он произносит последние слова, меня охватывает приступ паранойи: мне представляется, что он читает мои мысли. Я не имею понятия, к чему он ведет. Из-за этого я чувствую себя неуверенно, некомфортно. И это меня раздражает. Мой дискомфорт чисто ирландского происхождения, я унаследовала его от матери: если я злюсь, то обвиняю в этом кого угодно, только не себя.

Он протягивает руку к левой стороне стола, берет толстую папку, которую я до того не замечала, и открывает ее. Я скашиваю глаза и с удивлением читаю на папке свое имя.

— Это ваше досье, Смоуки. Оно у меня уже некоторое время. — Он листает страницы и вкратце излагает содержание: — «Смоуки Барретт, год рождения 1968-й. Пол женский. Степень в криминологии. Принята на работу в Бюро в 1990 году. Окончила курс в Квонтико первой в классе. В 1991 году участвовала в расследовании дела „Черный ангел“ в Виргинии в качестве администратора». — Он поднимает на меня глаза. — Но вы ведь не ограничились наблюдательными функциями, верно?

Я качаю головой, припоминая. Точно, не ограничилась. Мне было тогда двадцать два года. Я была в восторге от того, что стала агентом и мне доверили участие в крупном деле, пусть это участие и сводилось к бумажной работе. Во время одного из брифингов что-то в этом деле зацепило меня, что-то в показаниях свидетеля не сходилось. Я все еще вертела это в голове, когда ложилась спать. Я проснулась в четыре утра с прозрением, что позднее стало для меня обычным делом. Так вышло, что мое прозрение привело к удачному раскрытию дела. Там загвоздка была в том, в какую сторону открывалось окно. Эта маленькая деталь стала горошиной под моим матрацем и помогла засадить убийцу.

Тогда я отнесла это к везению и не слишком загордилась. Вот где мне и в самом деле повезло, так это в том, что группой руководил специальный агент Джонс, большая редкость среди начальников. Он никогда не присваивал себе чужие успехи, наоборот, отдавал должное тому, кто этого заслуживал. Даже зеленому агенту. Я продолжала заниматься бумажной работой, но с этого момента быстро пошла в гору. Под бдительным надзором специального агента Джонса меня готовили к работе в Центре по расследованию похищений детей и серийных убийств — КАСМИРК.

— И вы через три года были туда назначены. Довольно резвый прыжок, не правда ли?

— Как правило, такое назначение агенты получают, отслужив десять лет.

Я не хвастаюсь. Так оно и есть.

Он продолжает читать.

— Несколько раскрытых дел, прекрасный послужной список. Затем в 1996 году вас назначают руководителем отделения Центра в Лос-Анджелесе. И здесь вы действительно проявили себя.

Я мысленно возвращаюсь в то время. Он правильно выразился. 1996-й был таким годом, когда казалось, что ничего не может пойти наперекосяк. В конце 1995-го я родила дочь. Меня назначили в офис в Лос-Анджелесе, что было значительным повышением. И наши отношения с Мэттом становились все лучше. Это был год, когда я каждое утро просыпалась радостной и свежей.

Это было время, когда я могла протянуть руку и найти Мэтта рядом со мной, там, где он и должен был быть.

Тогда было все, чего сегодня нет и в помине, и я злюсь на доктора Хиллстеда за то, что напомнил мне об этом. В сравнении настоящее кажется более мрачным и пустым.

— И что вы этим хотите сказать?

Он поднимает руку:

— Подождите немного. Отделение в Лос-Анджелесе успехами не могло похвастать. Вам дали карт-бланш в вопросе набора кадров, и вы выбрали троих из офисов ФБР в разных концах Соединенных Штатов. Тогда ваш выбор показался странным. Но в итоге он оказался правильным, не так ли?

«Это, — думаю я, — еще слабо сказано». Я просто киваю, не переставая злиться.

— По сути, ваша команда — одна из лучших за всю историю Бюро, верно?

— Самая лучшая.

Я не могу сдержаться. Я горжусь своей командой и забываю о скромности, когда речь заходит о ней. Кроме всего прочего, это правда.

— Верно. — Он листает страницы дальше. — Куча удачных расследований. Множество восторженных отзывов. Есть даже мнение, что вы лучшая начальница всех времен и народов. Историческая личность.

И это правда. Но я продолжаю злиться, причем сама не совсем понимаю, что вызывает злость. Я лишь знаю, что постепенно закипаю и если все так и будет продолжаться, я вполне могу взорваться.

— В вашем досье я обратил внимание еще на одну вещь. Запись насчет вашей исключительной меткости.

Он смотрит на меня. Не знаю почему, но я испытываю странное чувство, которое квалифицирую как страх. Он продолжает, а я вцепляюсь в подлокотники кресла.

— Если верить вашему досье, то вы входите в двадцатку самых метких стрелков из пистолета в мире. Это так, Смоуки?

Я, онемев, смотрю на психотерапевта. Вся злость прошла.

Я и пистолет. Все, что он говорит, соответствует действительности. Я могу взять пистолет и выстрелить с такой же легкостью, как другие пьют воду из стакана или ездят на велосипеде. Это инстинкт, так было всегда. Тут нет никаких генов, на которые можно было бы сослаться. У меня не было отца, который хотел бы иметь сына и поэтому научил меня стрелять. Более того, мой папа ненавидел оружие. Просто я это умею делать.

Мне было восемь лет. Отец дружил с парнем, побывавшим во Вьетнаме в составе «Зеленых беретов». Этот парень был помешан на оружии. Он жил в полуразрушенном доме в убогом районе Сан-Фернандо-Вэлли, что его вполне устраивало. Он и сам был полуразвалиной. Тем не менее я по сей день помню его глаза — острые и молодые. Сверкающие.

Звали его Дейв. Ему удалось уговорить отца съездить на стрельбище, расположенное в малореспектабельном районе графства Бернардино. Отец взял меня с собой — наверное, надеялся, что мероприятие не затянется. Дейв вручил отцу пистолет, а мне — наушники, слишком большие для моей головы. Я завороженно смотрела, как они держат оружие, как стреляют.

— Можно мне попробовать? — рискнула я попросить.

— Не думаю, что это удачная мысль, милая, — сказал отец.

— А, да будет тебе, приятель. Я дам ей маленький пистолет, двадцать второго калибра. Пусть пару раз спустит курок.

— Пожалуйста, папочка! — Я устремила на отца умоляющий взгляд, перед которым, как я знала уже в восемь лет, он не мог устоять. Он посмотрел на меня. По лицу было заметно, что он борется с собой. Наконец он вздохнул:

— Ладно. Но всего пару выстрелов.

Дейв пошел и нашел пистолет двадцать второго калибра, маленький такой, как раз мне по руке. Еще он раздобыл стул, на который меня и водрузил. Дейв зарядил пистолет, вложил его мне в ладонь и встал за моей спиной. Отец со стороны недовольно за всем наблюдал.

— Видишь там мишени? — спросил Дейв.

Я кивнула.

— Реши, в какую хочешь попасть. Не торопись. Нажимай на спусковой крючок медленно. Не дергай, иначе промажешь. Готова?

Я кивнула, но, по правде, я почти его не слышала. Я держала пистолет, и что-то во мне щелкало. Что-то правильное. Подходящее мне. Я взглянула на мишень, и мне показалось, что она находится далеко, хотя контуры человеческой фигуры находились совсем близко. Я направила пистолет на мишень, вздохнула и нажала на курок.

Я удивилась и обрадовалась, когда маленький пистолет дернулся в руке.

— Черт! — услышала я возглас Дейва.

Я снова взглянула на мишень и заметила дырочку в центре нарисованной головы, именно там, куда я и хотела попасть.

— У тебя, похоже, природный дар, юная леди, — сказал Дейв. — Попробуй еще.

«Парочка выстрелов» растянулась на полтора часа. В более чем девяноста процентов случаев я попадала туда, куда целилась, и к концу наших занятий уже знала, что буду стрелять из пистолета всю свою жизнь. И буду делать это хорошо.

Несмотря на свое отрицательное отношение к оружию, отец поддержал меня в этом начинании. Думается, он понимал, что оружие является моей неотъемлемой частью и уберегать меня от него бессмысленно.

Так в чем заключается правда? Я пугающе отменный стрелок. Я держу это при себе, никогда не выпендриваюсь на публике. Но наедине с собой к чему лицемерить? Я могу выстрелом задуть свечу и попасть в высоко подброшенный четвертак. Однажды на стрельбище на открытом воздухе я положила шарик от пинг-понга на тыльную сторону ладони той руки, в которой держала пистолет. Затем я резко опустила руку и успела схватить пистолет и попасть в шарик прежде, чем он упал на землю. Глупо, конечно, но я была довольна.

Все это приходит мне в голову, пока доктор Хиллстед наблюдает за мной.

— Это так, — говорю я.

Он закрывает досье. Сжимает пальцы в кулаки и смотрит на меня.

— Вы выдающийся агент. Безусловно, одна из лучших женщин-агентов в истории Бюро. Вы гоняетесь за худшими из худших. Шесть месяцев назад человек, которого вы разыскивали, Джозеф Сэндс, напал на вашу семью. Он убил вашего мужа и дочь у вас на глазах и изнасиловал вас. Усилием, которое можно назвать сверхчеловеческим, вы сумели освободиться и убить его.

Я молчу, не понимая, куда он клонит. Впрочем, мне это безразлично.

— И вот я, психотерапевт, у которого два плюс два не всегда четыре и вещи порой падают не там, где должны, пытаюсь помочь вам вернуться к вашей профессии.

В его взгляде я читаю такое глубокое сочувствие, что мне приходится отвернуться: взгляд прожигает меня насквозь.

— Я уже давно занимаюсь этим, Смоуки. И вы тоже приходите сюда не в первый раз. Я уже начинаю чувствовать кое-что интуитивно. Я могу вам сказать, что я чувствую относительно вас. Мне думается, вы пытаетесь выбрать, что делать: вернуться на работу или покончить с собой.

Я невольно бросаю на него откровенный взгляд: да, он прав. Оцепенение резко покидает меня, и я осознаю, что со мной играли, причем очень искусно. Он заболтал меня, увел в сторону, заставил потерять бдительность и вот нанес удар. Прямо в сердце, ни секунды не колеблясь. И удар достиг цели.

— Я не смогу помочь вам, Смоуки, если вы в самом деле не выложите все карты на стол.

И снова этот взгляд, слишком сочувственный для меня в данный момент. Хиллстед словно протягивает руки, чтобы схватить меня за плечи и хорошенько тряхнуть. Я чувствую, как на глаза набегают слезы. Но мой ответный взгляд полон ярости. Доктор хочет сломить меня точно так же, как я в свое время ломала преступников во время допросов. «Да застрелись ты! — думаю я. — Ни за что».

Кажется, Хиллстед читает мои мысли. Он мягко улыбается:

— Ладно, Смоуки, проехали. Еще одно напоследок.

Он открывает ящик стола и вынимает пакет для вещественных доказательств. Сначала я не могу разобрать, что в упаковке, но потом понимаю, и меня одновременно бросает в пот и охватывает озноб.

Мой пистолет. Тот самый, который был со мной долгие годы, из которого я застрелила Джозефа Сэндса.

Я не могу оторвать от оружия глаз. Я знаю его так же хорошо, как и свое лицо. «Глок», черный, несущий смерть. Я знаю, сколько он весит, какой он на ощупь, я даже помню, как он пахнет. Он лежит в пакете и внушает мне дикий ужас.

Доктор Хиллстед открывает пакет и достает пистолет. Кладет его на стол между нами. Снова смотрит на меня, только теперь не с сочувствием, а твердо, жестко. Он кончил валять дурака. Я понимаю: то, что мне показалось решающим ударом, было ерундой. По непонятной мне причине доктор считает, что этой штукой сможет меня сломить. Моим собственным пистолетом.

— Сколько раз вы поднимали эту пушку, Смоуки? Тысячу раз? Десять тысяч?

Я облизываю совершенно пересохшие губы. Молчу. Не могу оторвать глаз от «глока».

— Поднимите его сейчас, и я дам вам разрешение на дальнейшую службу, если вы этого хотите.

Я не отвечаю, но и не отвожу глаз от пистолета. Одна часть меня понимает, что находится в кабинете доктора Хиллстеда, что он сидит напротив, но другая часть погружена в мир, где есть только я и пистолет. Все внешние звуки исчезли, в голове странная пустота, оглашаемая ударами сердца. Я слышу, как оно бьется, сильно, быстро.

Я облизываю губы. «Просто протяни руку и возьми его, — говорю я себе. — Как он сказал, ты делала это тысячи раз». Этот пистолет — продолжение моей руки: я выхватывала его бессознательно, как дышала или моргала.

И вот он лежит на столе, а я сжимаю подлокотники кресла.

— Давайте, берите его. — Голос резкий, не грубый, но уверенный.

Я умудряюсь оторвать одну руку от подлокотника. Я употребляю все силы, чтобы протянуть ее вперед. Рука не хочет слушаться, и небольшая часть меня, совсем маленькая часть, которая способна спокойно анализировать обстановку, не может поверить, что такое происходит. С каких пор действие, которое для меня является почти рефлексом, превратилось в сизифов труд?

По моему лицу течет пот. Все тело трясется, зрение ухудшается. Мне трудно дышать, еще немного — и я впаду в панику. Рука трясется, как дерево в ураган. Судорога захватывает мускул за мускулом, рука напоминает змею. Она все приближается и приближается к пистолету, вот она зависает над ним…

Я вскакиваю с кресла, и оно опрокидывается на пол.

Я кричу, я хватаюсь за голову руками и начинаю рыдать. Он добился своего. Он сломил меня, раскрыл меня, вывернул наизнанку. Я понимаю, что он поступил так, желая помочь мне, но не нахожу в этом никакого утешения, потому что в данный момент все для меня боль, боль, боль.

Я пячусь от стола к стене и сползаю по ней на пол. Я издаю стоны, напоминающие завывание. Ужасный звук. Мне больно его слышать, мне всегда было больно слышать этот звук, мне так часто доводилось слышать его в прошлом. Звук, который издают люди, потерявшие за миг всех, кого любили. Я слышала его от матерей, жен, мужей и друзей, слышала, когда они опознавали тела в морге или когда я сообщала им ужасную новость.

Странно, что мне не стыдно кричать; впрочем, в кабинете психотерапевта нет места для стыда. Все заполнено болью.

Доктор Хиллстед подходит ко мне. Он не пытается меня обнять, вообще не прикасается ко мне. Но я чувствую его присутствие. Он видится мне мутным пятном, моя ненависть к нему достигает апогея.

— Поговорите со мной, Смоуки. Расскажите, что происходит.

Голос полон искренней доброты и какого-то нового беспокойства. Я открываю рот, слова выходят из меня толчками, вместе с рыданиями.

— Я не могу так жить, я не могу так жить, нет Мэтта, нет Алексы, нет любви, нет жизни, все исчезло и…

Я смотрю в потолок, хватаю себя за волосы и выдираю две пряди с корнем. Затем теряю сознание.




3


Странно, что демон говорит таким голосом. Роста в нем около десяти футов, глаза агатовые, голова покрыта кричащими ртами. Чешуя на теле черная, как будто жженая. Но голос звонкий, почти с южным распевом.

— Люблю жрать души, — говорит он как бы между прочим. — Нет ничего приятнее, чем сожрать то, что предназначалось небесам.

Я лежу голая на своей кровати, привязанная серебряными цепями, тонкими, но крепкими. Я чувствую себя Спящей красавицей, по ошибке попавшей в рассказ Лавкрафта. Красавицей, которая просыпается от прикосновения к губам раздвоенного языка чудовища, а не от нежного поцелуя принца. Говорить я не могу, во рту кляп из шелкового шарфа.

Демон стоит у меня в ногах, за кроватью. Он полон спокойствия и ощущения власти, в глазах у него гордость охотника, привязавшего оленя к капоту своей машины.

Демон размахивает зубчатым ножом десантника, нож кажется удивительно маленьким в огромных когтистых лапах.

— Но мне нравится, когда души хорошо приготовлены, приправлены специями! У твоей чего-то не хватает… Может, немного агонии или боли посильнее?

Его глаза становятся пустыми, черная слюна, напоминающая гной, течет по подбородку и капает на огромную чешуйчатую грудь. Он этого не замечает, и это ужасно. Он улыбается похотливой улыбкой, демонстрируя острые зубы, и игриво грозит мне когтистым пальцем.

— У меня есть здесь кое-кто, любовь моя. Моя сладенькая Смоуки.

Он отступает в сторону, и я вижу моего принца, того самого, чей поцелуй будит меня в других снах. Моего Мэтта. Мужчину, вместе с которым я жила с той поры, как мне исполнилось семнадцать. Он обнажен и привязан к стулу. Его долго и жестоко били. Били так, чтобы причинить боль, но не убить. Такое избиение кажется бесконечным, оно убивает надежду, хотя тело продолжает жить. Один глаз распух и заплыл, нос сломан, за месивом окровавленных губ видно, что несколько зубов выбито. Нижняя челюсть деформирована. Сэндс поработал над Мэттом и ножом. На груди и вокруг пупка глубокие порезы. И кровь. Лужи крови повсюду. Кровь Мэтта течет и булькает при каждом его вздохе. Демон разрисовал кровью живот Мэтта, чтобы поиграть в крестики и нолики. Я вижу, что нолики выиграли.

Я вижу глаз Мэтта, тот, что способен видеть, в нем отчаяние, которое наполняет меня жгучей тоской. Я начинаю выть. Вой идет откуда-то изнутри, душераздирающий звук, ужас, выраженный в звуке. Вой урагана, готового разрушить мир. Я чувствую ярость, равную по силе взрыву атомной бомбы. Это ярость безумия, кромешный мрак подземной темницы. Затмение души.

Я визжу, как животное перед закланием. От визга горло вот-вот разорвется на кровавые ошметки, а барабанные перепонки лопнут, я рвусь из своих пут с такой силой, что цепи врезаются в кожу. Глаза вылезают из орбит. Будь я собакой, на моих губах появилась бы пена. Я хочу одного — разорвать путы и убить демона голыми руками. Я хочу, чтобы он не просто умер, я хочу выпотрошить его, разорвать на части, чтобы его невозможно было узнать. Я хочу расщепить его на атомы и превратить его в туман.

Но цепи слишком крепкие. Они не рвутся. Они даже не ослабевают. Демон следит за моими потугами с большим интересом. Его рука лежит на голове Мэтта — чудовищная пародия на отцовский жест.

Демон сотрясается от хохота, и рты у него на голове принимаются мяукать в знак протеста. И снова он говорит голосом, не соответствующим его внешности:

— Давай, давай! Жарить-парить, печь-варить. — Он подмигивает. — Ничто так не улучшает вкус героической души, как капелька отчаяния… — Пауза, затем в голосе появляются нотки извращенного сожаления. — Не вини себя за поражение, Смоуки. Даже герой не может все время побеждать.

Мэтт смотрит на меня. Взгляд у него такой, что хочется умереть. В этом взгляде нет ни боли, ни ужаса. Он полон любви. Мэтт сумел на мгновение вытолкнуть демона из спальни, и в ней остались только мы, он и я.

Одним из достоинств продолжительного брака является способность супругов передавать друг другу одним взглядом все — от легкого недовольства до сути жизни. Эта способность вырабатывается в процессе единения душ. Мэтт, глядя на меня единственным прекрасным глазом, посылает три сообщения: «Мне очень жаль», «Я тебя люблю» и «Прощай».

Это равносильно концу света. Ни огня, ни полымя, только холодная всеобъемлющая тень. Тьма, которая будет продолжаться вечно.

Кажется, демон это тоже осознает. Он смеется и начинает пританцовывать, размахивая хвостом и разбрызгивая капли гноя, сочащегося из пор.

— Как мило! Вишенка на моем пломбире из Смоуки — смерть любви.

Дверь в комнату отворяется, потом закрывается. Я не вижу того, кто вошел… но краем глаза замечаю маленькую смутную фигурку. И меня снова охватывает отчаяние.

Мэтт закрывает глаз, я прихожу в ярость и пытаюсь порвать путы.

Нож опускается, я слышу хлюпанье разрезаемой плоти, крик Мэтта… Я опять кричу сквозь кляп, а Прекрасный принц умирает, Прекрасный принц умирает…

Я просыпаюсь от собственного крика.

Я лежу на диване в кабинете доктора Хиллстеда. Он стоит рядом на коленях и успокаивает меня словами, не руками:

— Ш-ш-ш, Смоуки. Все в порядке, это всего лишь сон. Вы здесь, вы в безопасности.

Меня бьет крупная дрожь, я вся покрыта потом. Чувствую, как на щеках стынут слезы.

— Как вы? — спрашивает он. — Вернулись?

Я не смотрю на него. С трудом сажусь.

— Зачем вы так? — шепчу я.

Я уже не пытаюсь притворяться сильной. Психотерапевт заставил меня раскрыть душу и теперь держит мое трепещущее сердце у себя на ладони.

Он отвечает не сразу. Встает, берет стул и подвигает к дивану. Садится, и хотя я гляжу на свои руки, лежащие на коленях, но чувствую, что он смотрит на меня, как птица, бьющаяся крыльями о стекло. Не мигая, упорно.

— Я это сделал… потому что был должен. — Он мгновение молчит. — Смоуки, я работаю на ФБР и другие органы правопорядка более десяти лет. Я давно понял, что вы сделаны из очень прочного материала. В своем кабинете мне довелось видеть лучших представителей человечества. Преданность. Смелость. Честь. Разумеется, мне пришлось столкнуться и с другими людьми. Представителями зла, иногда коррупции. Но то были исключения из правила. По большей части я сталкивался с силой. Невероятной силой. Силой характера, духовной силой. — Он пожимает плечами. — В моей профессии не предполагается обсуждение души. Мы даже не должны верить в ее существование. Добро и зло? Всего лишь термины, ничего определенного. — Он мрачно смотрит на меня. — Но ведь это не просто термины, верно?

Я по-прежнему гляжу вниз.

— Вы и ваши коллеги цепляетесь за силу как за талисман. Вы ведете себя так, будто знаете, что ей есть предел. Как у Самсона с его волосами. Похоже, вы считаете: если отпустить тормоза и раскрыться здесь, то можно потерять силу и никогда уже не вернуть. — Он надолго замолкает. Я чувствую пустоту и отчаяние.

— Я практикую уже довольно долгое время и могу сказать: вы, Смоуки, очень сильная. Я убежден, что никто из тех, кого я раньше лечил, не сумел бы выдержать то, что выдержали и продолжаете выдерживать вы. Ни один из них.

Я заставляю себя взглянуть на него. Я не уверена, что он надо мной не смеется. Сильная? Я не чувствую себя сильной. Я чувствую себя слабой. Я даже не могу взять пистолет. Я смотрю на Хиллстеда, он смотрит на меня, и я внезапно узнаю этот твердый взгляд. Взгляд человека, видевшего залитые кровью места преступлений. Истерзанные трупы. Я сама умею на все это смотреть и не отворачиваться. Теперь так смотрит на меня доктор. Я понимаю, что такой у него дар — без содрогания смотреть на душевные муки. Я для него — место преступления, и он никогда не отвернется в отвращении.

— Но я знаю, что вы сейчас на грани, Смоуки. Это означает, что мне предстоит выбор: позволить вам сдаться и умереть или заставить вас открыться и помочь вам. Я выбираю второй вариант.

Я чувствую правду в его словах. Мне довелось общаться с сотней врущих преступников. Мне нравится думать, что я в состоянии распознать ложь даже по запаху, даже во сне. Хиллстед говорит правду. Он хочет мне помочь.

— Так что теперь мяч на вашей половине. Вы можете уйти или вместе со мной двигаться вперед. — Он устало улыбается. — Я способен вам помочь, Смоуки. Действительно способен. Я не могу вернуть вам прошлое. И не могу обещать, что всю оставшуюся жизнь вам не будет больно. Но я хочу вам помочь и помогу. Если вы позволите.

Я смотрю на доктора и чувствую, как внутри меня разворачивается борьба. Он прав. Я Самсон в женском облике, а он Далила в мужском, и он уверяет меня, что на сей раз ничего плохого не случится после стрижки. Он просит меня довериться ему так, как я никогда никому не доверялась. Кроме себя самой.

«И?..» — спрашивает меня тоненький внутренний голос. В ответ я в знак согласия закрываю глаза. Свои и Мэтта.

— Ладно, доктор Хиллстед. Вы победили. Давайте попробуем.

Я знаю, что поступаю правильно, потому что, произнеся эти слова, перестаю трястись.

Интересно, неужели то, что он сказал, правда? Я имею в виду, насчет моей силы.

Хватит ли у меня силы жить?




4


Я стою перед зданием ФБР в Лос-Анджелесе, что на Уилшир-стрит. Я смотрю на здание, пытаясь что-то почувствовать.

Ничего.

В данный момент мне здесь не место; более того, мне кажется, здание недовольно моим появлением. Глядя на меня сверху вниз, оно хмурит лицо из бетона, стекла и стали. Интересно, а гражданские лица воспринимают его так же? Как нечто величественное и недоброжелательное?

Я вижу свое отражение в стекле входной двери и невольно морщусь. Я хотела надеть костюм, но мне показалось, что он слишком обязывает. В спортивном костюме тоже нельзя было заявиться. Поэтому я пошла на компромисс: надела джинсы, блейзер и туфли на низком каблуке. Положила немного макияжа. Теперь все кажется не к месту, и мне хочется бежать и бежать прочь.

Эмоции качают меня подобно волнам, вздымая и опуская. Страх, волнение, злость, надежда.

Доктор Хиллстед закончил нашу встречу приказом: «Идите и повидайтесь со своей командой».

— Для вас это была не просто работа. Она определяла всю вашу жизнь. Она часть того, что вы собой представляете. Согласны?

— Да, все верно.

— И некоторые из тех, с кем вы работали, были вашими друзьями?

Я пожала плечами:

— Да. Двое пытались достучаться до меня, но…

Он поднял брови. То был вопрос, на который он уже знал ответ.

— Но после выхода из больницы вы никого из них не видели?

Они приходили навестить меня, когда я вся была закутана в марлю и недоумевала, зачем вообще живу, и хотела умереть. Они пытались остаться рядом со мной, но я попросила их уйти. Последовало много звонков, которые я переводила на автоответчик и на которые не отвечала.

— Тогда я никого не хотела видеть. А потом…

— Что потом? — спросил он.

Я вздохнула. Показала рукой на свое лицо:

— Не хотела, чтобы они меня такой видели. Я думала, что не выдержу, если увижу жалость на их лицах. Слишком будет больно.

Мы еще немного поговорили, и он объяснил, что первым шагом к тому, чтобы взять в руки пистолет, будет моя встреча с друзьями. И вот я пришла.

Я сжимаю зубы, призываю на помощь ирландское упрямство и толкаю дверь.

Она медленно и бесшумно закрывается за мной. На минуту я оказываюсь в ловушке между мраморным полом и высоким потолком. Мне кажется, что меня выставили напоказ, я чувствую себя зайцем, попавшим на мушку охотничьего ружья.

Я прохожу через рамку детектора металла и предъявляю жетон. Дежурный внимателен и требователен. Ресницы его слегка вздрагивают, когда он замечает шрамы.

— Решила зайти поздороваться с ребятами из КАСМИРК и с заместителем директора, — говорю я, невесть почему решив объяснить причину своего визита.

Он вежливо улыбается, на самом деле ему наплевать. Чувствуя себя круглой дурой, направляюсь к лифтам.

Я оказываюсь в кабине с кем-то незнакомым, мне неудобно в его присутствии, потому что он нарочито глядит мимо меня. Я изо всех сил пытаюсь не обращать на него внимания, а когда кабина останавливается на моем этаже, выскакиваю из нее с излишней торопливостью. Сердце бешено колотится.

«Возьми себя в руки, Барретт, — приказываю я. — Чего ты ждешь от окружающих, если выглядишь как горбун из собора Парижской Богоматери? Прими жизнь как она есть».

Разговоры с собой мне часто помогают, и этот случай не исключение. Я чувствую себя лучше. Иду по коридору и замираю у дверей комнаты, которая была моим офисом. Наваливается страх, сметя прочь наигранное безразличие. «Тут свои параллели», — думаю я. Я бездумно входила в эти двери бессчетное количество раз. Чаще, чем брала в руку пистолет. Но теперь я испытываю страх, слегка окрашенный грустью.

Я осознаю, что за этой дверью жизнь, которую я вела. Люди, которые составляли эту жизнь. Примут ли они меня? Или увидят сломленного человека в чудовищной маске, вежливо пожмут мне руку и отправят восвояси? И проводят меня глазами, полными такой жгучей жалости, что у меня появятся дыры на блейзере?

Я живо представляю эту картину, и мне делается дурно. Я нервно оглядываю коридор. Дверь лифта все еще открыта. Мне нужно только повернуться и бежать. Вскочить в кабину, спуститься в вестибюль, вырваться на улицу. И бежать. Бежать, бежать и бежать. Залить кроссовки по́том, купить пачку «Мальборо», примчаться домой и курить в темноте. Рыдать и пялиться в зеркало на свои шрамы и думать о доброте незнакомых людей. Такая перспектива привлекает меня настолько, что я вздрагиваю. Мне нужна сигарета. Мне нужно домой, под кров моей боли. Я хочу, чтобы меня оставили в покое, я хочу сойти с ума и…

Тут я слышу Мэтта.

Его смех.

Тот самый, мягкий, который я так любила, легкий ветерок доброты и ясности. «Так держать, крошка, — говорит Мэтт, — беги от опасности, беги. Очень на тебя похоже». У него был редкий дар. Он умел укорить без обиды.

— Может, я и в самом деле теперь такая, — бормочу я.

Я пытаюсь выглядеть дерзкой, но дрожащий подбородок и потные ладони сильно мешают притворяться.

Я вижу, как Мэтт улыбается, ласково и уверенно.

Будь оно все проклято!

— Да, да, да… — бормочу я призраку и протягиваю руку к двери.

Я выбрасываю призрак из головы и открываю дверь.




5


Я вхожу не сразу, сначала заглядываю в комнату. Ужас, который я испытываю, вызывает тошноту. Постоянная неуверенность — главное, что я ненавижу в своей жизни после того, как в ней случилось «несчастье». Мне всегда нравилось быть решительной. Так просто — решай и делай. Теперь же: «Что, если, что, если, что, если, нет, да, может быть, стой, иди, что, если, что, если…» И за всем этим одно: «Я боюсь».

Господи, я боюсь. Постоянно. Я боюсь, когда просыпаюсь, я боюсь, когда хожу, я боюсь, когда ложусь спать. Я жертва. Я ненавижу это ощущение, я не могу от него избавиться, я тоскую по легкой уверенности в собственной неуязвимости, которая была мне свойственна. Еще я знаю, сколько бы я ни лечилась, эта уверенность никогда не вернется. Никогда.

— Возьми себе в руки, Барретт, — говорю я.

Вот еще новоприобретенная привычка: я брожу, но никуда не иду.

— Так изменись, — бормочу я.

Да, и вот еще что: я постоянно разговариваю вслух сама с собой.

— У тебя совсем крыша поехала, Барретт, — шепчу я.

Глубокий вдох, и я делаю шаг в комнату.

Офис небольшой. Рассчитан на четверых сотрудников. Поэтому здесь четыре стола, на них компьютеры и телефоны, имеется небольшая комнатка для заседаний. На стенах пробковые доски с фотографиями убитых. Все выглядит так же, как полгода назад. Но ощущение, будто я ступила на Луну.

Келли и Алан сидят спиной ко мне, они о чем-то разговаривают, показывая на пробковую доску. Джеймс тоже здесь. Он с холодной сосредоточенностью работает с документами. Первым поворачивается и замечает меня Алан. Глаза у него широко распахиваются, челюсть отвисает, и я ищу на его лице выражение брезгливости.

Он громко смеется:

— Смоуки!

Его голос полон радости, так что на данный момент я избавлена от унизительного сочувствия.




6


— Черт побери, лапонька, теперь тебе не придется надевать маску на Хэллоуин.

Шокирующе грубые слова наполняют меня радостью. Если бы Келли сказала что-то другое, вполне возможно, что я разрыдалась бы.

Келли высокая, тощая, ногастая и рыжая. Похожа на супермодель. Она из тех красивых людей, глядя на которых возникает ощущение, что смотришь на солнце. Ей под сорок, у нее докторская степень в судебной медицине и в криминологии, она очень умна и начисто лишена светскости. Большинство чувствуют себя в ее присутствии пришибленными. Многим кажется, что она равнодушна и хамовата. Они ошибаются. Она предана делу по максимуму, а лишить ее честности и силы характера нельзя и под пытками. Она действительно резка в выражениях, зато точна в наблюдениях. Еще она отказывается играть в политические, рекламные и тому подобные бирюльки. Она готова закрыть от пули каждого, кого считает своим другом.

Одной из самых приятных особенностей Келли является простота, хотя именно эту черту ее характера труднее всего заметить. В отличие от Януса она всегда повернута к миру одним лицом. Она терпеть не может заносчивых людей и при случае старается вернуть их с небес на землю. Если вы не умеете принимать ее шутки, она не теряет сон от раскаяния. Принимайте ее такой, какая уродилась, или отходите в сторону. Ее любимая присказка: «Если вы не в состоянии посмеяться над собой, мне с вами не по пути».

Это Келли нашла меня тогда. Голая, окровавленная, покрытая блевотиной, я дико кричала. Келли, как обычно, была одета по последней моде. Но она, ни секунды не колеблясь, обняла меня, прижала к себе и так держала до тех пор, пока не приехала «неотложка». Последнее, что я запомнила перед тем, как потерять сознание, был ее великолепный, сшитый на заказ костюм, испачканный моей кровью и слезами.

— Келли…

Это укоряет ее Алан. В присущей ему манере: тихо и серьезно. Алан — устрашающего вида афроамериканец. Он не просто большой, он настоящий Гаргантюа. Гора с руками и ногами. От его ухмылки многие подозреваемые в комнате для допросов мочатся в штаны. Самое забавное заключается в том, что Алан — самый добрый и мягкий из всех людей, которых я знаю. На зависть окружающим, он обладает невероятным терпением, я частенько без стыда и совести использовала это его качество в служебных интересах. Он никогда не устает копаться в уликах и вещественных доказательствах, не упускает никакой мелочи. Его дотошность не раз помогала раскрыть сложное дело. Алан старше нас всех, ему за сорок, он пришел в ФБР, имея за плечами десятилетний опыт работы детективом в уголовной полиции Лос-Анджелеса.

Раздается новый голос:

— Что ты здесь делаешь?

Будь недовольство музыкальной пьесой, эта фраза прозвучала бы фортиссимо. Ни приветствия, ни извинения. Прямо как Келли, только без юмора. Это Джеймс. За глаза мы зовем его Дамьеном, намекая на героя фильма «Предзнаменование», сына сатаны. Джеймс самый молодой из нас, ему двадцать восемь, и он один на редкость неприятный человек. Он цепляется к вам, заставляет вас скрипеть зубами и злиться. Если мне нужно вывести кого-то из себя, Джеймс служит горючим, которое подливают в огонь.

Но он гениален. Поэтому и не укладывается ни в какие рамки. Он закончил среднюю школу в пятнадцать лет и получил высшие баллы в отборочном тесте. Его зазывали все колледжи в стране, достойные упоминания. Но он выбрал тот, где был лучший курс по криминологии, и защитил докторскую диссертацию через четыре года. Затем он был принят в ФБР, что и было целью его жизни.

Когда Джеймсу было двенадцать лет, его старшая сестра погибла от руки серийного убийцы, испытывавшего особое пристрастие к паяльникам и кричащим молодым женщинам. Джеймс решил, что будет работать в ФБР, в день похорон.

Для всех он является закрытой книгой. Кажется, он живет только ради нашего дела. Он никогда не шутит, никогда не улыбается, никогда не отвлекается на посторонние вещи. Он никому не рассказывает о своей личной жизни или о чем-то, что могло бы дать ключ к его страстям, предпочтениям или вкусам. Я не знаю, какую музыку он любит, какие фильмы смотрит и ходит ли вообще в кино.

Однако было бы упрощением воспринимать его как эффективную машину для розыска преступников. Нет, Джеймс — человек, в нем живет враждебность, которая время от времени вырывается наружу, тогда его суждения поражают резкостью. Не думаю, что он испытывает удовольствие, огорчая окружающих, скорее ему на них глубоко наплевать. Мне думается, что Джеймс постоянно злится на мир за то, что в нем есть типы вроде того, что убил его сестру. Но даже если и так, я давно перестала прощать ему дерзкие выходки. Всему есть предел.

А ум у него блестящий, его догадки, подобно вспышке фотокамеры, ослепляют людей, которые имеют с ним дело. И он делится своими способностями со мной, что связывает нас, как пуповиной. Он словно мой злой ребенок. Еще он способен понять логику действий убийцы. Он может пробраться в закоулки его души, разглядеть, что скрывается в тени, распознать зло. Я тоже это умею. Мне часто приходилось вместе с ним разрабатывать детали дела. Мы взаимно действовали, как масло и шарикоподшипник. В остальное же время его присутствие действовало на меня, как наждачная бумага — на металл.

— Я тоже рада тебя видеть, — отвечаю я.

— Эй ты, задница, — ворчит Алан, и в голосе слышится угроза.

Джеймс складывает руки на груди и окидывает Алана прямым холодным взглядом. Он это умеет, я даже им восхищаюсь. Несмотря на то что в нем всего пять футов и семь дюймов и весит он не больше 130 фунтов в мокром виде, запугать его невозможно. Создается впечатление, что он не боится ничего.

— Я просто спросил, — говорит он.

Я кладу руку на плечо Алана:

— Все в порядке.

Они несколько секунд смотрят друг на друга. Первым со вздохом отводит взгляд Алан. Джеймс одаривает меня долгим оценивающим взглядом и склоняется над столом.

Алан качает головой:

— Ты уж прости его.

Я улыбаюсь. Ну как я могу объяснить ему, что хамство Дамьена мне в данный момент приятно? Это все часть того, что было раньше. Джеймс по-прежнему злит меня, но от этого мне комфортно.

Я решаю сменить тему:

— Что тут у вас новенького?

Я прохожу в офис, оглядываю столы и пробковые доски. Руководила всей этой лавочкой в мое отсутствие Келли, поэтому она и отвечает на мой вопрос:

— Да было довольно тихо, лапонька.

Келли всех так зовет. По слухам, она получила письменный выговор за то, что назвала лапонькой директора. Многих ее фамильярность безумно раздражает. А меня — нет. Для меня Келли есть Келли, и все тут.

— Ничего из ряда вон выходящего. Мы сейчас работаем над старыми, нераскрытыми делами. — Она улыбается. — Похоже, все плохие парни ушли вместе с тобой в отпуск.

— Как насчет похищений? — спрашиваю я.

Похищение детей — наш хлеб с маслом, хотя все порядочные люди в Бюро эти дела ненавидят. Здесь редко речь идет о деньгах, обычно это секс, боль и смерть.

— Одного ребенка нашли живым, второго мертвым.

Я смотрю на пробковую доску и ничего не вижу от нахлынувших слез.

— По крайней мере обоих нашли, — бормочу я.

Очень часто бывает по-другому. Тот, кто полагает, что отсутствие новостей — это хорошие новости, никогда не был родителем похищенного ребенка. В противном случае отсутствие новостей было бы для него подобно раку, который, прежде чем убить, опустошает душу. Мне доводилось общаться с родителями похищенного малыша, они ходили ко мне многие годы, надеясь на какие-нибудь новости. Я видела, как они худеют и седеют, как надежда исчезает из их глаз. Найденное тело ребенка было бы для них Божьей благодатью, ибо мука неизвестности закончилась бы.

Я смаргиваю слезы и поворачиваюсь к Келли:

— Как тебе понравилось быть боссом?

Она улыбается мне свойственной ей нарочито высокомерной улыбкой.

— Ты же меня знаешь, лапонька. Я рождена, чтобы быть королевой. Теперь у меня есть корона.

Алан фыркает, потом хохочет.

— Не обращай внимания на эту деревенщину, дорогая, — презрительно бросает Келли.

Я смеюсь. Это хороший смех. Настоящий. Вот только длится он немного дольше, чем следовало бы, и я с ужасом чувствую, как глаза опять наполняются слезами.

— А, черт, — бормочу я, вытирая лицо. — Извините. — Я поднимаю на них глаза и слабо улыбаюсь. — Просто я очень рада всех вас видеть, ребятки. Больше, чем могу выразить.

Алан, этот человек-гора, движется ко мне и без всякого предупреждения обнимает меня огромными, как баобаб, руками. Я сначала сопротивляюсь, потом тоже обнимаю его, прижимаюсь головой к его груди.

— Да мы знаем, Смоуки, — говорит он. — Мы знаем.

Он отпускает меня. Тут вперед выходит Келли и отталкивает его.

— Хватит сюсюкать, — командует она и обращается ко мне: — Пойдем, я угощу тебя ленчем. — Она хватает свою сумочку и тащит меня к двери. — Вернусь через час, — бросает мужчинам через плечо и выталкивает меня в коридор.

Как только дверь закрывается за моей спиной, слезы у меня начинают течь ручьями.

Келли искоса смотрит на меня:

— Знала, что ты не захочешь распускать сопли при Дамьене, лапонька.

Я смеюсь сквозь слезы, молча киваю, беру из ее руки салфетку и позволяю себе воспользоваться ее силой, чтобы поддержать себя в минуту слабости.




7


Мы сидим в закусочной «Сабвей», и я завороженно наблюдаю, как Келли уминает бутерброд с мясом примерно в фут длиной. Я всегда удивляюсь, как это у нее получается. Она может съесть за один присест больше, чем футболист, и тем не менее никогда не прибавляет ни фунта. Я вспоминаю ее пятимильные пробежки по утрам, каждое утро, семь дней в неделю. Она смачно облизывает пальцы и чмокает губами с таким энтузиазмом, что сидящие за соседним столиком две пожилые леди смотрят на нее неодобрительно. Келли удовлетворенно вздыхает и, откинувшись на спинку стула, принимается потягивать через соломинку «Морнинг дью». Мне приходит в голову, что в этом вся Келли. Она не смотрит, как жизнь проходит мимо, она поглощает ее. Она заглатывает ее не жуя, и ей всегда требуется добавка. Я улыбаюсь своим мыслям, и она хмурится и грозит мне пальцем.

— Знаешь, я привела тебя сюда, потому что хотела сказать, как я на тебя злюсь, лапонька. Ты мне ни разу не перезвонила, не ответила ни на одно мое письмо по электронной почте. Это никуда не годится, Смоуки. Мне наплевать, насколько ты там запуталась.

— Я знаю, Келли. Ты меня прости. Правда, мне на самом деле очень жаль.

Она некоторое время напряженно смотрит на меня. Я не раз наблюдала, когда она именно так смотрела на преступника. Но я чувствую, что заслужила этот взгляд. Потом она улыбается и машет рукой:

— Ладно, простила. Теперь скажи честно: как ты? На самом деле, я хочу сказать. И не смей мне врать.

Я смотрю в сторону, смотрю на свой бутерброд, смотрю на нее.

— До нынешнего дня? Плохо. По-настоящему плохо. Мне каждую ночь снились кошмары. У меня была депрессия, и чем дальше, тем хуже мне становилось.

— Подумывала о самоубийстве, верно?

Я чувствую тот же толчок, что и в кабинете доктора Хиллстеда. Только здесь мне почему-то очень стыдно. Мы с Келли всегда были душевно близки и, хотя никогда об этом не говорили, любили друг друга. Но то была любовь, основанная на силе, она исключала возможность поплакаться на плече. Я боюсь, что эта любовь ослабнет или исчезнет совсем, если Келли начнет меня жалеть. Но я отвечаю:

— Верно, я думала об этом.

Она молча кивает, глядя на кого-то или куда-то. На мгновение меня охватывает чувство, что все это уже было. Келли похожа на доктора Хиллстеда, решающего, какой способ лечения избрать.

— Смоуки, в этом нет никакой слабости, лапонька, — наконец говорит она. — Рыдания, ночные кошмары, депрессия, мысли о самоубийстве — ты от этого не становишься слабее. Это лишь означает, что тебе больно. А больно всем может быть, даже супермену.

Я смотрю на нее и не нахожу слов. Я полностью растеряна, не могу придумать, что сказать. И дело не в том, что сказала Келли, меня ее слова не удивили. Она мягко улыбается:

— Знаешь, ты должна это побороть, Смоуки. Не для себя, для меня. — Она отпивает немного лимонада. — Мы ведь с тобой похожи. Мы всегда были в шоколаде. Нам постоянно везло. Мы прекрасно справлялись со своей работой. Черт, да мы всегда прекрасно справлялись со всем, за что ни брались, правильно?

Я молчу, все еще не могу найти слов.

— Я хочу поведать тебе, лапонька, нечто философское. Пометь это у себя в календаре, потому что я редко выступаю на публике. — Она ставит стакан на стол. — Многие люди рисуют одинаково красивую картинку. В начале жизни мы невинны, наши глаза сияют, затем все тускнеет. Ничто не бывает таким, как раньше, и так далее и тому подобное. Я всегда думала, что жизнь — куча собачьего дерьма. Не у всех она столь девственно чиста, как изображает Норманн Рокуэлл, так ведь? Спроси любого ребенка в Уоттсе. Я всегда считала: дело не в том, что мы узнаем изнанку жизни. Все дело в том, что мы узнаем, каково это — жить. Ты меня понимаешь?

— Да. — Я смотрю на нее как зачарованная.

— Большинство людей испытывают боль рано. Ты и я — нам повезло. Очень повезло. Мы видели боль, такая уж у нас работа, но нас лично она не касалась. Или касалась, но слегка. Посмотри на себя. Ты нашла любовь своей жизни, у тебя был дивный ребенок, ты была лучшим агентом ФБР, ты была настоящей восходящей звездой. А я? Я тоже неплохо устроилась. — Она качает головой. — Не хочу себя переоценивать, но, если честно, мужика я всегда могу выбрать по вкусу, к тому же у меня есть мозги, не только тело. И я на отличном счету в Бюро.

— Верно, — соглашаюсь я.

— Но понимаешь, в этом-то и проблема, лапонька. Мы с тобой никогда не переживали трагедии. Мы в этом были с тобой одинаковыми. Затем неожиданно пули перестали от тебя отскакивать. — Она качает головой. — И с того момента я перестала быть бесстрашной. Я испугалась, впервые в жизни испугалась. И с той поры боюсь. Потому что ты лучше меня, Смоуки. И если такое случилось с тобой, то может произойти и со мной. — Она кладет руки на стол. — Конец речи.

Я довольно давно знаю Келли. Всегда подозревала, что есть в ней потаенные глубины. Намек на их существование и составляет, с моей точки зрения, часть ее очарования, ее силы. Теперь занавес приподнялся. Это похоже на то, как кто-то впервые позволил увидеть себя голым. В этом суть доверия, и это трогает меня так, что даже коленки дрожат. Я хватаю ее за руку:

— Я постараюсь, Келли. Больше ничего не могу обещать. Но я постараюсь.

Она в ответ жмет мою руку, затем отдергивает свою. Занавес опустился.

— Тогда, пожалуйста, поторопись. Мне нравится быть надменной героиней, и я виню тебя в том, что не могу с прежним успехом исполнять эту роль.

Я улыбаясь смотрю на подругу. Доктор Хиллстед сказал мне недавно, что я сильная. В действительности я всегда подражала Келли. Она была моей грубоватой святой, на нее я молилась. Я качаю головой.

— Вернусь через минуту, — говорю я. — Схожу в дамскую комнату.

— Не забудь опустить сиденье, — говорит она.




Я вижу это, выйдя из туалета, и останавливаюсь.

Келли не замечает меня. Она что-то держит в руке и пристально это рассматривает. Я делаю шаг в сторону, там ей не очень меня видно, и наблюдаю за ней.

Келли выглядит печальной. Не просто печальной — скорбной.

Я видела Келли презрительной, мягкой, сердитой, мстительной, остроумной — всякой. Но никогда не видела ее скорбящей. Такой, как сейчас. И каким-то образом я знаю, что ко мне это не имеет никакого отношения.

То, что она держит в руке, нагоняет на мою героиню тоску. Меня это потрясает.

Еще я уверена, что это дело личное. Келли будет неприятно, если она узнает, что я видела ее в таком настроении. Хотя для всего мира у нее одно лицо, но она выбирает, какую часть демонстрировать. В чем бы ни заключалось дело, она, похоже, не собирается со мной делиться. Я возвращаюсь в дамскую комнату. К моему удивлению, там находится пожилая женщина, сидевшая за соседним столиком. Она моет руки и смотрит на меня в зеркало. Я встречаюсь с ней взглядом, кусаю ноготь, раздумываю. И прихожу к решению.

— Мэм, — говорю я, — пожалуйста, не могли бы вы сделать мне одолжение?

— В чем дело, дорогая? — мгновенно отвечает она.

— У меня там в зале подруга…

— Та, что не умеет вести себя в приличном обществе?

Я вздрагиваю.

— Да, мэм.

— И что насчет нее?

Я колеблюсь.

— Похоже… она сейчас задумалась о чем-то личном. Пока я здесь, а она там одна…

— Вы не хотите застать ее врасплох?

Ее проницательность заставляет меня помолчать. Я смотрю на нее. «Ох уж эти стереотипы! — думаю я. — Никакой от них пользы». Мне она показалась старой каргой, готовой осудить всех на свете. Теперь я вижу перед собой воплощение житейской мудрости.

— Да, мэм, — тихо говорю я. — Она, как бы это сказать, немного грубовата, но у нее очень доброе сердце.

Глаза женщины теплеют. У нее замечательная улыбка.

— Многие великие люди ели руками, дорогая. Доверьтесь мне. Подождите тридцать секунд и выходите.

— Спасибо.

Я благодарю ее от всего сердца и знаю, что она это понимает.

Она молча выходит из дамской комнаты. Я жду чуть больше, чем тридцать секунд, и следую за ней. Выглядываю из-за угла и не могу сдержать удивления: брови ползут вверх. Женщина стоит у нашего столика и грозит Келли пальцем. Я быстро подхожу.

— Есть люди, которым хочется пообедать в тишине, — говорит женщина.

Тон скорее укоризненный, чем обвиняющий. Моя мама была мастерица на такие штучки.

Келли сердито смотрит на женщину. Я чувствую, как сгущаются тучи, и спешу на помощь. Женщина оказала мне услугу, нужно позаботиться, чтобы она не пострадала.

— Келли, — говорю я подруге, кладя руку ей на плечо, — нам пора идти.

Келли продолжает хмуриться, но женщина спокойна, как щенок, развалившийся на солнце.

— Келли, — повторяю я настойчиво.

Она смотрит на меня, кивает, встает и надевает темные очки роскошным жестом, вызывающим у меня восхищение. 9-9-10 — такой вердикт вынесли бы судьи, почти идеальный результат. Олимпийские игры снежных королев в этом году проходят в жаркой обстановке, толпа ревет…

— Чем скорее мы уйдем, тем лучше, — говорит она презрительно, хватает сумку и кивает женщине: — Всего доброго.

«Чтоб ты сдохла», — уточняет ее тон.

Я тороплюсь уйти. Бросаю взгляд через плечо на женщину. Она одаряет меня очаровательной улыбкой.

Доброта незнакомых людей еще раз приходит мне на выручку.

Обратный путь отмечен ворчанием Келли. Я киваю и что-то бормочу в ответ на выпады против «старых кошелок», «сушеных летучих мышей» и «элитных мамочек». Я думаю о том тоскливом взгляде, который так не подходит моей подруге.

На парковке я решаю, что на сегодня достаточно. «Навещу заместителя директора в другой раз».

— Спасибо, Келли. Скажи Алану, что вскоре навещу вас опять. Хотя бы для того, чтобы поздороваться.

Она грозит мне пальцем:

— Обязательно скажу, лапонька. Но не смей больше игнорировать телефонные звонки. В ту ночь ты потеряла не всех, кто тебя любит. У тебя остались друзья, и не только по работе. Не забывай об этом.

Она садится в машину и уезжает. Главное, чтобы последнее слово осталось за ней. Такая уж у нее манера. И я рада, что она не изменилась.

Я сажусь в машину и понимаю: сегодня был новый день. Жизнь продолжается. Не стоит вышибать себе мозги.

Да и как я могу это сделать? Ведь я не в состоянии поднять собственный пистолет.




8


Я провожу ужасную ночь, вижу прямо-таки хит ночных кошмаров. В нем присутствует Джозеф Сэндс в костюме демона, а Мэтт улыбается мне окровавленным ртом. Затем мне снится Келли в «Сабвее», она отрывает взгляд от печального листка бумаги, достает пистолет и стреляет пожилой даме в голову. После этого она начинает с бульканьем тянуть из стакана через соломинку, губы у нее неестественно красные и толстые. Она ловит мой взгляд и подмигивает мне. Она похожа на одноглазого вампира.

Я просыпаюсь дрожа и соображаю, что звонит телефон. Смотрю на часы. Пять утра. Кто может звонить в такое время? Мне никто не звонил с утра пораньше с той поры, как я ушла в отпуск.

Жду, когда прекратится дрожь, и беру трубку.

— Алло?

Через секунду молчания голос Келли:

— Привет, лапонька. Извини, что разбудила, но… Тут у нас кое-что, тебя касающееся.

— Что? Что случилось?

Пауза. Меня вновь охватывает дрожь. Теперь от злости.

— Черт возьми, Келли. Говори.

Она вздыхает.

— Ты помнишь Энни Кинг?

Я удивляюсь:

— Помню ли я ее? Да, я ее помню. Моя близкая подруга. Переехала в Сан-Франциско примерно десять лет назад. Но мы обязательно созваниваемся, хотя и нечасто. Я крестная мать ее дочери. Так что я ее помню. Почему ты спрашиваешь?

Келли шепчет в сторонку:

— Черт. — Она произносит ругательство так, будто кто-то ударил ее в живот. Затем продолжает обычным тоном: — Я не знала, что она твоя подруга. Думала, что просто давняя знакомая.

Я чувствую, как меня охватывает ужас. Ужас и догадка. Я знаю, что случилось. Вернее, я думаю, что знаю. Но мне нужно услышать это от Келли, прежде чем я поверю.

— Говори.

Она тяжело вздыхает и неохотно сообщает:

— Она умерла, Смоуки. Убита в собственной квартире. Дочь жива, но находится в ступоре.

Кажется, рука онемела: я боюсь выронить трубку.

— Где ты сейчас, Келли? — спрашиваю я.

— В офисе. Мы собираемся отправиться на место преступления на частном реактивном самолете через полтора часа.

Даже через шок я ощущаю глубокое сомнение в голосе Келли. Понимаю: есть что-то, чего она не хочет говорить.

— В чем дело, Келли? О чем ты умалчиваешь?

Несколько секунд колебаний, затем еще один вздох:

— Убийца оставил для тебя записку, лапонька.

Я некоторое время сижу молча. Не могу сразу врубиться.

— Встретимся в офисе, — говорю я и кладу трубку, не дожидаясь ответа.

Я сижу некоторое время на краю постели. Обхватываю голову руками, пытаюсь заплакать, но глаза остаются сухими. Почему-то так еще больнее.




Еду в офис. Еще нет и шести часов. Раннее утро — лучшее время в Лос-Анджелесе для автомобилиста. Единственное время, когда на дорогах нет пробок. Большинство людей за рулем в это время направляются к чему-то дурному или возвращаются после чего-то дурного. Я хорошо знаю эти ранние утра. Я вела машину сквозь туман и серый свет начинающейся зари много раз, спеша на место кровавого преступления. Как и сейчас. Всю дорогу я думала об Энни.

Мы с Энни познакомились в средней школе, когда нам обеим было по пятнадцать лет. Она вскоре должна была возглавить группу поддержки школьной футбольной команды, я же была бесшабашной хулиганкой, покуривавшей травку и любившей все быстрое. В иерархии средней школы мы никак не должны были пересечься. Вмешалась судьба. Во всяком случае, я всегда так считала.

Месячные пришли как раз посредине урока математики, и я с разрешения учительницы схватила сумку и бросилась к туалету. Месячные у меня начались всего восемь месяцев назад, я к ним еще не привыкла и жутко смущалась.

Я заглянула в туалет и с облегчением увидела, что там никого нет. Я заскочила в кабинку и только собралась решить проблему, как услышала всхлипывания, они заставили меня замереть с прокладкой в руке. Я затаила дыхание и прислушалась. Всхлипывания повторились и перешли в тихое рыдание. Кто-то плакал в соседней кабинке.

Я всегда была жалостлива к страдальцам. Ребенком мечтала стать ветеринаром. Если мне встречалась подбитая птица, собака, кошка или другое ползающее или бегающее существо, я обязательно тащила его домой. Чаще всего мои найденыши не выживали. Но те, которым повезло выздороветь, поддерживали меня в крестовом походе против смерти. Сначала родители считали мое пристрастие к калекам забавным, но после очередного путешествия к ветеринару пришли в раздражение. Впрочем, оно не привело к запрету на мои деяния в стиле матери Терезы.

Когда я подросла, моя благотворительность распространилась на людей. Если над кем-то издевались, то я или вступалась, или подходила потом и узнавала, как человек себя чувствует. В школьном рюкзачке я всегда носила аптечку и в последних классах пораздавала кучу бинтов. Меня не беспокоила эта черта моего характера. Странная вещь, я с ужасом думала о необходимости встать и отправиться в туалет посреди урока, чтобы воспользоваться прокладкой, но никогда не обращала внимания на то, что меня дразнят «нянечка Смоуки». Ничуть. Я знаю: именно эта черта характера привела меня в ФБР. Решение найти источник боли — преступников, которым нравится причинять людям боль. Еще я знаю: то, что мне довелось увидеть за годы работы в ФБР, здорово меня изменило. Я стала осторожнее в выражении сочувствия. Моей аптечкой стала команда детективов, а бинтами — пара наручников и тюремная камера.

Так что когда я услышала, что кто-то плачет рядом со мной, я быстро и механически положила на нужное место прокладку, забыла все свое смущение, натянула джинсы и выскочила в комнату. Остановилась перед дверями кабинки, откуда слышались рыдания.

— Эй, привет! Ты там в порядке?

Рыдания прекратились, но шмыганье носом продолжалось.

— Уходи. Оставь меня в покое.

Я немного постояла, не зная, как поступить.

— У тебя что-то болит?

— Нет! Просто оставь меня в покое.

Я поняла, что никакой физической травмы, требующей моей помощи, нет, и уже хотела последовать совету и уйти, но судьба остановила меня… Я снова осторожно спросила:

— Послушай… Может, я как-то могу помочь?

Голос, ответивший мне, был печальным.

— Никто не может помочь. — Последовало молчание, затем рыдания зазвучали с удвоенной силой.

Никто не способен плакать так горько, как пятнадцатилетняя женщина. Никто. Тут в рыдания вкладывается все сердце, ничего не остается. Все, конец жизни.

— Будет тебе. Не может быть, чтобы все было так плохо.

Я услышала шорох, и дверь кабинки резко распахнулась. Передо мной с распухшим лицом стояла очень хорошенькая блондинка. Я сразу ее узнала и пожалела, что не послушалась ее совета и не ушла. Энни Кинг. Лидер группы поддержки. Одна из тех девиц. Ну, вы знаете их, самодовольных, идеальных, которые пользуются своей красотой и прекрасными фигурами, чтобы править королевством средней школы. Увы, именно так я считала в то время. Я отнесла Энн к определенной категории и осудила, хотя люто ненавидела, когда осуждали меня. И она была в ярости.

— Что ты обо мне знаешь? — Голос был полон злости, и эта злость была направлена на меня.

Я таращилась на Энн, слишком удивленная, чтобы тоже разозлиться. Вдруг ее лицо сморщилось, и ярость исчезла быстрее, чем появилась. По щекам Энн потекли слезы.

— Он показал всем мои трусики. Как он мог так поступить после того, что он мне говорил?

— А? Кто?.. Что говорил?

Иногда, даже в средней школе, легко открыться незнакомому человеку. И она начала говорить, тем более что, кроме нас, никого в туалете не было. Защитник из футбольной команды, некий Дэвид Рейборн, встречался с ней почти полгода. Он был красив, умен и, казалось, действительно влюблен. Вот уже несколько месяцев он уговаривал ее «пойти до конца», но она не соглашалась. Но он был так искренен в любовных клятвах, что несколько дней назад она сдалась. Он был очень ласков и заботлив. Когда же все кончилось, он обнял ее и спросил, нельзя ли ему взять ее трусики на память о дивном моменте. Он сказал, что это будет их общий маленький секрет, нечто такое, о чем никто из посторонних никогда не узнает. Немножко дико, однако мило. Даже романтично. Сейчас, повзрослев, я плохо понимаю, как можно было воспринять его просьбу таким образом. Но когда тебе пятнадцать…

— Так вот. Сегодня, когда я уходила с поля после тренировки, они все там собрались. Ребята из команды. Дэвид тоже был с ними. Они все показывали на меня пальцами, ржали и строили всякие рожи. Затем он это сделал. — Лицо Энн сморщилось, и я поёжилась, догадываясь, что последует. — Он поднял их вверх. Мои трусики. Как трофей. Затем он улыбнулся, подмигнул ребятам и заявил, что пока это лучшее пополнение его коллекции.

На сей раз девушка разрыдалась так, что у нее подкосились ноги и она привалилась ко мне. Я мгновение поколебалась (но только мгновение) и прижала ее к себе. В туалетной комнате, сидя на кафельном полу, я обнимала полузнакомую девушку и шептала ей в волосы, что все обязательно наладится.

Через несколько минут рыдания утихли, перешли во всхлипывания, затем вообще прекратились. Энн оттолкнула меня, встала и вытерла лицо ладонями. Она избегала смотреть на меня, и я поняла, что ей неловко.

— Эй, у меня есть идея, — сказала я, поднимаясь. Это было внезапное решение. Неожиданное, но, несомненно, правильное. — Давай, пошли отсюда. Не будем возвращаться в класс.

Она взглянула на меня и прищурилась:

— Прогуляем?

Я кивнула и улыбнулась:

— Ага. Всего один денек. Мне кажется, ты заслужила отдых, верно?

Мне всегда потом казалось, что ее решение было таким же спонтанным, как и мое. Она улыбнулась. Совсем чуть-чуть, но улыбнулась.

— Ладно.

Вот так мы и подружились. В тот день она выкурила свой первый косячок (с моей подачи), а еще через неделю она ушла из группы поддержки. Мне было бы приятно рассказать, как мы поквитались с Дэвидом Рейборном, но, увы, мы так ничего и не сделали. Несмотря на свою репутацию жуткой задницы, он по-прежнему привлекал девчонок и забирал у них трусики в качестве трофеев. Потом он стал выдающимся защитником в колледже и даже играл несколько сезонов в Национальной футбольной лиге. Кое-кто скажет: «Это доказывает, что в мире нет справедливости». Но можно взглянуть на это по-другому. Дэвид свел меня и Энни, и наша дружба была такой прекрасной, что я почти простила его за тот поступок.

Мы были связаны друг с другом на молекулярном уровне, как бывает только у солдат и подростков. Вне школы мы все время проводили вместе. Она уговорила меня бросить курить травку. Я последовала ее совету, потому что стала хуже учиться. Я же убедила ее, что стоит опять начать встречаться с парнями. Она утешала меня, когда усыпили Бастера, собаку, которая жила с нами с той поры, когда мне было пять лет. Я была с ней, когда умерла ее бабушка. Мы вместе учились водить машину, вместе разбирались с конфликтами, росли, становились женщинами.

У нас с Энни были самые близкие отношения, какие только могут быть между людьми: дружба в период, когда вы из ребенка превращаетесь во взрослого. Воспоминания об этом периоде вы храните всю жизнь, до могилы.

Потом случилось то, что и должно было случиться. Мы окончили среднюю школу. Я тогда уже была с Мэттом. Энн познакомилась с Робертом и решила поездить с ним по стране, прежде чем поступать в колледж. Я ждать не стала и сразу поступила в Калифорнийский университет в Лос-Анджелесе. Мы поступили так, как поступают все: поклялись дважды в неделю звонить друг другу и сделали то, что делают все: сосредоточились на личной жизни и не разговаривали почти целый год.

Однажды я вышла из аудитории… и увидела ее. Она показалась мне дикой и прекрасной, и я почувствовала радость, и боль, и томление, пронзившие меня, как аккорд гитары Гибсона.

— Как дела, студентка? — спросила она, глядя на меня блестящими глазами.

Я не ответила, но обняла ее и чертовски долго не отпускала.

Мы отправились на ленч, и она рассказала мне о своих приключениях. Они проехали через пятьдесят штатов почти без денег, многое повидали, многое совершили. Сексом они занимались в настолько необычных местах, что разнообразия хватит на всю жизнь. Она таинственно улыбнулась и положила на стол руку:

— Смотри.

Я увидела обручальное кольцо, ахнула, как от меня и ожидалось, мы засмеялись и долго говорили о будущем, о предстоящей свадьбе. Нам казалось, что мы вернулись в среднюю школу.

Я была ее подружкой на свадьбе, а она на моей. Они с Робертом переехали в Сан-Франциско, мы же с Мэттом остались в Лос-Анджелесе. Шло время. Но я не забывала каждые шесть-семь месяцев звонить ей, и мы снова оказывались в том дне, когда прогуляли уроки, и опять были молодыми, свободными и счастливыми.

Роберт, поганец, вскоре ее бросил. Через несколько лет я проверила его по нашим данным, надеясь обнаружить, что он ничего в жизни не добился и несчастен. Но выяснила, что он погиб в автокатастрофе. Я до сих пор не знаю, почему Энни никогда мне этого не говорила.

Когда я начала работать в Бюро, я имею в виду, по-настоящему работать, время между звонками растянулось до года. Затем до полутора. Я согласилась стать крестной ее дочери, но — стыдно признаться — видела крестницу лишь однажды, а Энн вообще не видела мою дочь. Что еще сказать? Жизнь шла вперед, как ей и положено.

Кто-то может меня осудить. Наплевать! Я только знаю, что не важно, сколько мы не общались, год или два. Когда мы разговаривали, казалось, что никакого времени в принципе не существует.

Примерно три года назад умер ее отец. Я сразу же поехала к ней и провела в Сан-Франциско больше недели, помогая ей. Или стараясь помочь. Энни выглядела постаревшей, опустошенной, измученной. Меня тогда поразило странное обстоятельство: переживания и возраст сделали ее еще красивее. В ночь после похорон мы сидели на полу в ее спальне, и она плакала в моих объятиях, а я шептала ей в волосы слова утешения.

Когда умер Мэтт, она мне не позвонила, что, впрочем, естественно. Энни ненавидела новости, она никогда не смотрела по телевизору новостные программы и не читала газет. Так что она просто не знала о том, что случилось. Я тоже ей не позвонила, сама не знаю почему.

Я думаю об Энни по дороге в Бюро. Думаю и дивлюсь своей реакции на ее смерть. Я ощущаю печаль. Даже скорбь. Но это чувство не столь велико, каким должно быть.

Уже подъезжая к Бюро, я осознаю, что вместе с Энни ушла моя молодость. Сперва любовь, теперь дружба… Люди, олицетворяющие мою молодость, ушли. Возможно, потеря Мэтта и Алексы переполнила чашу страдания. Наверное, поэтому я не горюю по Энни так, как хотелось бы.




— Какого черта ты здесь делаешь, Смоуки?

Это Джонс, мой старый спонсор, теперь заместитель директора. Я удивляюсь при виде его. Не то чтобы он не был предан делу и брезгует окопами. Просто ему незачем быть здесь, а дел у него невпроворот. Что такого необычного в этом деле?

— Мне позвонила Келли, сэр. Она рассказала об Энни Кинг. Оказывается, убийца оставил для меня записку. Я еду в Сан-Франциско.

Он покачал головой:

— Ни в коем случае. Ни за что, мать твою. Она твоя подруга, а это значит, что ты не имеешь права даже прикасаться к этому делу. Вдобавок, ты до сих пор еще не получила медицинской справки с разрешением на работу.

Келли пытается подслушивать, и Джонс это замечает. Он жестом велит мне идти к его машине и по дороге закуривает сигарету. Все уже высыпали из офиса и ждут команды ехать в частный аэропорт. Он глубоко затягивается, я с завистью наблюдаю за ним. Я забыла свои сигареты дома.

— Могу я взять одну, сэр?

Он удивленно поднимает брови.

— Я думал, ты бросила.

— Начала снова.

Он пожимает плечами и протягивает мне пачку. Я вытаскиваю сигарету, и он подносит мне огонек. Я глубоко, с наслаждением затягиваюсь.

— Послушай, Смоуки. Ты же знаешь порядок. Достаточно давно здесь работаешь. Твой психотерапевт держит все, о чем вы говорите, в глубокой тайне. Но раз в месяц он сдает отчет, где описывает твое состояние.

Я киваю. Я знаю, что это так. Я не воспринимаю это как нарушение конфиденциальности. Здесь речь идет о том, могу ли я представлять ФБР. Или держать в руке пистолет.

— Я получил такой отчет вчера. Хиллстед пишет, что тебе еще долго работать над собой и что ты не готова вернуться в Бюро. Точка. И вдруг ты появляешься в шесть утра и выражаешь желание отправиться на место убийства. — Он яростно трясет головой. — Как я уже сказал, ни за что, мать твою.

Я затягиваюсь сигаретой, верчу ее в пальцах, наблюдаю за Джонсом и придумываю, что сказать. Начинаю понимать, почему он здесь находится. Из-за меня. Потому что убийца написал мне. Потому что он спокоен.

— Послушайте, сэр. Энни Кинг была моей подругой. Ее дочь жива. У нее больше никого нет из родных. Отец умер, а я ее крестная мать. В любом случае я полечу во Фриско. Я только прошу у Бюро оказать мне любезность — подбросить до места.

Джонс затягивается, дым попадает не в то горло, он начинает кашлять.

— Ладно тебе! Хорошая попытка, но ты что, забыла, с кем, блин, разговариваешь? А, агент Барретт? — Он тычет в меня пальцем. — Я тебя хорошо знаю, Смоуки. Не вешай мне лапшу на уши. Во-первых, твоя подруга убита — мне, кстати, очень жаль — и ты хочешь поехать, чтобы влезть в это дело. Но я не могу тебе позволить им заниматься. Когда дело касается тебя лично, ты не имеешь права на расследование. Так сказано в инструкции. Во-вторых, ты подумываешь о самоубийстве. В таком состоянии нельзя ввязываться в криминальное дело.

У меня отвисает челюсть. Я краснею от ярости и стыда.

— Милостивый Боже! У меня что, на лбу написано: «Я подумываю, не покончить ли с собой?»

Его взгляд становится мягче.

— Нет, со лбом у тебя все в порядке. Просто каждый подумывал бы об этом, выпади на его долю даже половина того, что досталось тебе. — Он бросает сигарету на мостовую и продолжает, не глядя на меня: — Я сам однажды подумывал, не застрелиться ли.

Как вчера с Келли во время ленча, я теряю дар речи. Он замечает мою реакцию и кивает:

— Это правда. Я потерял напарника, когда работал в полицейском управлении Лос-Анджелеса. Его убили, потому что я принял неверное решение. Я вошел с ним в здание, не позаботившись о прикрытии, и мы не справились. У него была семья, любимая жена, трое ребятишек. Ошибку сделал я, и почти восемь месяцев я думал о том, что следует исправить эту несправедливость. — Он посмотрел на меня, и в его взгляде не было жалости. — Дело не в том, что у тебя написано на лбу, Смоуки. Дело в том, что большинство из нас считают, что на твоем месте давно бы застрелились.

В этом суть заместителя директора ФБР Джонса. Никакой пустой болтовни, никаких плясок вокруг да около. Ему это идет. Ты всегда знаешь, что от него ждать. Всегда.

Я боюсь встретиться с ним глазами. Бросаю недокуренную сигарету и давлю ее ногой. Тщательно думаю, прежде чем заговорить.

— Сэр, я благодарю вас за все, что вы сказали. И вы правы по всем пунктам, за исключением одного. — Я смотрю на него. Понимаю, что он захочет увидеть мои глаза, когда я скажу то, что собираюсь, захочет понять, насколько правдивы мои слова. — Я думала о самоубийстве. Часто. Но вот вчера я поняла, что не сделаю этого. Знаете, что изменилось? — Я показала на свою команду, ожидавшую нас на ступеньках. — Я пришла сюда и увидела этих ребят, они были там, в офисе, и они приняли меня. Трудно сказать за Джеймса, но, по-моему, они не жалели меня, не смотрели на меня как на сломанную куклу. Могу сказать вам точно, что больше о самоубийстве я не думаю. И причина в том, что я вернулась в Бюро. — Джонс слушает, но я вижу, что пока не убедила его, хотя и заставила задуматься. — Послушайте, я еще не готова снова взять на себя руководство. Я определенно еще не гожусь для расследования. Я лишь прошу вас разрешить мне попробовать воду пальцем. Разрешите мне поехать с ними, убедиться, что о Бонни заботятся, и хоть немного помочь, совсем чуть-чуть. Келли будет продолжать всем руководить. Я не возьму в руки оружия. Кроме того, обещаю: если почувствую, что мне тяжело, то сразу отстранюсь.

Джонс сует руки в карманы пальто и пронзает меня яростным взглядом. Взвешивает все «за» и «против», все возможные риски. Затем он смотрит в сторону и вздыхает. Я понимаю, что убедила его.

— Знаю, что я об этом горько пожалею, но ладно. Только давай заранее договоримся. Ты полетишь, возьмешь девочку, оглядишься. Поможешь по мелочи. Но шоу ты руководить не будешь. И как только почувствуешь неуверенность, вернешься, черт бы тебя побрал. Ты поняла, Смоуки? Ты мне нужна, не вздумай меня обманывать. Я хочу, чтобы ты вернулась в целости и сохранности, хоть это и не означает, что ты нужна мне сегодня. Ты понимаешь?

Я киваю головой, как ребенок или армейский новобранец: «Да, сэр, да, сэр, да, сэр». Я лечу, сейчас это самое главное. Победа. Он поднимает руку и подзывает Келли. Когда она подходит, он повторяет ей то, что сказал мне.

— Поняла? — жестко спрашивает он.

— Да, сэр. Поняла.

Он бросает на меня последний быстрый взгляд.

— Вам, ребята, надо успеть на самолет. Убирайтесь отсюда.

Я быстро следую за Келли, пока он не передумал.

— Очень бы хотела знать, как тебе это удалось, лапонька, — бормочет она, обращаясь ко мне. — Что касается меня, то знай: это твое шоу, пока сама не откажешься.

Я не отвечаю, занятая мыслью: «Не делаю ли я ужасную ошибку, возвращаясь в команду?»




9


— С каких это пор нам полагается частный самолет? — спрашиваю я.

— Помнишь, я говорила тебе, что мы работали над двумя похищениями и нашли одну девочку живой? — говорит Келли.

Я киваю.

— Дон Пламмер — отец той девчушки, которую нам удалось выручить живой. У него небольшая авиационная компания: торговля самолетами, летная школа и что-то еще. Пламмер предложил нам в качестве благодарности реактивный самолет, от чего мы, разумеется, отказались. Тогда он — кстати, без наших намеков — написал письмо директору, где заявил, что всегда готов предоставить нам самолет по низкой цене. — Она пожала плечами и обвела широким жестом салон. — Так что если нам нужно куда-то срочно попасть…

Я окидываю взглядом нашу команду и вижу нового человека. По молодости лет он мало годится в агенты ФБР. Он выглядит так, будто ему не хватает серьги в ухе и жевательной резинки во рту. Я присматриваюсь и замечаю, что мочка левого уха у него проколота. Господи, наверное, он носит серьгу в свободное от работы время. Юноша — из отдела, занимающегося компьютерными преступлениями. Он весь какой-то взъерошенный и невыспавшийся. Чужой.

Я оглядываюсь.

— А где Алан? — спрашиваю.

Из передней части салона доносится рычание:

— Я тут.

Все, больше ничего.

Я смотрю на Келли, вопросительно подняв брови. Она пожимает плечами:

— Что-то его грызет. Он уже на аэродроме выглядел довольно раздраженным. — Она смотрит на Алана и качает головой: — Я бы пока его не трогала, лапонька.

Я смотрю туда, где прячется Алан. Мне хочется что-нибудь сделать для него. Но Келли права, лучше его сейчас не трогать. Кроме того, нужно, чтобы меня поскорее ввели в курс дела.

— Рассказывай. Что мы имеем?

С этими словами я поворачиваюсь к Джеймсу. Он смотрит на меня, и я вижу в его глазах враждебность. От него так и пышет неодобрением.

— Тебе здесь не место, — говорит он.

Я складываю руки на груди и смотрю на него:

— Верно, но тем не менее я здесь.

— Это нарушение правил. В этом расследовании ты будешь помехой. У тебя наверняка еще нет разрешения психиатра, правильно?

Келли молчит, и я благодарна ей за это. С Джеймсом я должна разобраться сама.

— Заместитель директора Джонс дал мне разрешение на работу. — Я хмурюсь. — Господи, Джеймс, Энни Кинг была моей подругой.

Он тычет в меня пальцем:

— Тем более ты не должна быть здесь. Ты лично заинтересована в расследовании и можешь все напортить к чертям собачьим.

Мне неудобно, что чужак присутствует при этой сцене. Наверное, он возмущен тем, как Джеймс говорит со мной. А у меня уже выработался своеобразный иммунитет. Я говорю себе: «Это Джеймс. Он такой и другим не будет». Самовнушение помогает. Я чувствую, как во мне просыпается холодность, которой я всегда пользовалась при контакте с Джеймсом, чтобы призвать его к порядку. Я холодно смотрю на смутьяна:

— Я здесь. И не уйду. Тем более что некуда. Смирись и сообщи мне все подробности дела. Кончай выпендриваться.

Он молча изучает меня, затем устраивается поудобнее в кресле и еще раз неодобрительно качает головой. Но я уже знаю: он сдался.

— Ладно. — Теперь я вижу, как он сосредотачивается. Перед ним не лежит досье, но его компьютерный мозг и не нуждается в подсказке. — Тело нашли вчера. Похоже, убили ее три дня назад.

Я вздрагиваю.

— Три дня?

— Да. Копы в Сан-Франциско получили письмо по электронной почте. С приложением. Ее фотографиями. Они поехали, чтобы проверить, и нашли труп и ребенка.

Сердце дико колотится, к горлу поднимается желудочный сок. Кажется, меня сейчас стошнит.

— Ты хочешь сказать, что Бонни три дня находилась рядом с мертвой матерью? — Я произношу эти слова слишком громко. Не кричу, но около того.

Джеймс спокойно смотрит на меня и продолжает излагать факты:

— Хуже. Убийца привязал ее к трупу матери.

Я сглатываю тошноту, ощущение омерзительное. Прижимаю ладонь ко лбу.

— Где сейчас Бонни?

— В местной больнице, под охраной. Она в кататонии. Не сказала ни слова с того момента, как ее нашли.

Молчание. Вмешивается Келли:

— Это еще не все, лапонька. Нам надо тебе кое-что рассказать, прежде чем мы приземлимся. Иначе ты можешь попасть впросак.

Я с ужасом жду дальнейшего. Я страшусь его так же, как сна по вечерам. Беру себя в руки, приказываю: «Не трястись». Надеюсь, что никто не замечает моего состояния.

— Валяй. Выкладывай все.

— Хорошо. Во-первых, она оставила свою дочь тебе, Смоуки. Убийца нашел ее завещание и положил на тело, с расчетом что мы его найдем. Ты назначена опекуншей. Во-вторых, твоя подруга имела сексуальный веб-сайт в Интернете и лично там выступала. В-третьих, убийца оставил письмо для тебя.

У меня отвисает челюсть. Такое состояние, будто меня крепко стукнули. Как будто вместо того, чтобы говорить, Келли взяла клюшку для гольфа и врезала мне от души. Голова кружится. Несмотря на шок, я отмечаю в себе очень эгоистичное чувство, за которое, хотя мне и стыдно, я упрямо цепляюсь. Я думаю о том, как выгляжу в глазах своей команды. Боюсь потерять лицо в их присутствии, особенно перед Джеймсом.

С неимоверным усилием я выхожу из шока. Мой голос звучит на удивление буднично.

— Давайте разберемся по порядку. Что касается первого пункта, все ясно. Теперь второй пункт. Ты хочешь сказать, что Энн была чем-то вроде компьютерной проститутки?

Раздается незнакомый голос:

— Нет, мэм, это не совсем так.

Заговорил парнишка из отдела компьютерных преступлений. Мистер Левая Сережка. Я поворачиваюсь к нему:

— Как тебя зовут?

— Лео. Лео Карнес. Меня к вам прикомандировали из-за послания по электронной почте. И еще из-за того, чем ваша подруга зарабатывала на жизнь.

Я внимательно оглядываю его. Он смотрит на меня не мигая. Симпатичный юноша, лет ему двадцать четыре или двадцать пять. Темные волосы, спокойные глаза.

— А чем она зарабатывала на жизнь? Ты сказал, что я выразилась неточно.

Лео передвигается на несколько рядов ближе к нам. Его пригласили в тесный круг, и он воспользовался случаем стать своим среди чужих. Тяжело быть отщепенцем.

— Тут длинная история.

— У нас есть время. Начинай.

Он кивает, в глазах появляется блеск. Парнишка волнуется. Компьютерные технологии — его страсть.

— Чтобы понять специфику деятельности вашей подруги, следует знать, что порнография в Интернете — субкультура, отличная от порнографии в реальной жизни.

Он усаживается поудобнее и слегка расслабляется, готовясь к лекции по предмету, о котором он знает все. Наступает миг его триумфа. Между тем я с удовольствием позволяю ему этим моментом насладиться. Тем временем я привожу в порядок свои мысли и успокаиваю желудок. Есть время подумать о маленькой Бонни, которой пришлось три дня смотреть на мертвую мать.

— Продолжай.

— Начиная с 1978 года появилось нечто под названием «Системы бюллетеней». Полное название — «Компьютеризированные системы бюллетеней». То были первые негосударственные сети, доступные для публики. Если у вас есть компьютер и модем, вы можете публиковать послания, обмениваться файлами и так далее. Разумеется, в то время все пользователи были учеными или специалистами высокого класса. Я упоминаю об этом потому, что эти системы позволили размещать в Интернете порнографические картинки. Вы могли обмениваться ими, продавать и все такое. И здесь уже нам приходится сталкиваться не просто с Диким Западом, здесь открывается совершенно неведомая страна. Никакого контроля. Что очень важно для пользователей порнографией, так как…

Его перебивает Джеймс:

— Это было бесплатно и конфиденциально.

Лео ухмыляется и кивает:

— Точно! Вам не нужно было тайком проскальзывать в какой-нибудь магазин, торгующий порнопродукцией, и прятать то, что вы там приобрели. Вы могли запереться у себя в спальне и разглядывать порнографические картинки, не боясь, что вас за этим делом застанут. Это было здорово. Так что эти системы широко использовались в городе, и везде на них была порнография.

Когда появился Интернет, с этими системами было покончено. Появились веб-сайты, поисковые программы и тому подобное. С помощью веб-сайтов вам достаточно было только подсоединиться, и вы могли все просматривать с выбранной скоростью. Что же случилось с порнографией? — Он улыбается. — Результат был двояким: нашлись головастые бизнесмены — я говорю о парнях, у которых уже были деньги, — которые стали поставлять веб-сайты для взрослых в Интернете. Некоторые до того занимались аудиосексом…

— Это что такое? — включаюсь я в разговор.

— Секс по телефону. Парни, разбогатевшие на сексе по телефону, увидели эти сайты и осознали их богатый потенциал. Они потратили кучу денег на покупку существующих порнографических картинок и разместили их в Интернете. Эти сайты посещали сотни тысяч людей. Чтобы посмотреть их, вам требовалась только кредитная карточка. Вот тогда изменилась и порнография.

Келли хмурится:

— В каком смысле «изменилась»?

— Сейчас объясню. Видите ли, до поры до времени порнография была довольно закрытым делом. Если вы, например, торговали видео, вы были по уши в этой индустрии. Иными словами, вы бывали на съемочной площадке, смотрели на секс, знали всех участников, может быть, сами позировали перед камерой. Это всегда был замкнутый круг. Но с возникновением веб-сайтов появились ребята совсем другой породы. У них была прослойка, которая занималась реальным созданием сайтов. У них были деньги, они платили порнографам за работу. Они помещали скабрезные картинки в Интернете и брали деньги за просмотр. Усекаете разницу? Эти ребята не были порнографами в классическом смысле слова. Они были бизнесменами. С планами маркетинга, офисами, персоналом, всей этой петрушкой. Они уже не происходили из каких-то низших слоев общества. И начинание окупилось. Сейчас некоторые из этих компаний зарабатывают от восьмисот тысяч долларов до миллиона ежегодно.

— Вау, — удивляется Келли.

Лео кивает:

— Вот именно, вау. Возможно, сейчас нам это и не покажется таким уж крупным делом, но если вы заинтересуетесь историей порнографии, то поймете, что это действительно был большой сдвиг. И знаете что? Большинство тех, кто делал порно в начале восьмидесятых годов, пришли из семидесятых. Тогда речь шла о наркотиках, супружеских изменах и тому подобных вещах. Парни же из Интернета не обменивались женами и не нюхали кокаин, пока им делали минет. Это были люди в деловых костюмах, они зарабатывали на этом новом деле миллионы. Они даже сделали его, так сказать, почтенным. Насколько таковым может быть порно.

— Ты сказал, результат был двояким. Какова вторая половина?

— Пока эти бизнесмены торопливо строили свои империи, совершилась другая революция. На более низком уровне. Теперь в Интернете можно было увидеть не только фотографии профессиональных порнозвезд, но и женщин или пар, которые создавали веб-сайты вокруг самих себя и своих сексуальных эскапад. Они еще не были людьми, которым хотелось на этом заработать. Они это делали для собственного удовольствия, чтобы развлечься. Своего рода эксгибиционизм. Это называлось «любительская порнография».

Келли закатывает глаза:

— Ты имеешь дело не с невинными детками, лапонька. Думаю, большинство из нас знает, что такое любительская порнография. «Соседская» девушка, свингеры и бла-бла-бла.

— Да, конечно, простите. Я слишком увлекся лекцией. Дело в том, что спрос на дилетантское порно был ничуть не меньше, чем на профессиональное. И так вышло, что большинство любительниц уже не могли себе позволить держать эти сайты бесплатно, в качестве хобби. Стоимость собственных веб-сайтов стала кусаться. Вот и любительницы тоже стали брать деньги. Некоторые из тех, кто начал первым, заработали миллионы. Вы должны понять главное — эти люди не принадлежали к порноиндустрии. Они понятия не имели о видео для взрослых. Они не попадали в журналы или на видео, которые продавались в книжных магазинах для взрослых. Это были люди, которых подвигнула на видеопроституцию не корысть, а стремление получить удовольствие от того, что они делают. Не важно, считаем ли мы с вами это здоровым занятием, суть в том, что появилась совершенно новая отрасль в порноиндустрии. Новое поприще, на котором подвизались мамы и папы, члены родительских комитетов и попечительских советов. Эти люди имели тайную жизнь и за деньги обнажались перед всем миром. — Он поворачивается ко мне: — Вот почему я сказал, что вы неточно выразились. Я видел веб-сайт вашей подруги. Она показывала мягкую порнографию, то есть никакого секса. Она действительно мастурбировала и пользовалась сексуальными игрушками… Брала деньги за просмотр, что я, естественно, не одобряю, но она не была проституткой. — Он делает паузу, пытаясь найти слова поточнее. — Не знаю, поможет ли это вам, когда вы будете думать о ней, но…

Я устало улыбаюсь. Закрываю глаза.

— Мне уже и так хватает, Лео. Не знаю, что я буду обо всем этом думать. Но ты прав, ты мне помог.

Мысли у меня путаются. Я думаю об Энни, которая зарабатывала деньги, позируя голой. Какие только тайны не скрывают люди! Она всегда была красивой, всегда немного распущенной. Меня не удивили бы разные сексуальные секреты. Но это… Это просто ошарашило меня. Частично из-за того, что я не совсем уверена в своей собственной невинности в этом смысле.

В голове неожиданно возникает картинка. Нам с Мэттом по двадцать шесть лет. Секс между нами в тот год можно назвать потрясающим. Мы не оставили в покое ни одного уголка своего дома. Моя коллекция белья разрослась до невероятных размеров. И все это случилось не потому, что мы специально старались. Мы не пытались сделать наши сексуальные отношения более пикантными, они и так были достаточно пикантными. Мы были пьяны друг другом, не могли друг от друга оторваться.

Из нас двоих я всегда была более сексуально изобретательной. Мэтт был более консервативным и тихим. Но недаром говорится: «В тихом омуте черти водятся». Он без колебаний шел за мной в самые темные закоулки. Он от души выл на луну рядом со мной. Эту его черту я любила едва ли не больше всего. Он был замечательным, мягким мужчиной. Но он был способен переключить передачу, если мне это было нужно, и стать резким и темным, даже немного опасным. Он всегда был моим героем. Но… если мне требовалась капелька злодея, Мэтт мне не отказывал.

Мы были современной парой. Мы вместе иногда смотрели дурные фильмы. По моей инициативе мы посещали сайты для взрослых. Но всегда от его имени. Хотя именно я была Большим братом, чувство долга не позволяло пачкать образ агента ФБР. Поэтому на грязные картинки мы смотрели от имени Мэтта. Я подшучивала над ним по этому поводу, называла его извращенцем.

Еще у нас была цифровая камера. Однажды вечером, когда он был на дежурстве, мне пришла в голову идея. Я разделась и сфотографировала себя от шеи до ступней. Сердце стучало, я хихикала как безумная, но отправила фото на тот веб-сайт, который коллекционировал подобные вещи. Когда Мэтт пришел, я была уже полностью одета, сама скромность.

Прошла неделя, и я совсем забыла об этом случае. Занималась сложным расследованием. Ничего, кроме дела, Мэтта, еды, сна и секса, не входило в мою повестку дня. Я пришла домой поздно, усталая, с трудом дотащилась до спальни. Там я увидела лежащего на кровати Мэтта. Он заложил руки за голову и как-то странно смотрел на меня.

— Ты ничего не хочешь мне рассказать?

Я изумилась. Попыталась вспомнить, в чем провинилась.

— Даже не знаю. А что?

— Иди за мной. — Он слез в кровати, прошел мимо меня и направился к компьютеру. Я последовала за ним, совершенно озадаченная. Он сел за стол, пощелкал мышкой.

То, что я увидела, заставило меня покраснеть до корней волос. На экране высветилась страничка из веб-сайта и там — смотри, кто хочет, — были размещены мои фотографии. Мэтт повернул кресло на сто восемьдесят градусов и криво улыбнулся:

— Они прислали тебе послание по электронной почте. Похоже, им очень понравилась твоя фигура.

Я не нашла что ответить. И от стыда начала заводиться.

— Думается, тебе больше не следует этого делать, Смоуки. Не важно, что нет лица, все равно это неумно. Более того, пошло. Если кто-нибудь узнает, ты вылетишь из Бюро в мгновение ока.

Я посмотрела на него, лицо пылало. Я кивнула:

— Да, ты прав, не буду. Но…

Он поднял брови. Этот мимический жест всегда казался мне чертовски сексуальным.

— Но?..

— Давай трахнемся.

Я начала срывать с себя одежду, он тоже, и все закончилось дружным воем на луну. Последнее, что он сказал в ту ночь перед сном, показалось мне настолько забавным, настолько в его стиле, что теперь, вспоминая об этом, я чувствую, как нож вонзается в сердце. Он ухмыльнулся с полузакрытыми глазами.

— Что? — спросила я.

— Не так, как папочка ФБР велел, верно?

Я захихикала, он рассмеялся, и мы снова занялись любовью и заснули, прижавшись друг к другу.

Я не сужу строго безобидные шалости взрослых, какими бы ни были установки ФБР на сей счет. Я знаю, как порой заканчивается жизнь. Трудно возмущаться тем, что кто-то демонстрирует свои сиськи. Но это далеко не то, что держать веб-сайт и брать с людей деньги за просмотр твоих шалостей. Не знаю, что заставило Энни заниматься стриптизом — деньги или удовольствие, ее вдохновляли оба фактора. Она всегда была без руля и ветрил, Икарус женского пола, летающая слишком близко к солнцу.

Я встряхиваюсь, чтобы отогнать воспоминания. На мгновение мне кажется, что я потеряла ощущение времени, что я стала похожа на контуженную, замолкающую на полуслове и устремляющую взгляд в пространство. Я замечаю, что Джеймс пристально смотрит на меня. Я вдруг воображаю, что ему известно о моей шалости, и чувствую приступ паранойи. Господи, если это так, я завтра покончу с собой.

— Спасибо, Лео. Нам понадобится кто-то для работы с компьютером. Надеюсь, ты подойдешь.

— А то! — ухмыляется он.

— Давайте теперь поговорим о записке.

Келли лезет в сумку, достает папку и вынимает из нее компьютерную распечатку. Протягивает мне.

— Читал? — спрашиваю я Джеймса.

— Да. — Он колеблется. — Довольно… любопытно.

Я киваю и встречаюсь с ним взглядом. Смазка и шарикоподшипник. Это нас связывает. Ему интересно мое мнение, и не важно, что он чувствует и думает.

Я сосредоточиваюсь на тексте записки. Мне нужно проникнуть в мозг убийцы. Не сомневаюсь, что он хорошенько подумал, прежде чем взялся за символическое перо.






Специальному агенту Смоуки Д. Барретт.

Я мог бы сделать пометку «конфиденциально», но я знаю, с каким пренебрежением в ФБР относятся к конфиденциальности, если речь идет о погоне за преступником. Все двери настежь, все шторы раздвинуты, все тени изгнаны.

Прежде всего я приношу извинение за тот большой промежуток времени, который прошел между убийством вашей подруги и извещением полиции о ее смерти. Я не виноват. Мне необходимо было кое-что сделать. Я хочу быть с вами честным, агент Барретт, и я буду честным сейчас. Хотя главным была потребность во времени, я должен признать, что мысль о маленькой Бонни, глядящей целых три дня в мертвые глаза матери, вдыхающей вонь от ее разложения, странным образом возбуждала меня.

Как вы думаете, она когда-нибудь оправится от этого потрясения? Или будет помнить о нем до смерти? Кстати, о смерти. Как по-вашему, она избавится от мертвых глаз матери с помощью острого лезвия или снотворных таблеток? Время, конечно, покажет, но думать об этом завлекательно.

Еще одно честное признание: ребенка я не касался. Я наслаждаюсь физическими страданиями людей, тут я обычный серийный убийца. И теоретически я не имею ничего против сексуального насилия, но оно мне не нравится. Девочка осталась нетронутой, во всяком случае, телесно. Мне доставило большее удовольствие насилие над ее рассудком.

Поскольку вы из тех людей, которые не могут отвернуться от смерти, я расскажу вам о том, как погибла ваша подруга Энни Кинг. Она умирала долго. И очень болезненно. Она умоляла не убивать ее. Меня это позабавило и возбудило. На каком пункте моей характеристики вы поставите галочку, агент Барретт?

Давайте я вам помогу.

Я не был жертвой сексуального или физического насилия в детстве. Я не мочился в постель и не мучил маленьких животных. Я нечто куда более чистое. Я Наследник. Я по крови происхожу от самого Первого.

По сути, для этого я и родился. Вы готовы услышать следующее признание? Вы скептически улыбаетесь, агент Барретт, тем не менее это так: я прямой потомок Джека Потрошителя.

Ну вот. Я это сказал. Вне сомнения, вы качаете головой, когда читаете мое признание. Вы относите меня к разряду психов, считаете меня одним из тех невезучих придурков, которые слышат голоса и получают распоряжения от Господа Бога.

Вы очень скоро поймете, что это неправильная точка зрения. Пока же остановимся на следующем: ваша подруга Энни Кинг была шлюхой. Современной шлюхой на информационной супертрассе. Она заслужила, чтобы умереть, захлебываясь криком. Шлюхи — злокачественная опухоль на лице нашего мира. Она не была исключением.

Она стала первой. Но она не будет последней.

Я иду по стопам своего предка. Как и его, меня никогда не поймают, и, как он, я войду в историю. Сыграете ли вы роль инспектора Абберлайна?

Я надеюсь, я искренне надеюсь.

Давайте начнем погоню следующим образом: будьте в своем офисе 20-го. Вам доставят пакет, его содержимое подтвердит мои заявления. Хотя я понимаю, что вы мне не поверите, я даю вам слово, что в этой посылке не будет никакой отравы или бомбы.

Идите и навестите малышку Бонни. Возможно, вы будете будить друг друга криками по ночам. Ведь вы же теперь ее мамочка.

И запомните: нет никаких голосов, никаких приказов от Господа Бога. Все, что мне приходится слышать, — это биение моего собственного сердца.

Привет из ада,

Джек-младший.





Я заканчиваю читать и некоторое время молчу.

— Ничего себе письмо, — наконец говорю я.

— Еще один псих, — презрительно замечает Келли.

Я закусываю губу.

— Не думаю. Полагаю, тут нечто большее. — Я трясу головой и бросаю взгляд на Джеймса. — Поговорим об этом позже. Мне нужно как следует подумать.

Он кивает:

— Да, я бы тоже хотел взглянуть на место преступления, прежде чем делать выводы.

Прежняя согласованность мыслей. Мне тоже требуется побывать там, где это произошло. Постоять на том месте, где он убивал. Почувствовать его запах.

— Кстати, — говорю я, — кто занимается этим делом в полицейском управлении Сан-Франциско?

— Твоя давняя подруга, Дженнифер Чанг, — рокочет Алан с переднего сиденья, удивив меня. — Говорил с ней вчера. Она не знает, что ты летишь с нами.

— Чанг. Это хорошо. Она одна из лучших.

Я познакомилась с Дженнифер Чанг во время расследования шесть лет назад. Она примерно моего возраста и обладает едким чувством юмора, которое мне очень по душе.

— Далеко они продвинулись? Начали уже обрабатывать место преступления?

— Угу, — говорит Алан, идет по проходу и садится поближе к нам. — Бригада по осмотру места преступления уже все обнюхала под руководством маленького диктатора по имени Чанг. В последний раз я говорил с ней в полночь. Она уже отправила тело к патологоанатому, закончила работу с фотографиями и собрала улики: нитки, следы, все подряд. Эта женщина — настоящая погоняла.

— Я ее такой и помню. Что насчет компьютера?

— Специалист только проверил его на отпечатки пальцев, больше не трогал. — Он показывает большим пальцем на Лео. — Брайан сказал им, что он об этом позаботится.

Я гляжу на Лео и киваю головой:

— Что ты собираешься делать?

— Все довольно просто. Я проведу общий осмотр, поищу ловушки, предназначенные для того, чтобы все стереть с жесткого диска, ну, и кое-что еще. Посмотрю на самые последние записи. Потом отвезу компьютер в офис и как следует над ним поработаю.

— Хорошо. Мне нужно знать все, что есть и было в ее компьютере. Все стертые файлы, включая электронную почту, картинки и прочее. Я имею в виду все, что может нам помочь. Он нашел ее через Интернет. Получается, что компьютер — его главное оружие.

— Без проблем.

Я поворачиваюсь к Келли:

— Ты займешься осмотром места преступления. Местные работают отлично, но ты лучше их. Постарайся быть повежливей, но если понадобится кого-нибудь отодвинуть… — Я пожимаю плечами.

Келли улыбается:

— Моя специальность.

— Джеймс, ты пока свяжись с патологоанатомом. Надави. Нам нужно, чтобы вскрытие провели сегодня. Затем мы с тобой отправимся на место преступления.

Враждебность так и прет из него, но он ничего не говорит, только кивает.

Я на секунду замолкаю. Перетряхиваю все в голове, чтобы убедиться, что я ничего важного не забыла. Убеждаюсь, что ничего не упустила.

— Все? — спрашивает Алан.

Я улавливаю злобный тон и в удивлении поднимаю на него глаза. Понятия не имею, почему он злится.

— Полагаю, что да.

— Прекрасно. — Он встает и возвращается на прежнее место, оставляя нас всех в недоумении.

— Какая муха его укусила? — спрашивает Келли.

— Ну да, откуда такая хандра? — поддерживает ее Лео.

Все неприязненно смотрят на него.

Лео оглядывает всех, заметно нервничая:

— Что-то не так?

— Ты помнишь присказку, детка? — спрашивает Келли, тыча ему пальцем в грудь. — «Не смей бить моего друга. Никто не имеет права бить моего друга, кроме меня». Усек?

Я вижу, как лицо Лео теряет всякое выражение.

— Усек. Вы хотите сказать, что я вам не друг, верно?

Келли склоняет голову набок, и я вижу, что она смотрит на Лео с легкой симпатией.

— Нет, лапонька, я не это хотела сказать. Здесь у нас не клика, и мы не в средней школе. Так что брось изображать из себя одинокого и обиженного. — Она наклоняется вперед. — Я хочу сказать, что люблю этого человека. Однажды он спас мне жизнь. И у тебя нет моего права подтрунивать над ним. Пока. Ты меня понял, сладенький?

Лео тоже успокаивается, но еще не готов сдаться.

— Да ладно, я понимаю. Только не зовите меня деткой.

Келли поворачивается ко мне и усмехается:

— Знаешь, в один прекрасный день он вполне подойдет, Смоуки.

— Пойду поговорю с Аланом, — говорю я.

Меня не забавляет эта перепалка, как прежде. Я двигаюсь вперед, оставляя их забавляться добродушными подковырками. В глубине души я уверена: то, что сейчас делает Келли, на самом деле идет на пользу Лео и, следовательно, всей команде. Она по-своему принимает его. Я рада. Иногда люди, долго работающие вместе, изолируются от окружающих. Становятся почти ксенофобами. Это плохо, и я рада, что они не пошли по этому пути. По крайней мере Келли не пошла. Джеймс смотрит в иллюминатор, он в своем репертуаре: безучастен. Ничего нового.

Я подхожу к Алану. Он сидит в кресле, смотрит на ноги и излучает такую враждебность, что впору бежать прочь.

— Не возражаешь, если я присяду? — спрашиваю.

Он неопределенно машет рукой, на меня не смотрит.

— Как хочешь.

Я сажусь и некоторое время присматриваюсь к нему. Он отворачивается и смотрит в иллюминатор. Я решаюсь идти напрямик:

— Что с тобой?

Он смотрит на меня, и я только что не отшатываюсь. Такая злость в глазах.

— Ты это о чем? Хочешь показать, что умеешь разговаривать с черным «братом»? В чем дело?

Я теряю дар речи. Алан продолжает смотреть на меня, и его гнев от моего молчания, похоже, усиливается.

— Ну? — спрашивает он.

— Ты знаешь, я вовсе не то имею в виду, Алан. — Я говорю тихо. Почти спокойно. — Для всех очевидно, что ты чем-то расстроен. Вот я и спросила.

Он смотрит на меня еще несколько секунд, и я чувствую, что огонь затухает. Он переводит взгляд на свои руки.

— Элайна больна.

У меня отвисает челюсть. Меня мгновенно захлестывает жалость. Элайна — жена Алана, я знаю ее столько же, сколько его. Она латиноамериканка, прекрасная как внешне, так и внутренне. Ко мне многие приходили в больницу, но только ее я согласилась принять. По правде говоря, она не оставила мне выбора. Она ворвалась в палату, растолкав медсестер, подошла к моей кровати, села на край и, оттолкнув мои руки, обняла меня, не сказав при этом ни единого слова. Я разрыдалась у нее на груди и плакала до тех пор, пока не кончились слезы. Думая о ней, я чаще всего вспоминаю этот эпизод: из-за слез все кажется мутным, рядом Элайна, уютная, теплая и сильная, она гладит меня по голове и бормочет что-то на смеси английского и испанского. Она настоящий друг, того редкого типа, что навсегда.

— Что с ней? О чем ты?

Наверное, ему дано расслышать искренний страх в чужом голосе, потому что его гнев исчезает. Никакого больше огня в глазах, только боль.

— Рак прямой кишки второй стадии. Они удалили опухоль, но она прорвалась. Часть раковых клеток попала в ее организм еще до операции.

— И что это значит?

— Вот тут все на хрен запутано. Это может не значить ничего. Может быть, о раковых клетках, которые ускользнули при разрыве опухоли, не стоит и беспокоиться. Или же они где-то бродят и готовы распространиться на весь организм. Врачи ничего с уверенностью не могут сказать. — Боль выплескивается из его глаз. — Мы это обнаружили, потому что у нее случались очень сильные приступы. Мы решили, что это аппендицит. Медики отвезли ее прямиком в хирургическое отделение и там обнаружили опухоль. Вырезали ее. И знаешь, что после этого сказал мне врач? Он сказал, что у нее четвертая стадия. Что она скоро умрет.

Я смотрю на его руки. Они трясутся.

— Я не смог ей это сказать. Понимаешь, она ведь поправлялась. Я не хотел ее волновать, хотел, чтобы она побыстрее оправилась после операции. Целую неделю я думал, что она умрет. Всякий раз, когда я на нее смотрел, я только об этом и думал. Она же ничего не подозревала. — Он сухо смеется. — И мы пошли к врачу на проверку, и врач нас порадовал. Вторая стадия, не четвертая. Семьдесят пять процентов таких больных живут не менее пяти лет. Врач радостно улыбался, а она расплакалась. Ей сказали, что ее рак не так опасен, как мы думали, а ведь она до того момента не представляла себе, что это хорошие новости.

— Ох, Алан…

— Так что ей будут делать химиотерапию. Может быть, и облучать, мы пока собираем данные. Выбираем. — Он снова смотрит на свои огромные руки. — Я думал, что потеряю ее, Смоуки. Даже сейчас, когда есть надежда, что все обойдется, я не уверен. Я только знаю, что́ я тогда буду чувствовать. — Он смотрит на меня, гнев снова полыхает в его глазах. — Я ощущаю, что я могу ее потерять. И что я делаю? Лечу на новое дело. А она спит дома. — Он смотрит в иллюминатор. — Может быть, еще до сих пор. И меня с ней нет.

Я оторопело смотрю на него:

— Бог мой, Алан, почему же ты не взял отпуск? Побыл бы с Элайной, не сидел бы здесь. Мы бы обошлись без тебя.

Он поворачивается и смотрит на меня, и от боли, которую я вижу в его глазах, у меня перехватывает дыхание и едва не останавливается сердце.

— Как ты не поймешь? Я злюсь не потому, что торчу здесь. Я вне себя, потому что у меня нет оснований не торчать здесь. Или все будет хорошо или нет. И нет никакой разницы, что я делаю. — Он поднимает руки, разводит их. Две огромные лапищи. — Я могу убить этими руками. Я могу стрелять. Я могу ласкать жену и вдевать нитку в иголку. У меня сильные руки. И ловкие. Но я не могу вытащить из нее болезнь. Я не могу помочь, и я, черт бы все побрал, не могу с этим смириться.

Он складывает руки на коленях и растерянно смотрит на них. Я тоже смотрю на его руки и пытаюсь найти слова утешения. Я чувствую его боль, как свою. Я думаю о Мэтте.

— Я знаю, что такое беспомощность, Алан.

Он смотрит на меня, в глазах бушуют эмоции.

— Я знаю, Смоуки. Но не воспринимай мои слова неправильно. Просто учитывая все, ситуация не слишком обнадеживающая. — Он морщится. — А, блин. Прости. Все как-то неправильно звучит.

Я качаю головой:

— Пусть тебя это не волнует. Мы ведь говорим не о том, что случилось со мной. Речь идет о тебе и Элайне. Не можешь же ты рассказывать мне о своих чувствах и одновременно думать, куда поставить ногу.

— Наверное, нет. — Он шумно выдыхает воздух. — Черт, Смоуки. Что мне делать?

— Я… — Я умолкаю и задумываюсь. Что ему делать? Я ловлю его взгляд. — Ты будешь любить ее и делать все от тебя зависящее. Ты позволишь своим друзьям помочь тебе, если в этом будет необходимость. И вот еще что важно, Алан. Ты не должен забывать, что все еще может обернуться к лучшему. Что еще не все потеряно.

Он криво усмехается:

— Стакан наполовину полный, ты это имеешь в виду?

Я отвечаю резко:

— Вот именно, черт побери. Это ведь Элайна. Наполовину полный стакан — единственный приемлемый взгляд на это дело.

Он смотрит в иллюминатор, затем на свои руки, потом на меня. Мягкость, которую я всегда так ценила в нем, снова светится в его глазах.

— Спасибо, Смоуки. Я правда тебе благодарен. Пусть это останется между нами, хорошо?

— Договорились. Ну как, получше тебе?

Он поджимает губы и кивает:

— Ага, я в порядке. — Он смотрит на меня и прищуривается. — А ты сама как? Нормально? Мы же с тобой так и не поговорили с тех пор, как… — Он пожимает плечами.

— Я знаю, ты пытался, и не один раз. Но да, на данный момент я в порядке.

— Славно.

Мы некоторое время смотрим друг на друга, ничего не говорим, просто понимаем друг друга. Я встаю, на прощание сжимаю ладонью его плечо и возвращаюсь на свое место.

Сначала Келли, теперь Алан. Проблемы, головная боль, тайны. Я чувствую себя виноватой. В последние месяцы я была так погружена в собственную агонию, что мне даже не приходило в голову, что не все в жизни моих друзей идеально, что их терзают собственные страхи и несчастья. Мне стыдно.

— Все отлично, лапонька? — спрашивает Келли, когда я усаживаюсь в кресло.

— Все нормально.

Она некоторое время пристально смотрит на меня. Я не думаю, что она мне верит. Спасибо, хоть в душу не лезет.

— Итак, лапонька, пока мы будем бегать, выполняя твои задания, что будешь делать ты сама?

Вопрос возвращает меня к цели поездки, заставляет поежиться.

— Прежде всего я поговорю с Дженни. Поведу ее в кафе или еще куда-нибудь. — Я бросаю взгляд на Джеймса. — Она молодцом, к тому же видела место преступления раньше всех. Я хочу узнать ее впечатления. — Джеймс одобрительно кивает. — И тогда я навещу главного свидетеля.

Никто не спрашивает меня, кого я имею в виду, и я знаю, все рады, что я беру это на себя. Потому что я имею в виду Бонни.




10


Мы заходим в здание полицейского управления Сан-Франциско и спрашиваем Дженнифер Чанг. Нас направляют к ней в кабинет. Она видит, как мы подходим, и мне приятно, что ее глаза, когда она замечает меня, загораются радостью. Она идет нам навстречу, ведя за собой напарника-мужчину, которого я не знаю.

— Смоуки! Мне не сказали, что ты тоже приедешь.

— Все решилось в последнюю минуту.

Дженнифер подходит поближе и быстро оглядывает меня с ног до головы. Она не пытается, подобно другим, скрыть свой интерес к моим шрамам. Она честно разглядывает меня.

— Недурно, — замечает она. — Хорошо зажило. А как дела внутри?

— Пока еще побаливает, но тоже затягивается.

— Отлично. Так ты что, снова у руля, или как?

Я должна ответить очень осторожно, если не хочу восстановить против себя Дженни и других сотрудников полиции Сан-Франциско.

— Я здесь только из-за записки в мой адрес. Ты же знаешь правила, это послание по электронной почте представляет угрозу для федерального агента. — Я пожимаю плечами. — Так что дело становится федеральным. Но это вовсе не значит, что кто-то считает, будто полицейское управление Сан-Франциско не способно раскрыть преступление своими силами.

Дженни секунду переваривает мои слова.

— Да, разумеется. Вы, ребятки, всегда работали со мной честно.

Мы входим вслед за ней в ее кабинет, это маленькая комнатка с двумя письменными столами. Тем не менее я удивлена:

— Собственный кабинет, Дженни? Производит впечатление.

— Лучшие показатели по раскрываемости за последние три года. Капитан спросил меня, чего я хочу, вот я и сказала: кабинет. И он дал его мне. — Она усмехается: — Вышиб отсюда двух старожилов. Популярности мне это не прибавило. Да не больно-то нужно. — Она показывает на напарника: — Прости. Следовало представить вас друг другу раньше. Это Чарли де Бюси, мой партнер. Чарли, познакомься с федеральными агентами.

Он наклоняет голову. Де Бюси. Итальянская фамилия. Да, Чарли явно итальянец, хотя, возможно, и не чистокровный. У него спокойное доброе лицо. Вот глаза к такому лицу не подходят. Чересчур пронзительные. Пронзительные и внимательные.

— Рад познакомиться.

— Взаимно.

— Итак, — говорит Дженни, — каков план игры?

Келли сообщает ей, чем моя группа намерена заняться. Когда она заканчивает, Дженни одобрительно кивает:

— Толково. Я прикажу собрать для вас копии всего, что нам удалось сделать. Чарли, позвони экспертам и передай это задание.

— Слушаюсь.

— У кого ключи от квартиры? — спрашиваю я.

Дженни берет со стола конверт и протягивает его Лео.

— Ключи здесь. Не бойтесь испортить место преступления. Все улики собраны. Адрес на конверте. Подойдите к сержанту Бикси внизу. Он может вас подвезти.

Лео смотрит на меня и вопросительно поднимает брови. Я киваю, и он уходит.

Ловлю взгляд Дженни.

— Не могли бы мы куда-нибудь пойти? Мне бы хотелось узнать твое впечатление от места преступления.

— Конечно. Давай выпьем по чашке кофе. Чарли тут обо всем позаботится. Верно, Чарли?

— Разумеется.

— Замечательно.

— У вас хороший патологоанатом? — спрашивает Джеймс.

Поскольку этот безобидный вопрос исходит от Джеймса, он звучит вызывающе. Дженни хмурится:

— Если верить Квонтико, то да. А почему вы спрашиваете? Слышали другое мнение?

Он небрежно отмахивается от нее:

— Вы только скажите, как мне с ней связаться. Оставьте сарказм при себе.

Брови Дженни взлетают вверх, я вижу, как темнеют ее глаза. Она смотрит на меня, и, возможно, гнев в моих глазах, обращенный на Джеймса, умиротворяет ее.

— Поговорите с Чарли. — Голос жесткий, натянутый.

Но Джеймсу все по барабану. Он отворачивается, даже не взглянув на нее.

Я трогаю ее за локоть:

— Пошли отсюда.

Она бросает задумчивый взгляд на Джеймса и кивает. Мы направляемся к дверям.

— Он всегда такой хам? — спрашивает она, когда мы спускаемся по ступенькам.

— О да. Это слово придумано специально для него.




Дженни приводит меня в кафе, расположенное неподалеку от полицейского управления. Таких кафе в Сан-Франциско пруд пруди. Спокойное местечко для семейных людей. Я заказываю кофе мокко, Дженни просит принести ей горячий чай. Мы садимся за столик у окна и некоторое время молчим. Наслаждаемся напитками. Кофе просто великолепен. Настолько великолепен, что я умудряюсь получить удовольствие, несмотря на всю эту смерть вокруг.

Я смотрю в окно на прохожих. Сан-Франциско всегда завораживает меня. Это Нью-Йорк западного побережья: город-космополит со своим шармом и нравом. Обычно я по одежде определяю, что человек приехал из Сан-Франциско. Это одно из тех редких мест, где до сих пор можно встретить шинели и шляпы, береты и кожаные перчатки. Все стильное. День выдался приятный. У Сан-Франциско есть тенденция к промозглости, но сегодня светит солнце и температура подбирается к семидесяти градусам по Фаренгейту. По стандартам этого города — жарища.

Дженни ставит чашку на столик, проводит пальцем по ободку и говорит раздумчиво:

— Я удивилась, увидев тебя. А еще больше удивилась, когда узнала, что не ты возглавляешь команду.

Я смотрю на нее поверх своей чашки:

— Мы так договорились. Энни Кинг была моей подругой, Дженни. Мне следует держаться в стороне. По крайней мере официально. Да и не готова я еще возглавить КАСМИРК, пока не готова.

Взгляд у нее непроницаемый, но осуждения вроде нет.

— Это ты говоришь, что не готова, или Бюро?

— Это я говорю.

— Тогда… Только не обижайся, Смоуки. Если это правда, то каким образом ты получила разрешение приехать сюда?

Я объясняю, какие изменения произошли во мне после встречи со своей командой.

— Получается, что сейчас для меня работа — самая лучшая терапия. Наверное, заместитель директора тоже так считает.

Дженни некоторое время молчит.

— Смоуки, — наконец говорит она, — мы с тобой друзья. Мы с тобой не обмениваемся поздравительными открытками на Рождество или День благодарения. Мы друзья другого типа. Но все равно друзья, верно?

— Верно. Конечно.

— Тогда я хочу спросить тебя как друг. Ты сможешь работать над этим делом? От начала и до конца? Дело мерзкое. По-настоящему мерзкое. Уж поверь мне, а я, ты знаешь, всякое повидала. Но эта история с ее дочерью… — Она непроизвольно вздрагивает. — Мне этот кошмар долго будет сниться. То, что сделано с твоей подругой, тоже отвратительно. Да, она была твоей подругой. Я согласна, что тебе полезно нырнуть в глубокую воду. Но не думаешь ли ты, что для терапии это дело не годится?

Я решаю дать честный ответ.

— Я не знаю. Это правда. Я вся переломана, Дженни. Можешь в этом не сомневаться. Догадываюсь, что многим кажется неразумным мое желание заняться этим делом, но… Тут такие дела. Ты знаешь, чем я занимаюсь после смерти Мэтта и Алексы? Ничем. Это не значит, что я отдыхала. Это значит — именно ничем. Я сидела целыми днями на одном месте и смотрела на пустую стену. Затем ложилась спать и видела кошмары. Потом просыпалась, снова целый день смотрела на стену и вечером отправлялась в кровать. А иногда часами смотрела в зеркало и проводила пальцем по шрамам. — На глаза наворачиваются слезы. Я радуюсь, обнаружив, что это слезы злости, не слабости. — И вот что я могу тебе сказать: жить так куда ужаснее, чем все, с чем я могу столкнуться при расследовании смерти Энни. Так я думаю. Я понимаю, что веду себя как эгоистка, но это правда. — Я замолкаю, словно часы, у которых кончился завод.

Дженни пьет чай. Город живет своей жизнью, наши переживания его не касаются.

— С моей точки зрения, звучит разумно. Значит, ты хочешь узнать мое впечатление от места преступления?

Вот и все, что она говорит. Она не пытается отстраниться. Наоборот, она дает понять, что признает мое право на расследование. Она все поняла. Поэтому пора переходить к делу. Я ей признательна.

— Пожалуйста.

— Вчера мне позвонили.

Я перебиваю ее:

— Тебе лично?

— Угу. Назвали меня по имени. Голос, без сомнения, изменен. Велел мне поинтересоваться моей электронной почтой. Я бы проигнорировала звонок, но он упомянул тебя.

— Почему ты решила, что голос изменен?

— У него была нечеткая дикция. Наверное, чем-то прикрыл рот. Или закрыл микрофон телефона платком.

— А в речи не было каких-то особенностей? Необычных слов? Сленга? Акцента?

Дженни смотрит на меня с насмешливой улыбкой:

— Ты что, собираешься работать со мной как со свидетелем, Смоуки?

— Ты и есть свидетель. Для меня по крайней мере. Ты единственная, кто с ним разговаривал, к тому же ты была первой на месте преступления. Так что — да, свидетель.

— Что же, логично. — Она задумывается над вопросом. — Я бы ответила отрицательно. Скорее наоборот. Никакой модуляции. Голос очень ровный.

— Не могла бы ты вспомнить, что он сказал, слово в слово?

Я знаю, ответ будет положительным. Дженни обладает чрезвычайно цепкой памятью. Эта способность не менее пугающая, чем моя ловкость при обращении с оружием, и всегда нагоняет страх на адвокатов.

— Да. Он сказал: «Это детектив Чанг?» Я ответила, что да. «Для вас есть почта», — продолжил он. Это сразу привлекло мое внимание. Он не разыгрывал мелодраму, просто изложил факт. Я спросила, кто говорит, и он ответил: «Кое-кто мертв. Смоуки Барретт их знает. У вас есть почта». И он повесил трубку.

— Больше ничего?

— Да.

— Гм. Известно, откуда он звонил?

— Из автомата в Лос-Анджелесе.

Я насторожилась.

— В Лос-Анджелесе? — Я немного подумала. — Наверное, поэтому ему понадобились три дня. Либо он путешествует, либо живет в Лос-Анджелесе.

— Либо хочет нас запутать. Если он из Лос-Анджелеса, то тогда, я считаю, он приехал сюда специально из-за Энни. — Она выглядит встревоженной, и я знаю почему.

— Выходит, я та персона, чье внимание он хочет привлечь.

Я уже смирилась с этой возможностью — нет, правильнее будет, вероятностью, хотя эмоционально ее еще не приняла. А именно: Энни умерла не из-за того, чем занималась, а потому, что была моей подругой.

— Правильно. Но это все предположения. Короче, я пошла и проверила свою электронную почту…

Я перебиваю ее:

— Откуда он отправил послание?

Она смотрит на меня и колеблется.

— Он отправил его с компьютера Энни. На письме был ее электронный адрес, Смоуки.

Это внезапно приводит меня в дикую ярость. Я знаю, он сделал это для того, чтобы не только замести следы, но и показать — все, что принадлежало Энни, теперь принадлежит ему. Я стараюсь выбросить эту мысль из головы.

— Продолжай.

— В послании были имя и адрес Энни Кинг и четыре приложения. Три — фотографии твоей подруги. Четвертое — письмо тебе. На этот раз мы забеспокоились всерьез. В наши дни можно делать с фотографиями все, что угодно, но тут надо поступать, как в случае предупреждения о заложенной бомбе. Всех эвакуировать на всякий случай. Поэтому мы с напарником собрали небольшую группу и направились по адресу. — Она отпивает чаю. — Дверь была не заперта. Мы постучали, но никто не ответил, так что мы вытащили оружие и вошли. Твоя подруга и ее дочь были в спальне, лежали на кровати. У нее там же был установлен компьютер. — Она качает головой, вспоминая. — Это была ужасная сцена, Смоуки. Ты повидала больше таких методичных, преднамеренных убийств, чем я, но не думаю, чтобы эта сцена произвела на тебя другое впечатление. Он ее вскрыл, вытащил внутренности и разложил по пакетам. Перерезал горло. Но хуже всего он обошелся с дочерью.

— С Бонни.

— Верно. Он привязал ее к телу матери, лицом к лицу. Девочка не могла пошевелиться. Она пролежала так три дня, Смоуки. Привязанная к мертвой матери. Ты знаешь, что происходит с трупом за три дня. Кондиционер не был включен. И этот урод плотно закрыл окно. Там уже завелись мясные мухи.

Я знаю: то, что она описывает, невозможно вообразить.

— Ребенку десять лет, запах ужасный, ее всю облепили мухи. Она повернула голову и лежала, прижимаясь щекой к щеке матери. — Дженни морщится. Как я счастлива, что ничего этого не видела! — Она лежала тихо. Не произнесла ни слова, когда мы вошли в комнату, когда ее отвязывали. Только смотрела на нас широко открытыми глазами. На вопросы не реагировала. Была обезвожена. Мы немедленно вызвали «скорую помощь» и отправили ее в больницу в сопровождении полицейского. Физически она в порядке. Я на всякий случай поставила у дверей ее палаты охрану. Кстати, у нее отдельная палата.

— Спасибо, я это ценю. Очень.

Дженни отмахивается и отпивает чаю. Я с удивлением улавливаю дрожь в ее голосе, когда она продолжает рассказ. Она находится под влиянием этих ужасных воспоминаний, несмотря на всю свою крутизну.

— Она не сказала ни слова. Как ты думаешь, она оправится? Может ли ребенок пережить такое?

— Я не знаю. Я всегда удивляюсь, через что люди способны пройти. Но я не знаю.

Она задумчиво смотрит на меня.

— Понимаю. — Она молчит, потом говорит: — Как только мы отправили ее в больницу, я вызвала экспертов и вытрясла из них душу. Возможно, я немного перестаралась, но я была… вне себя. Даже слов не подобрать, чтобы описать, что я чувствовала.

— Я понимаю.

— Пока все это происходило, я позвонила Алану, и вот вы здесь. Больше мне нечего сказать. Мы в самом начале, Смоуки. Собираем улики. У меня даже не было времени, чтобы остановиться и хорошенько все осмыслить.

— Давай немного отступим. Позволь мне провести тебя по случившемуся как свидетеля.

— Конечно.

— Мы сделаем это с помощью ПЮ.

— Ладно.

Под ПЮ подразумевается «познавательное интервью». Воспоминания свидетелей и их рассказы доставляют нам массу неприятностей. Люди либо видят мало, либо не помнят, что видели, из-за травм и волнения. Они могут вспомнить что-то, чего на самом деле не происходило. Метод «познавательного интервью» используется уже давно, и хотя для него разработана специальная методология, его применение все равно сродни искусству. Я очень хорошо умею это делать, Келли еще лучше, а Алан — вообще мастер.

Основным принципом ПЮ является предположение: если заставлять свидетеля описывать событие от начала до конца снова и снова, то он не сумеет вспомнить что-то дополнительно. Поэтому используются такие приемы. Первый — контекст. Свидетелю предлагается вспомнить, что было до происшествия: как прошел его день, чем он занимался, что его беспокоило. Таким образом, происшествие описывается в контексте его жизни. От воспоминаний о предшествующих событиях свидетель движется вперед и вспоминает происшествие более подробно. Второй прием — нарушение последовательности воспоминаний. Свидетелю предлагается вспомнить, что случилось после происшествия: что он почувствовал, с кем общался, что заметил. Это заставляет его задумываться. Затем его начинают расспрашивать о происшествии, и стимулированная память выдает новые детали. Последним приемом является смена перспективы. «Любопытно, — говорите вы, к примеру, — как бы это все выглядело, если смотреть от двери?» Это сбивает свидетеля с наезженной колеи и приводит к неожиданным выводам.

В случае с Дженни, которая сама опытный следователь и обладает исключительной памятью, такое познавательное интервью может быть очень эффективным.

— Середина дня, — начинаю я. — Ты в своем офисе и… Что ты делаешь?

Она поднимает глаза к потолку, пытаясь вспомнить.

— Я разговариваю с Чарли. Мы обсуждаем дело, над которым работаем. Шестнадцатилетнюю проститутку забили до смерти и оставили лежать в аллее в злачном квартале.

— Угу. И что вы говорите?

Ее глаза грустнеют.

— Говорит в основном Чарли. О том, что всем глубоко наплевать на мертвую проститутку, хотя ей всего шестнадцать лет. Он в бешенстве, ему нужно выговориться. Чарли трудно примириться со смертью детей.

— Что ты чувствуешь, когда все это выслушиваешь?

Она пожимает плечами, вздыхает:

— То же, что и он. Я злюсь, мне грустно. Я не пытаюсь выговориться, но все понимаю. Я смотрю на свой стол, пока Чарли рвет и мечет. Из папки торчит фотография. Это снимок того места, где девочку нашли. Мне видна часть ее ноги до колена. Она выглядит такой неживой. Я чувствую усталость.

— Продолжай.

— Чарли понемногу остыл. Кончил возмущаться, сел и помолчал какое-то время. Потом взглянул на меня, озарил своей глупой кривой улыбкой и сказал, что извиняется. Я сказала, мол, ничего страшного. — Она пожимает плечами. — Ему доводилось в прошлом выслушивать мои вопли. Для напарников это обычное дело.

— Что ты в тот момент думала о нем?

— Он был мне душевно близок. — Она взмахивает рукой. — Такого между нами никогда не случалось. Понимаешь, просто близок. Я знала, что он всегда придет мне на помощь, как и я ему, но что бы вот так… Я счастлива, что у меня хороший напарник. Я уже собиралась сказать ему об этом, когда раздался телефонный звонок.

— Это звонил убийца?

— Ну да. Я помню, что несколько растерялась, когда убийца начал говорить.

— В смысле?

— Ну, жизнь протекала… нормально. Я сидела с Чарли, тут кто-то сказал «Тебя к телефону», я ответила «Спасибо» и взяла трубку. Все эти обстоятельства я переживала тысячи раз, равно как совершала и все эти движения. Внезапно все перестало быть нормальным. Я перешла от разговора с обычным человеком к разговору с самим злом. — Она щелкает пальцами. — Вот так, разом. Это подействовало на нервы. — В глазах у нее при этих словах отражается боль.

Вот еще одна причина, почему я решила подвергнуть Дженни ПЮ. Самая сложная проблема, касающаяся памяти свидетелей, — это травма, нанесенная происшествием. Сильные чувства мешают запоминать. Люди, не имеющие отношения к работе правоохранительных органов, не понимают, что нас тоже травмируют картины задушенных детей, разрубленных на куски матерей, изнасилованных мальчишек. Что разговор с убийцей по телефону — это большая нервная встряска. Мы стараемся скрывать свои эмоции, но все равно они нас терзают.

— Я понимаю. — Я говорю ровно и тихо. Она позволила мне перенести ее в то время, и я хочу, чтобы она задержалась в нем. — Давай пойдем дальше. Начни с того момента, когда ты подошла к дверям квартиры Энни.

Она прищуривается. Не знаю, куда она смотрит.

— Дверь белая. Помнится, я подумала, что это самый чистый цвет, какой я когда-либо видела. Это заставило меня почувствовать себя пустой. Циничной.

— Как так?

Она смотрит на меня, и глаза ее кажутся мне старыми-престарыми.

— Потому что я знала, что это вранье. Что нас ждало полное дерьмо. Я нутром это ощущала. То, что скрывалось за этой дверью, не было чистым, ни в малейшей степени. То, что ждало нас там, было сгнившим, безобразным и вонючим.

Во мне ворочается что-то холодное. Своего рода ужасное дежа-вю. Я вижу то, что описывает Дженни.

— Мы постучали, позвали ее по имени. Ничего. Тишина. — Она хмурится. — Знаешь, что еще было странным?

— Что?

— Никто не выглянул из соседних квартир, чтобы выяснить, что происходит. Я что хочу сказать… Мы стучали громко. Барабанили, можно сказать. Но никто не вышел на лестничную площадку. Или соседи не знали Энн, или не хотели с ней общаться. — Она вздыхает. — Короче. Чарли посмотрел на меня, я — на него, мы оба — на полицейских, и все разом вытащили пистолеты. — Она закусывает губу. — У всех было дурное предчувствие. Я чувствовала это по запаху. Смесь пота и адреналина. И еще неглубокое дыхание.

— Ты боялась? — спрашиваю я.

Она отвечает не сразу.

— Да, я боялась. Того, что мы найдем. — Она смотрит на меня. — Хочешь признаюсь? Я всегда боюсь, перед тем как оказаться на месте преступления. Я десять лет имею дело с насильственными преступлениями, я повидала уже все и тем не менее боюсь. Каждый раз.

— Продолжай.

— Я попробовала повернуть дверную ручку, и она повернулась без проблем. Я посмотрела на остальных и широко распахнула дверь. У всех пистолеты были наготове.

Я меняю перспективу.

— Как ты думаешь, что первым делом поразило Чарли?

— Запах. Наверняка. Запах и темнота. Все лампы, кроме одной в спальне, были выключены. — Ее передергивает, и я осознаю, что она сама этого не замечает. — С того места, где мы стояли, мы видели дверь, ведущую в спальню. Спальня находилась в конце коридора. В квартире было темно, хоть глаз выколи. Но дверь в спальню, она выделялась. Была окаймлена полосой света. — Она проводит рукой по голове. — Мне это напомнило о «чудовище в шкафу», которого я боялась ребенком. Что-то скреблось с другой стороны этого шкафа, что-то страшное. Хотело выбраться.

— Расскажи мне про запах.

Она морщится:

— Духи и кровь. Вот как там пахло. Запах духов был сильнее, но запах крови тоже чувствовался. Густой, с металлическим привкусом. Не очень сильный, но раздражающий. Знаешь, как бывает, когда видишь что-то краем глаза? Так вот, считай, я это чуяла краем носа.

Я делаю зарубку на память.

— Что потом?

— Как обычно. Крикнули, спрашивая, есть ли кто дома. Осмотрели гостиную и кухню. Мы пользовались фонариками, потому что я не хотела, чтобы кто-нибудь касался чего-нибудь.

— Отлично, — киваю, поощряя ее.

— После этого мы сделали единственно разумную вещь: пошли к дверям спальни. — Она замолкает и глядит на меня. — Мы еще не входили, а я уже приказала Чарли надеть перчатки.

Она подтверждает, что знала — по ту сторону двери их ждет убийство; придется иметь дело с уликами, а не с жертвами преступления.

— Я помню, как смотрела на дверную ручку, как мне не хотелось ее поворачивать. Я не хотела заглядывать в спальню. Выпускать это наружу.

— Продолжай.

— Чарли повернул ручку. Дверь была не заперта. Но открылась с трудом, поскольку внизу было проложено полотенце.

— Полотенце?

— Пропитанное духами. Он положил полотенце под дверь, чтобы запах от разлагающегося трупа твоей подруги не проникал в коридор и дальше. Он не хотел, чтобы кто-то ее нашел раньше, чем он приготовится.

Часть меня хочет, чтобы она прекратила рассказывать. Хочет встать, выйти из кафе, сесть на самолет и вернуться домой. Другая часть сопротивляется и побеждает.

— И что потом? — спрашиваю.

Дженни молчит, смотрит в пространство. Видит слишком многое. Когда начинает говорить, голос пустой, лишенный эмоций.

— Все ударило по нам разом. Полагаю, так и было задумано. Кровать была передвинута, поставлена напротив двери. Чтобы, войдя, мы сразу увидели все, почувствовали весь запах. — Она качает головой. — Я помню, что подумала тогда о белой-белой входной двери. Я почувствовала ужасную горечь. Осознать все, что открылось глазам, было невозможно. Думаю, мы простояли в оцепенении с минуту. Просто смотрели. Чарли первый сообразил, что Бонни жива. — Она замолкает. Я жду. — Она моргнула, вот что я помню. Ее щека была прижата к щеке мертвой матери, Бонни и сама казалась мертвой. Мы так и подумали сначала. А тут она моргнула. Чарли начал материться и… — Она закусывает нижнюю губу. — Чарли заплакал. Но это между нами, ладно?

— Не беспокойся.

— Это был первый и, надеюсь, единственный случай, когда мы нарушили все правила. Чарли рванулся в комнату и отвязал Бонни. Протопал по всему месту преступления. Он все никак не мог перестать материться. Причем по-итальянски. Звучит очень мило, странно, не правда ли?

— Да.

Я отвечаю тихо. Дженни там, в той комнате, и я не хочу ее вспугнуть.

— Бонни была вялой, ни на что не реагировала. Тело будто без костей. Чарли отвязал ее и выбежал с ней из квартиры. Я даже не успела что-нибудь сказать. Он был в отчаянии. Я его понимала. — Ее лицо искажается. — Я велела полицейским вызвать «неотложку» и техников-криминалистов. И патологоанатома. Ну и так далее. Они оставили меня с твоей подругой. В комнате, где пахло смертью, духами и кровью. Я была в такой ярости, что меня едва не вырвало. Я стояла и смотрела вниз, на Энни. — Она вздрагивает. Кулак сжимается и разжимается. — Ты когда-нибудь замечала, Смоуки, насколько мертвые неподвижны и безмолвны? Ничто живое не в состоянии изобразить такой покой. Неподвижность, тишина — никого нет дома. Я постаралась отключиться. — Она пожимает плечами. — Ты знаешь, как это делается.

Я киваю. Я знаю. Ты абстрагируешься, чтобы делать свою работу без рвоты, рыданий или потери рассудка. Ты должна научиться смотреть на ужас бесчувственно. Это противоестественно.

— Знаешь, даже забавно сейчас оглядываться назад. Как будто я слышу свой собственный голос в голове, эдакая монотонность робота. — Она продолжает говорить, передразнивая саму себя: — «Женщина, белая, примерно лет тридцать пять, привязана к кровати, обнажена. Следы порезов от горла до колен, скорее всего ножевых. Многие порезы длинные и неглубокие, что свидетельствует о пытках. Торс, — ее голос вздрагивает, — полость торса вспорота, органы, похоже, удалены. Лицо жертвы искажено, как будто в момент смерти она кричала. Кости рук и ног, по-видимому, сломаны. Убийство выглядит преднамеренным. И медленным. Расположение тела говорит о предварительном планировании. Это не убийство из-за страсти».

— Расскажи мне об этом, — прошу я. — Какое впечатление у тебя сложилось о нем в тот момент, на месте преступления?

Она долго молчит, глядя в окно. Я жду. Она переводит взгляд на меня.

— Ее агония позволила ему кончить, Смоуки. Это был его лучший оргазм. — Слова мрачные, холодные, страшные.

Но именно их я и добивалась. И похоже, они соответствуют действительности. Я начинаю чувствовать убийцу. От него пахнет духами и кровью, дверью в тени, обрамленной светом. Смехом, перемешанным с криками. Он пахнет ложью, завуалированной под правду, он пахнет тленом, заметным только краем взгляда.

Он точен. И он наслаждается своими действиями.

— Спасибо, Дженни. — Я чувствую себя опустошенной, грязной и полной теней. Но я также чувствую, как что-то внутри меня начинает шевелиться. Что-то, что я считала мертвым и исчезнувшим, исторгнутым из меня Джозефом Сэндсом. Оно еще не проснулось. Но я его уже ощущаю. Впервые за несколько месяцев.

Дженни встряхивается.

— Неплохо вышло. Ты в самом деле меня туда увела.

— Моих способностей почти не потребовалось. Ты не свидетель, а мечта. — Мне самой мой ответ кажется тусклым. Я чувствую себя такой усталой.

Мы некоторое время сидим молча. Задумчивые и встревоженные.

Мой кофе больше не кажется мне великолепным, а Дженни, похоже, потеряла всякий интерес к чаю. Смерть и ужас всегда так действуют. Они могут высосать радость в любой момент. Именно с этим приходится бороться тем, кто работает в органах правопорядка. С ощущением вины оставшегося в живых. Кажется почти кощунственным наслаждаться чем-то в жизни, когда говоришь о чьей-то мучительной смерти.

Я вздыхаю.

— Ты можешь отвезти меня к Бонни?

Мы платим по чеку и уходим. Всю дорогу до больницы я с ужасом представляю огромные глаза девочки, глядящие в никуда. Я чувствую запах смерти и крови. Крови и смерти. Это запах отчаяния.




11


Я ненавижу больницы. Я радуюсь, что они есть в принципе, но у меня лишь одно приятное воспоминание о пребывании на больничной койке. И связано оно с родами. В остальных случаях посещение больницы приносило боль. Я попадала туда, если получала травму или кто-то умирал. Исключений не было.

Мы с Дженни приезжаем в больницу, потому что нам нужно повидать девочку, которая пролежала привязанной к телу мертвой матери в течение трех дней.

Мои воспоминания о последнем пребывании в больнице носят сюрреалистический характер. То было время страшной физической боли и постоянного желания умереть. Время, когда я бодрствовала до тех пор, пока не теряла сознания от переутомления. Когда сутками таращилась в потолок в темноте и тишине, оживляемой только гулом мониторов и звуком шагов медсестер.

Я ощущаю запах больницы, и меня передергивает.

— Пришли, — говорит Дженни.

Полицейский у двери палаты проявляет бдительность: просит меня показать документы, хотя я и пришла с Дженни. Я считаю, что он поступает правильно.

— Кто-нибудь еще приходил? — спрашивает Дженни.

Он отрицательно качает головой:

— Нет. Все спокойно.

— Джим, не впускай никого, пока мы будем в палате. Не важно кого, понял?

— Как скажете, детектив.

Он садится на стоящий у двери стул и развертывает газету. Мы входим.

Когда я вхожу в палату и вижу неподвижное тело Бонни на кровати, у меня начинает кружиться голова. Бонни не спит, глаза открыты. Но зрачки не реагируют на шорох наших шагов. Она маленькая, хрупкая. Ее делает такой не больничная койка, а обстоятельства. Я с удивлением вижу, как она похожа на Энни: такие же светлые волосы и ярко-синие глаза. Через несколько лет она будет копией той девушки, которую я когда-то утешала на полу в туалете средней школы. Я вдруг понимаю, что сдерживаю дыхание. Набираю полную грудь воздуха и подхожу к Бонни.

Дженни по дороге объяснила, что тщательное обследование не выявило следов изнасилования и физических травм. Я рада этому сообщению, потому что знаю: есть другие раны, более глубокие. Они разверсты и кровоточат. Ни один врач не в состоянии зашить раны, нанесенные рассудку.

— Бонни? — тихо произношу я.

Помнится, я читала, что с людьми, находящимися в коме, нужно разговаривать, они слышат нашу речь, и это помогает им держаться. Состояние Бонни очень похоже на кому.

— Я Смоуки. Мы с твоей мамой были близкими подругами. С давних времен. Я твоя крестная мать.

Никакой реакции. Глаза смотрят в потолок. Видят что-то потустороннее. Или ничего не видят. Я подхожу к кровати. Нерешительно беру маленькую руку в свою. Ощущаю мягкую кожу, и волна головокружения захлестывает меня. Эта рука ребенка — символ того, что мы защищаем и любим, чем дорожим. Я много раз вот так держала за руку свою дочь, и во мне возникает пустота, когда рука Бонни занимает место ладони Алексы. Я начинаю говорить с девочкой, толком не понимая, что скажу в следующий момент. Дженни молча стоит в сторонке. Я почти не замечаю ее присутствия. Слова мои звучат тихо, умоляюще, напоминая молитву.

— Ласточка, я хочу, чтобы ты знала: я здесь для того, чтобы найти человека, который сделал это с тобой и твоей мамой. Это моя работа. Я хочу, чтобы ты знала: я чувствую, как тебе плохо, как тебе больно. Как хочется умереть. — По моей щеке течет слеза. — Плохой человек отнял у меня мужа и дочь шесть месяцев назад. Он поранил меня. И очень долго я хотела сделать то, что ты хочешь сейчас. — Я умолкаю, прерывисто вздыхаю и сжимаю ее ладошку. — Я только хочу, чтобы ты знала: я все понимаю. Ты оставайся здесь сколько нужно. Но когда ты будешь готова выписаться отсюда, ты не будешь одна. Я буду с тобой. Я о тебе позабочусь. — Я уже реву и не обращаю на это внимания. — Я любила твою маму, солнышко. Я так ее любила. Жаль, что мы так редко встречались. Я бы тогда узнала тебя получше. — Я криво улыбаюсь сквозь слезы. — Как жаль, что вы с Алексой не знали друг друга! Думаю, она бы тебе понравилась.

У меня все больше кружится голова, а слезы текут и текут. Скорбь, она иногда так проявляется. Подобно воде, она находит отверстие, просачивается и взрывается, становясь неуправляемой. У меня в голове возникают разные картинки, Алекса и Энни кружатся в моей голове, как на безумной дискотеке. Я едва успеваю понять, что происходит, и теряю сознание.

Темнота.




Я вижу второй сон. Он прекрасен.

Я в больнице, у меня родовые схватки. Я уже всерьез подумываю, а не убить ли Мэтта, из-за которого я сюда попала. Меня раздирает на части, я вся в поту, я хрюкаю, как свинья, — и все это между приступами дикой боли.

Сквозь меня проходит человеческое существо, пытается выбраться наружу, и в этом нет ничего поэтического. Я начисто забываю о предполагаемой красоте рождения новой жизни, я только хочу, чтобы это вылезло из меня, я это люблю, и я это ненавижу, и все эти чувства находят отражение в моих криках и ругани.

Акушер настолько спокоен, что мне хочется стукнуть его по глупой лысой башке.

— Ладно, Смоуки, ребенок уже идет, потужься еще немного, и она выйдет. Давай, тужься.

— Мать твою! — ору я и тужусь.

Доктор Чалмерс невозмутим. Он принимает роды с незапамятных времен.

— Ты прекрасно справляешься, милая, — говорит Мэтт.

Он вкладывает свою руку в мою, в ответ я думаю, что, выйдя отсюда, переломаю ему все кости.

— Откуда тебе знать? — огрызаюсь я и запрокидываю голову при новой схватке.

Я матерюсь так, как не материлась никогда в жизни. Кощунственно, грубо, даже байкер устыдился бы. Пахнет кровью и газами, которые выходят из меня, когда я тужусь. Какая уж тут красота? Мне хочется поубивать всех. Затем боль и давление усиливаются, хотя мне казалось, что такое невозможно. Я чувствую жуткое головокружение и продолжаю самозабвенно материться.

— Еще разок, Смоуки, — говорит доктор Чалмерс, стоящий между моими ногами.

Затем булькающий звук, боль, давление, и она выскакивает. Моя дочь является миру, и первое, что она слышит, — это отборный мат. Потом тишина, затем звук, будто что-то режут, и потом еще звук, который сразу заставляет забыть о боли, злости и крови. Время замирает. Я слышу, как плачет моя дочка. По ее плачу можно судить, что она так же сердита, как была я несколько мгновений назад, но это самый замечательный звук, какой я когда-либо слышала, самая прекрасная музыка, чудо, которое я даже не способна вообразить. Мне кажется, что сердце мое должно перестать биться. Я слышу этот звук, смотрю на мужа и начинаю рыдать.

— Здоровая девочка, — провозглашает доктор Чалмерс, а медсестра тем временем обтирает Алексу и заворачивает в пеленку.

Доктор выглядит потным, усталым и довольным. Я люблю этого человека, которого хотела ударить всего несколько минут назад. Он часть свершившегося чуда, и я ему благодарна, хотя никак не могу перестать реветь, чтобы вымолвить хоть слово.




Алекса родилась вскоре после полуночи среди крови, боли и мата.

Умерла она после полуночи, словно ушла во мрак, из которого пришла.

Я прихожу в себя. Я все еще в палате Бонни. Надо мной стоит Дженни. У нее испуганный вид.

— Смоуки? Ты в порядке?

Во рту пересохло. Щеки готовы растрескаться от соли слез. Я в ужасе. Бросаю взгляд на дверь. Дженни качает головой:

— Здесь больше никого не было. Хотя я бы обязательно кого-нибудь позвала, если бы ты быстро не очнулась.

Я судорожно хватаю ртом воздух. Такое глубокое, прерывистое дыхание всегда следует за приступом паники.

— Спасибо. — Я сажусь на пол и обхватываю голову руками. — Ты прости меня, Дженни. Я не знала, что такое может случиться.

Она молчит. Смотрит на меня печально, но без жалости.

— Не беспокойся.

И больше ничего. Я сижу на полу, хватаю ртом воздух и понемногу успокаиваюсь. И тут я кое-что замечаю. И как во сне боль моментально уносится прочь.

Бонни, повернув голову, смотрит на меня. По ее щеке катится слезинка. Я встаю, подхожу к кровати и снова беру ее за руку.

— Привет, солнышко, — шепчу я.

Она молчит, я тоже больше ничего не говорю. Мы просто смотрим друг на друга, и слезы катятся у нас по щекам. Ведь именно для этого они и нужны, слезные железы. Чтобы душа могла кровоточить.




12


Жители Сан-Франциско водят машины почти так же, как и жители Нью-Йорка. Дороги не слишком загружены в это время суток, и Дженни занята энергичными переговорами с водителями других машин, которые вместе с нами возвращаются в полицейское управление. Воздух наполнен автомобильными гудками и проклятиями. Мне приходится зажать одно ухо пальцем, чтобы слышать Келли, с которой я разговариваю по сотовому телефону.

— Как там техники?

— Они молодцы, лапонька. Настоящие молодцы. Я прошлась по всему частым гребнем, но, я думаю, они ничего не упустили с технической точки зрения.

— Полагаю, они ничего не нашли?

— Он был очень осторожен.

— Ну да. — Я чувствую, как накатывает депрессия, стараюсь отодвинуть ее. — Ты с другими связывалась? Что-нибудь от Дамьена?

— Пока у меня не было времени.

— Мы уже почти доехали до участка. Продолжай делать то, что делала. Я свяжусь с остальными.

Она недолго молчит.

— Как девочка, Смоуки?

Как девочка? Как бы мне хотелось иметь ответ на этот вопрос. Но у меня его нет, да я и не хочу разговаривать об этом прямо сейчас.

— Она в плохом состоянии.

Я отключаюсь, прежде чем она успевает ответить, и смотрю в окно машины на мелькающий мимо город. Сан-Франциско представляет собой путаницу пологих холмов и улиц с односторонним движением, агрессивных водителей и тележек. Но есть у него, должна признать, своя туманная прелесть, своя неповторимость. Это смесь культуры и декаданса, быстро движущаяся либо к закату, либо к успеху. В этот момент город не кажется мне таким уж уникальным. Еще одно место, где произошло убийство. Такова уж особенность убийства. Оно может произойти на Северном полюсе или экваторе. Убийцами могут быть как мужчины, так и женщины, как молодые, так и старые. Их жертвами могут стать грешники или святые. Убийство вездесуще, и его адептов легион. Сейчас меня переполняет тьма. Ничего белого или серого, только полная угольная чернота.

Мы подъезжаем к участку, и Дженни выворачивает на более или менее свободную парковку, принадлежащую полицейскому департаменту. В Сан-Франциско с парковкой беда. И да поможет Бог тем глупцам, которые рискнут занять эти свободные места.

Мы входим через боковую дверь и идем по коридору. Алан сидит в офисе Дженни вместе с Чарли. Оба полностью погружены в лежащее перед ними досье.

— Привет, — говорит Алан и окидывает меня оценивающим взглядом.

Я делаю вид, что не замечаю этого взгляда.

— Что-нибудь от других слышно?

— Со мной никто не разговаривал.

— Тебе что-то удалось нарыть?

Он качает головой:

— Пока нет. Хотелось бы мне сказать, что местные копы никуда не годятся, но, увы, они молодцы. Детектив Чанг командует дисциплинированной командой. — Он щелкает пальцами, смотрит на Дженни и улыбается Чарли. — О, простите, я имел в виду и ее верного оруженосца.

— Кончай болтать, — говорит Чарли, не поднимая головы от бумаг.

— Продолжайте. Я позвоню Джеймсу и Лео.

Он показывает мне большой палец и возвращается к чтению.

Звонит мой сотовый.

— Барретт.

Слышу кислый голос Джеймса.

— Куда, черт побери, подевалась эта детектив Чанг? — рычит он.

— В чем дело, Джеймс?

— Патологоанатом не собирается начинать вскрытие, пока не появится твоя маленькая подружка. Пусть тащит сюда свою задницу немедленно.

Он бросает трубку, прежде чем я успеваю ответить. Засранец.

— Ты нужна Джеймсу в морге, — говорю я Дженни. — Они без тебя не хотят начинать.

Она слегка улыбается:

— Догадываюсь, этот поганец вне себя.

— Правильно догадываешься.

Она ухмыляется:

— Вот и хорошо. Я сейчас же туда поеду.

Она уходит. Пора звонить Лео, нашему компьютерному гению. Пока набираю номер, пытаюсь сообразить, какую побрякушку он носит в ухе, когда не на работе. Телефон звонит пять или шесть раз, прежде чем он отвечает, и его голос сразу же меня настораживает. Он тусклый и испуганный. Зубы у него стучат.

— С-с-с-слушаю…

— Это Смоуки, Лео.

— В-в-в-видео…

— Подожди, Лео. Отдышись и скажи мне, что происходит.

Когда он снова начинает говорить, голос его падает до шепота. То, что он говорит, наполняет мою голову белым шумом.

— Видео с з-з-з-записью убийства. Это ужасно…

Алан с беспокойством смотрит на меня и по выражению моего лица понимает: что-то случилось.

Я с трудом говорю:

— Оставайся там, Лео. Никуда не ходи. Мы приедем, как только сможем.




13


Я помню этот район еще с тех пор, как умер отец Энни и я приезжала к ней. Она жила в высоком здании, где квартиры, как в нью-йоркском небоскребе, напоминают кондоминиумы со столовыми и утопленными ваннами.

Мы остановились напротив здания.

— Прекрасный дом, славный район, — замечает Алан, глядя через лобовое стекло.

— Ее отец хорошо зарабатывал, — говорю я. — И оставил все ей.

Я оглядываю опрятную территорию. Хотя в Сан-Франциско ни один район нельзя назвать трущобой, есть в нем места, приятнее прочих. Здесь не так слышен городской шум и порой открывается вид на залив. Среди таких районов встречаются старые, с домами в викторианском стиле, и новые, как тот, где жила Энни.

И снова мне приходит в голову, что убийство возможно в любом районе. В любом. В конечном счете элитный квартал не делает вас менее смертными по сравнению с теми, кто живет на помойке.

Пока мы выбираемся из машины, Алан звонит Лео:

— Мы у дома, сынок, держись. Будем с тобой через секунду.

Через парадную дверь мы проходим в вестибюль. Дежурный наблюдает, как мы усаживаемся в лифт, но ничего не говорит. Мы молча поднимаемся на четвертый этаж.

По дороге сюда мы с Аланом молчали. Продолжаем молчать и сейчас. Это самая тяжелая часть работы для всех, кто такой работой занимается. Увидеть произошедшее воочию. Одно дело — обрабатывать вещественные доказательства в лаборатории, стараться проникнуть в мозг убийцы. Совсем другое — увидеть труп. Почувствовать запах крови в комнате. Как выразился однажды Алан, это все равно что думать о говне и есть его, такая же разница.

Чарли молчалив и мрачен. Наверное, вспоминает прошлый вечер, как он повернул ручку двери и увидел Бонни.

Лифт останавливается, и мы все выходим, идем по коридору. Лео сидит у двери квартиры на полу, прислонившись спиной к стене и обхватив голову руками.

— Давайте я с ним разберусь, — предлагает Алан.

Я киваю, и мы смотрим, как он подходит к Лео. Он садится перед ним на корточки и кладет большую руку на плечо юноши:

— Как ты, малыш?

Лео поднимает на него глаза. Его лицо абсолютно белое и блестит от пота. Он даже не пытается улыбнуться.

— Извини, Алан. Я не справился. Я увидел эту запись, и меня вырвало, я не смог там оставаться. — Он замолкает.

— Послушай, сынок.

Голос у этого огромного мужчины тихий, но привлекает внимание. Мы с Чарли ждем. Как бы нам ни хотелось войти и продолжить работу, у нас хватает сочувствия к Лео, которому пришлось многое пережить. Это критический момент для людей нашей профессии. Вы впервые заглядываете в бездну и обнаруживаете, что чудовище на самом деле существует, что оно все эти годы пряталось под кроватью. Вы впервые сталкиваетесь лицом к лицу с настоящим злом. Мы знаем, что Лео или возьмет себя в руки, или пустится искать новую службу.

— По-твоему, если ты испугался увиденного, значит, с тобой что-то не так? — спрашивает Алан.

Лео смущенно кивает.

— Ты ошибаешься. Дело в том, что ты пересмотрел слишком много боевиков и прочитал слишком много криминальных романов. Они тебе объяснили, каким должен быть крутой полицейский. Тебе кажется, что ты должен произносить какие-то умные фразы, держа в руке бутерброд с ветчиной, и ни на что не реагировать. Так?

— Наверное.

— И если ты так не можешь, тогда ты нюня и тебе надлежит стыдиться ветеранов. Черт, ты вообще можешь подумать, что не годишься для этой работы, раз тебя вырвало. — Алан поворачивается и смотрит на нас. — Сколько мест преступления ты видел, прежде чем перестал блевать, Чарли?

— Три. Нет, четыре.

Лео поднимает голову.

— Как насчет тебя, Смоуки?

— Больше чем один раз, это точно.

Алан смотрит на Лео.

— У меня было четыре случая. Даже Келли блевала, хотя ни за что не признается, потому что королева, ей не положено. — Он, прищурившись, смотрит на Лео: — Сынок, в жизни нет ничего такого, что может подготовить тебя к лицезрению трупа. Ничего, будь оно все проклято. Не важно, сколько фотографий ты просмотрел и сколько дел изучил. Настоящий труп — совсем другое дело.

Лео смотрит на Алана, и я узнаю этот взгляд. В нем уважение на грани преклонения ученика перед учителем.

— Спасибо.

— Без проблем.

Они оба встают.

— Вы готовы, агент Карнес, доложить мне о случившемся? — Я специально говорю немного резко. Ему это необходимо.

— Да, мэм.

Его щеки слегка порозовели, и он выглядит поувереннее. Хотя, на мой взгляд, он выглядит просто очень молодым. Лео Карнес — ребенок, впервые столкнувшийся с убийством. Теперь он обязательно постареет. Добро пожаловать в компанию.

— Тогда выкладывай.

Он умудряется говорить спокойно.

— Я приехал и проверил компьютер, чтобы убедиться, что нет ни ловушек, ни вируса. Затем я сделал то, что обычно делается прежде всего, — посмотрел новейший файл. Оказалось, что это текст под названием «Прочтите меня, федералы».

— В самом деле?

— Да. Я открыл его. Там было всего одно предложение: «Загляни в карман синего пиджака». Вокруг я никакого синего пиджака не увидел, тогда я полез в стенной шкаф и обнаружил пиджак. В левом кармане лежал СД-диск.

— И ты решил взглянуть. Это ничего. Я бы тоже так поступила.

Воодушевившись, он продолжает:

— Когда вы создаете диск, вы можете дать ему название. Когда я увидел название, мой интерес возрос. — Он сглатывает. — Диск назывался «Смерть Энни».

Чарли морщится:

— Сукин сын. Дженни выйдет из себя, когда узнает, что мы это пропустили.

— Продолжай, — говорю я Лео.

— Я посмотрел, какие файлы есть на диске. Выяснилось, что только один. Очень высокого качества, очень четкий. На диске только ему и хватило места. — Он снова сглатывает. Я замечаю, что он опять начинает бледнеть. — Я кликнул мышкой на этом файле, включился проигрыватель. Это было… — Он качает головой, старается взять себя в руки. — Простите. Убийца закодировал и создал видео. Это не сплошной показ от начала до конца. Наверное, все бы на СД не вошло. Это скорее… монтаж. Квинтэссенция…

— Убийства Энни, — заканчиваю я, зная, что ему не хочется произносить эти слова.

— Угу. Это невозможно описать. Я хотел бросить смотреть, но ничего не мог с собой поделать. Затем меня начало рвать, и я позвонил агенту Вашингтону. Ушел из квартиры и дожидался вас здесь.

— Надеюсь, тебя не рвало в спальне? — спрашивает Чарли.

— Я добежал до ванной комнаты.

Алан — это он агент Вашингтон — хлопает его по спине ручищей величиной с боксерскую перчатку. Если бы Лео носил вставные зубы, они бы пташкой вылетели у него изо рта.

— Видишь? Ты сделан из правильного материала. Сумел сохранить присутствие духа. Это хорошо.

Лео смущенно улыбается.

— Пойдемте в квартиру и посмотрим, — говорю я. — Лео, ты можешь не ходить, если тебе не по себе. Я серьезно.

Он смотрит мне прямо в глаза. В его взгляде удивительная смесь наивности и зрелости. Я внезапно понимаю, что знаю, о чем он думает. Он думает о том, что Энни была моей подругой. И уж если я иду, чтобы посмотреть, как она умирала, то и любой другой должен. Я почти слышу его мысли. Его глаза подтверждают, что я правильно догадалась. Они становятся жесткими, и он решительно качает головой:

— Нет, мэм. Все, что касается компьютера, — моя работа. И я ее выполню.

Я признаю его силу воли так, как мы обычно признаем такие вещи, — не придавая значения.

— Справедливо. Веди нас.

Лео открывает дверь в квартиру, и мы входим. Все там не слишком изменилось с того дня, как я там побывала впервые. Три спальни, две ванные комнаты, большая гостиная и огромная кухня. Больше всего потрясает то, что везде чувствуется Энни. Она живет в оформлении квартиры, ее сути. Ее любимым цветом был синий, поэтому шторы кобальтового цвета, ваза голубая, на фотографии изображено синее небо. Квартира шикарная, причем шик этот ненавязчивый, без золотых ободков и листочков. Здесь все красиво, в мягких тонах. Спокойно и безмятежно.

У Энни всегда был дар подбирать аксессуары. Все на ней — от одежды до часов на запястье — было стильным, но не показушным, не чванливым. Она от природы обладала хорошим вкусом, что всегда казалось мне проявлением ее внутренней красоты. Она выбирала вещи без оглядки на чужое мнение, не заботясь о том, понравится ли кому-то, как эти вещи на ней сидят. Она выбирала их, потому что они взывали к ней. Потому что они были тем, что доктор прописал. Потому что они ей нравились. В квартире эта черта ее характера отразилась полностью. На всем лежал след души Энни.

Но было что-то еще.

— Ты чувствуешь запах? — спрашивает Алан. — Что это?

— Духи и кровь, — отвечаю я.

— Компьютер здесь, — говорит Лео и ведет нас в спальню.

Здесь гармонии приходит конец. Именно тут он делал свое грязное дело. Это сознательная противоположность бессознательной красоте Энни. Здесь кто-то стремился к диссонансу. Хотел разрушить покой и безмятежность. Уничтожить изысканность.

Ковер заляпан кровью, я улавливаю сильный запах разложения, смешанный с ароматом духов Энни. Две противоположности: запах жизни и вонь смерти. Столик у кровати перевернут, лампа разбита. Стены поцарапаны. Вся комната изуродована. Убийца изнасиловал ее своим присутствием.

Лео садится к компьютеру. Я думаю об Энни.

— Начинай, — говорю я ему.

Лео бледнеет. Затем он двигает мышкой, устанавливает курсор на ярлыке файла и дважды кликает. Экран заполняет видео. Я вижу Энни, и мое сердце едва не останавливается.

Она совершенно голая и прикована наручниками к кровати. Тошнота поднимается к горлу, я вспоминаю себя и Джозефа Сэндса. С трудом сдерживаюсь.

Убийца весь в черном. Лицо закрывает капюшон.

— Это что, прикид этих гребаных ниндзя? — рычит Алан. — Черт, да для него это все шутка.

Мой дар охотника вступает в действие автоматически. В убийце примерно футов шесть роста. Он в хорошей форме, где-то на полпути между мускулистостью и сухощавостью. По коже вокруг глаз можно с уверенностью сказать, что он белый.

Я жду, когда он заговорит. Технология узнавания голосов ушла далеко вперед, и мы можем получить столь нужную нам улику. Но тут он исчезает, камера его больше не видит. Я слышу слабые звуки — он с чем-то возится. Затем он снова появляется перед камерой и смотрит прямо в объектив. По морщинкам вокруг глаз я могу догадаться, что под маской он улыбается. Он поднимает руку и начинает отсчитывать: «Раз, два. Раз-два. Три, четыре…»

Комнату на картинке наполняет музыка. Она скрывает все остальные звуки. Мне потребовалось одно мгновение, чтобы узнать мелодию. Когда я ее узнаю, мне едва не становится плохо. Едва.

— Милостивый Боже, — шепчет Чарли, — это что, «Ролинг Стоунс»?

— Угу, «Дай мне кров», — подтверждает Алан. Его голос полон ярости. — Ему посмеяться хочется, этой мерзкой гадине. Ему нужна музыка под настроение.

Звук поставлен на максимум. По мере того как песня набирает темп, убийца начинает танцевать. В одной руке он держит нож. Он танцует для Энни и для нас, будущих зрителей. Танец дикий, сумасшедший, но в такт убийца попадает. Безумие и ритм.

— «Насилие, убийство…» — разносятся по комнате слова песни.

Вот почему он выбрал ее. Это его послание. Он рассказывает, что собирается сделать. Я на мгновение закрываю глаза, когда вижу, что Энни тоже все понимает. Я вижу это по ее глазам, в них ужас заслоняет надежду.

Убийца кончает танцевать, хотя все еще покачивается в такт мелодии. Его движения кажутся бессознательными. Так порой машинально пристукиваешь ногой. Он стоит у кровати и смотрит на Энни как загипнотизированный. Энни пытается освободиться, я не слышу ее из-за музыки, но я могу сказать, что она кричит через кляп. Он еще раз взглядывает в объектив. Затем наклоняется, держа нож наготове.

Остальное происходит так, как определил Лео. Фрагментарно. Картинки пыток Энни, изнасилование, ужас. Он режет ее ножом, причем делает это с удовольствием, не торопится. Он предпочитает резать медленно, и он любит делать длинные надрезы. Он касается ножом ее тела во всех местах. Я дергаюсь каждый раз, когда сверкает нож. Дергаюсь всем телом, как будто меня подсоединили к аккумулятору машины. Он ее пытает. Теперь он ее насилует. Опять сверкает нож, я снова дергаюсь, а он режет, режет и режет. Милостивый Боже, он не перестает резать. В ее глазах агония, ужас, иногда они пустеют и просто смотрят в потолок. Еще жива, но без сознания. Убийца в экстазе. Он танцует танец дождя, только вместо воды у него кровь. Я смотрю, как умирает моя подруга. Ее смерть медленная, ужасная, она лишена достоинства. Когда он заканчивает, она уже не дышит. Выпотрошенная рыба. Смотреть, как умирает эта женщина, которую я обнимала ребенком, с которой вместе выросла и которую любила, для меня все равно что лежать на кровати и смотреть, как кричит Мэтт.

После смерти Энни я еще не оплакивала ее по-настоящему. Теперь я рыдаю и не могу остановиться.

Это молчаливые слезы, реки, бегущие по щекам. Я оплакиваю смерть человека, который, как и Мэтт, знал обо мне все. Я осталась одна в этом мире. Осознавать это невыносимо.

«Энни, — думаю я, — ты этого не заслужила».

Я не вытираю слезы. Я их не стыжусь. Они естественны.

Видео заканчивается. Все молчат.

— Поставь еще раз, — прошу я.

Поставь еще раз, потому что дракон внутри меня просыпается.

И я хочу, чтобы он проснулся в ярости.




14


— Давайте проясним один вопрос, — говорит Алан. — Он не просто снял это видео, он его отредактировал?

Лео кивает:

— Ага. Но не на этом компьютере. Жесткий диск здесь недостаточно большой, да и нет программ для редактирования. Очевидно, он принес с собой мощный лэптоп.

Алан присвистывает:

— Ничего себе. Это означает, что он сидел и редактировал это видео, в то время как ваша подруга лежала тут мертвая и Бонни на него смотрела. Или еще хуже.

Никто никак не прокомментировал мои слезы. Я чувствую себя опустошенной, но я уже реагирую.

— Он холоден, собран, компетентен, технически образован, и он реально существует.

— Что вы хотите этим сказать? — спрашивает Лео.

Я смотрю на него:

— Как человек, он перешел линию, возврата для него нет. Он в восторге от того, что делает. Это его бодрит. И ты ведь никогда не ограничишься одним разом, если что-то тебе действительно нравится.

Он оторопело смотрит на меня. Эта мысль поражает его.

— И что теперь?

— Теперь вы все убирайтесь, и мы позовем сюда Джеймса.

Я слышу свой собственный голос, замечаю его холодность. «Ну вот, — думаю я. — Начинается. Это все еще во мне. Верно?»

Чарли и Лео в недоумении. Алан понимает. Он улыбается, и улыбка у него счастливая.

— Ей с Джеймсом нужно пространство. Мне заменить Джеймса у медиков? — спрашивает он.

— Угу…

Мой ответ неопределенен и сух. Я почти не замечаю, как они уходят. Мой рассудок — огромное открытое пространство. Взгляд устремлен вдаль.

Потому что скоро подойдет темный поезд.

Я уже слышу его вдалеке — чух-чух, чух-чух, чух-чух. Он выбрасывает клубы черного дыма, состоящего из жара и тени.

Я повстречалась с темным поездом (так я его называю) во время моего первого дела. Мне трудно его описать. Поезд жизни мчится по рельсам нормальности и реальности. Большая часть человечества ездит на этом поезде от рождения до смерти. Он заполнен смехом и слезами, трудностями и победами. Его пассажиры не идеальны, но они стараются.

Темный поезд — нечто другое.

Темный поезд бежит по рельсам, сделанным из хрустящих и хлюпающих вещей. На таком поезде ездят люди вроде Джека-младшего. Он заполнен убийством, сексом и воплями. Это большая черная змея на колесах, пьющая кровь. Если вы спрыгнете с поезда жизни и пробежите через лес, вы сможете найти темный поезд. Вы можете идти рядом с рельсами, бежать рядом, когда он будет проходить мимо, мельком увидеть рыдающее содержимое его товарных вагонов. Вскочите на подножку, пройдете по заполненным трупами вагонам и через шепот и кости дойдете до машиниста. Машинист и есть тот монстр, которого вы преследуете. Он имеет множество обличий. Он может быть приземистым, лысым и пожилым. Он может быть высоким, молодым и кудрявым. Иногда он может быть женщиной. В темном поезде вы видите машиниста в его натуральном обличье, таким, какой он есть, без фальшивой улыбки и костюма-тройки. Вы смотрите во тьму, и в тот момент если не моргнете, то все поймете.

Убийцы, за которыми я гоняюсь, вовсе не тихие и не улыбчивые. Каждая клетка их тел — нескончаемый, вечный вопль. Они издеваются, они злобствуют, они по шею в крови. Они могут мастурбировать, пожирая человеческую плоть, и стонать от наслаждения, когда мажут себя человеческими мозгами и фекалиями. Их души не парят. Они скользят, дергаются и ползают.

Попросту говоря, темный поезд есть то место, где я мысленно снимаю с убийцы маску. Где я смотрю и не отворачиваюсь. Это такое место, где я не отступаю, не ищу отговорок или причин, но вместо этого принимаю. Да, в его глазах черви. Да, он пьет слезы убитых младенцев. Да, здесь нет ничего, кроме насилия.

— Любопытно, — заметил доктор Хиллстед во время одной из наших бесед, когда я рассказала ему про темный поезд. — Полагаю, моим вопросом — и моей заботой, Смоуки, — будет следующее: когда вы садитесь в этот поезд, что мешает вам остаться там навсегда, стать машинистом?

Мне пришлось улыбнуться.

— Если вы его видите, действительно видите, то такой опасности не существует. Вы сразу узнаете, что вы не такая. Даже близко. — Я повернула голову и взглянула на него. — Если вы в самом деле срываете маску с машиниста, вы осознаете, что он чужак. Что он выродок, другой вид.

Он вроде согласился, улыбнулся мне. Но в глазах не было уверенности.

Одного я ему не сказала: проблема не в том, чтобы не стать машинистом. Проблема в том, чтобы забыть его. На это может уйти несколько месяцев ночных кошмаров и холодного пота по утрам. В этих случаях очень тяжело приходилось Мэтту, который не переносил молчания и закрытых помещений и не мог ко мне присоединиться.

Эта та цена, которую вы платите за поездку в темном поезде. Часть ваша уединяется, чего нормальные люди никогда не испытывают. В это уединение никто не может проникнуть. Тоненький пласт вашего существа становится навеки одиноким.

Я стою в комнате Энни и чувствую, как темный поезд мчится ко мне. Вокруг меня не должно никого быть, когда он настигнет меня — не важно, буду ли я просто смотреть, как он проходит мимо, или сяду в один из его вагонов. Я становлюсь в этих случаях отстраненной, холодной и… неприятной. Исключением может быть только человек, который тоже понимает все насчет этого поезда.

Джеймс понимает. Какими бы многочисленными недостатками он ни обладал, какой бы задницей ни был, у него тоже есть этот дар. Он умеет видеть машиниста, ехать в темном поезде.

Если отбросить все метафоры, посадка на темный поезд — умение поставить себя на место преступника.

И это неприятно.

Я оглядываю комнату, пытаясь проникнуться ее атмосферой. Я чувствую убийцу, различаю его запах. Мне необходимо вообразить его, услышать. Вместо того чтобы оттолкнуть, мне нужно привлечь его. Как любовника.

Про эту свою особенность я никогда не рассказывала доктору Хиллстеду. И не думаю, что когда-нибудь расскажу. Ведь это интимная привычка, она не только настораживает, но и завораживает. Она возбуждает. Убийца охотится за всеми, я же охочусь только за ним одним.

Он был здесь, значит, и я должна теперь здесь находиться. Мне нужно найти его и подобраться поближе к его тени, к червям и крикам.

Первым делом я ощущаю всегда одно и то же. Никакой разницы и на этот раз. Его возбуждение от нарушения чужого пространства. Человеческие существа обособляются, создают пространства, которые называют своими собственными. Они договариваются между собой уважать границы личной собственности. Это основа основ, почти из первобытного строя. Твой дом — это твой дом. Закрыв дверь, ты обретаешь уединение, где не нужно беспокоиться о своем лице и о том, что насчет него думает мир. Разные человеческие существа проникают в это пространство только по твоему приглашению. Они соблюдают это условие, потому что сами хотят того же.

Первое, что его возбуждает, — вторжение на вашу территорию. Он подглядывает в ваши окна. Он следит за вами днем. Возможно, он залезает в ваше жилище, когда вас нет дома, рыскает по вашим потайным местам, трется о ваши личные вещи.

Уничтожение людей есть для него способ полового удовлетворения.

Я помню допрос некоего чудовища, пойманного мною. Его жертвами были маленькие девочки. Некоторым было пять лет, другим шесть, но никогда старше. Я видела их фотографии до встречи с ним — банты в волосах, сияющие улыбки. И я видела их фотографии после — раны, кровоподтеки, смерть. Крошечные трупики, безмолвные крики. Я уже собиралась выйти из комнаты, когда мне в голову пришел один вопрос, и я снова повернулась к нему.

— Почему именно они? — спросила я. — Почему маленькие девочки?

Он улыбнулся. Большая, широкая улыбка, как на Хэллоуин. Глаза как два мерцающих пустых колодца.

— Потому что ничего паскуднее этого я не сумел придумать, дорогуша. Чем хуже, — и он облизнул губы, — тем лучше. — Он опустил веки и мечтательно покачал головой: — Такие юные… Бог мой… это паскудство было таким сладким!

Потребность убивать питает ярость. Не просто легкое раздражение, но полноценная ярость по поводу всего на свете. Постоянное, ревущее пламя, которое никогда не затухает. Как бы убийца ни мотивировал свои действия, в конечном счете он совершает их в приступе ярости. Он теряет над собой контроль.

Ярость обычно рождается из-за грубого обращения, которому ребенок подвергается в детстве. Битье, пытки, содомия, изнасилование. Люди с закрученными мозгами воспитывают детей по своему образцу и подобию. Они выбивают из них души и отправляют в мир на горе ему.

В принципе это не имеет никакого значения. Во всяком случае, с позиций моей работы. Все чудовища без исключения не подлежат перевоспитанию. В итоге не важно, почему кусается собака. Ее судьбу определяет то, что она кусается и что у нее острые зубы.

Я живу, зная все это. С этим пониманием. Это тот нежелательный компаньон, который всегда рядом. Монстры становятся моими тенями, и иногда мне кажется, что я слышу, как они хихикают за моей спиной.

— Как это на вас действует в длительной перспективе? — спросил меня доктор Хиллстед. — Есть какие-то постоянные эмоциональные последствия?

— Да, конечно. Разумеется. — Я помолчала, подыскивая точные слова. — Это не депрессия и не цинизм. И это не означает, что вы не можете быть счастливы. Это… — Я щелкнула пальцами, глядя на него. — Это изменение в душевном климате. — Я поморщилась. — Что-то занесло меня на поэтическое дерьмо.

— Прекратите, — укорил он меня. — Нет ничего глупого в том, что удается найти правильные слова для чего-то. Это называется «ясность». Заканчивайте мысль.

— Ну… вы ведь знаете, как океан влияет на климат близлежащих районов. Чем ближе, тем влияние сильнее. Конечно, в климате могут быть какие-то дикие выверты, но в основном главная тенденция сохраняется, потому что океан огромен и почти не меняется. — Я посмотрела на него. Он кивнул. — Вот и тут так же. Вы живете в постоянной близости к чему-то огромному, темному и страшному. Оно постоянно здесь, никуда не девается. Каждый день, каждую минуту. — Я пожала плечами. — Оно изменяет климат вашей души. Навсегда.

Глаза его стали печальными.

— И что это за климат?

— Это такое место, где часто идет дождь. Там может быть красиво, иногда выпадают солнечные дни, но чаще там серо и облачно. Близость всегда ощущается.

Я оглядываю спальню Энни, мысленно слышу ее крики. «Сейчас идет дождь», — думаю я. Энни была солнцем, убийца — туча. А кто же тогда я? Снова поэтическое дерьмо.

— Луна, — шепчу я себе. — Свет против тьмы.

— Привет.

Голос Джеймса прерывает мои раздумья. Джеймс стоит в дверном проеме и оглядывает спальню. Я вижу, как его глаза обегают комнату, останавливаясь на пятнах крови, кровати, перевернутом столике. Ноздри его раздуваются.

— Что это? — бормочет он.

— Духи. Он налил духи на полотенце и заложил им щель под дверью, чтобы запах тела Энни не сразу был бы замечен.

— Ему нужно было время.

— Да.

Он показывает мне папку:

— Получил от Алана. Здесь фотографии с места преступления и отчеты.

— Отлично. Ты должен посмотреть видео.

Когда мы начинаем работать, оно так и идет. Мы обмениваемся короткими фразами, как пулеметными очередями. Мы превращаемся в эстафетных бегунов, передаем эстафетную палочку туда-сюда, туда-сюда.

— Ставь.

Мы садимся, и я смотрю фильм еще раз. Смотрю, как Джек-младший выкидывает коленца, смотрю, как Энни кричит и медленно умирает. На этот раз я ничего не чувствую — почти. Я отстранена, наблюдаю за поездом прищуренными глазами. Перед моим мысленным взором возникает картинка: я вижу голову Энни, лежащую на травянистой лужайке, дождь течет в открытый рот и бежит дальше, по серым, мертвым щекам.

— Зачем он это нам оставил? — тихо спрашивает Джеймс.

Я пожимаю плечами:

— Я еще не все поняла. Давай начнем сначала.

Он открывает папку:

— Они обнаружили тело вчера, приблизительно в семь утра. Время смерти определено приблизительно, но на основании разложения трупа, температуры воздуха и так далее медики полагают, что умерла она три дня назад примерно в девять-десять вечера.

Я задумываюсь.

— Надо учесть, что у него ушло несколько часов на то, чтобы насиловать и мучить ее. Значит, здесь он появился около семи часов. То есть он вошел, когда они не спали. Как он проник в квартиру?

Джеймс сверяется с папкой.

— Никаких признаков взлома. Или она его впустила, или он вошел сам. — Он хмурится. — Вот хитрожопый мерзавец. Проделывает все, когда никто вокруг еще не спит. Самоуверенный.

— Но как же он вошел?

Мы в недоумении смотрим друг на друга.

«Дождь, дождь, уходи…»

— Начнем с гостиной, — говорит Джеймс.

Пулеметная дробь: тра-та-та.

Мы выходим из спальни, идем по коридору и останавливаемся в дверях. Джеймс оглядывается.

— Подожди. — Он возвращается в спальню Энни и приносит оттуда папку. Протягивает мне фотографию: — Вот как.

На фотографии входная дверь. Я вижу то, что он хочет, чтобы я увидела: три конверта, лежащие на ковре. Я киваю.

— Он не выпендривался — просто постучал. Она открыла дверь, он ворвался, и она уронила почту, которую держала в руках. Все произошло внезапно. Быстро.

— Не забывай, был ранний вечер. Как смог он помешать ей закричать и позвать на помощь соседей?

Я выхватываю у него папку и просматриваю фотографии. Показываю на фото обеденного стола:

— Вот.

На снимке виден лежащий на столе учебник по математике. Мы оглядываемся и смотрим на стол.

— До него не больше десяти футов. Когда Энни открыла дверь, там сидела Бонни.

Он кивает. Он понял.

— Он схватил ребенка, и мать делала все, что он скажет. — Он присвистывает. — Значит, он сразу вошел. Без всяких колебаний.

— Настоящий блиц. Он не дал ей ни секунды времени. Ворвался в квартиру, оттолкнул ее, подошел к Бонни и, возможно, приставил нож к горлу.

— И сказал матери, что, если она закричит, он убьет ребенка.

— Да.

— Решительный ублюдок.

«Дождь, дождь, уходи».

Джеймс задумчиво пожевал губами.

— Теперь следующий вопрос. Как скоро он принялся за дело?

«Вот здесь все и начинается», — думаю я. Мы не просто рассматриваем темный поезд, мы садимся в него.

— Тут несколько вопросов. — Я считаю по пальцам. — Сколько прошло времени, прежде чем он принялся за нее? Сказал ли он, что собирается с ней сделать? И что он тем временем сделал с Бонни? Он ее связал и заставил смотреть?

Мы оба смотрим на входную дверь и прикидываем. Я могу мысленно его видеть, я могу его чувствовать. Знаю, что то же самое может Джеймс.




В коридоре тихо, он полон нетерпения. Сердце колотится в груди. Он ждет, когда Энни откроет ему дверь. Он уже снова поднимает руку, чтобы постучать… А что у него в другой руке? Нож?

Да.

Он должен ей что-то сказать, он репетировал свое выступление много раз. Что-то совсем простое, например: «Я сосед с нижнего этажа, не знаете ли вы?..» Что-то подходящее к случаю.

Она открывает дверь, причем сразу широко. Еще начало вечера, город не спит. Энни у себя дома, в доме с решетками и охраной. В квартире везде горит свет. Никаких оснований пугаться.

Он решительно проходит в дверь, прежде чем она успевает прореагировать. Ей его не остановить. Он сшибает Энни с ног и закрывает за собой дверь. Кидается к Бонни. Прижимает ее к себе и подносит к горлу нож.

— Один звук, и она умрет.

Энни сдерживает инстинктивный крик. Полный шок. Все происходит слишком быстро. Она все еще надеется, что происходящему есть разумное объяснение. Может быть, он снимает все на скрытую камеру, может быть, кто-то из друзей решил пошутить, может быть… Безумные мысли, но любое безумие лучше, чем реальность.

Бонни смотрит на нее, глаза расширились от страха.




Энни, конечно, поняла, что никакой это не розыгрыш. Незнакомец с ножом у горла ее дочери. Это РЕАЛЬНОСТЬ.




— Чего вы хотите? — спрашивает она, надеясь, что можно поторговаться с незнакомцем. Что он хочет чего-то другого, не убийства. Может быть, он грабитель или насильник. Господи, пожалуйста, только пусть он не окажется педофилом!




Я кое-что вспоминаю.

— У нее небольшой порез на горле, — говорю я.

— Что?

— У Бонни. У нее небольшой порез в ямке, на горле. — Я касаюсь своего горла. — Вот здесь. Я заметила, когда была у нее в больнице.

Я вижу, что Джеймс раздумывает над моими словами. Его лицо мрачнеет.

— Этот след он оставил ножом.

Разумеется, мы не можем быть уверены. Но похоже на правду.




Незнакомец щекочет горло Бонни кончиком ножа. Ничего серьезного, только чтобы появилась капелька крови, чтобы девочка вскрикнула. Достаточно, чтобы убедить Энни в серьезности происходящего, чтобы заставить ее сердце колотиться все сильнее.

— Делай, что я велю, — говорит он, — иначе твоя дочь умрет медленно.

С этого момента все кончено. Пока Бонни у него в руках, Энни принадлежит ему.

— Я сделаю все, что вы хотите. Только не троньте мою дочь.

Он чувствует запах страха Энни, его это возбуждает. Он ощущает эрекцию.




— Я думаю, он пытал и насиловал Энни на глазах у Бонни. Он заставил ее быть свидетелем всего, — говорю я.

Джеймс наклоняет голову набок:

— Почему ты так думаешь?

— Он оставил Бонни в живых. Зачем? У него ведь был еще один человек, над которым он мог поизмываться. Ему было бы куда проще убить девочку. Но его добычей стала Энни. Он обожает пытать, он обожает страх. То, что при этом присутствовала Бонни, причем Энни об этом знала… это приводило его в экстаз.

Джеймс ненадолго задумывается.

— Согласен. Но есть и еще одна причина.

— Какая?

Он смотрит мне прямо в глаза:

— Ты. Он же и на тебя охотится, Смоуки. А издевательство над Бонни делает травму болезненнее.

Я удивленно смотрю на него.

Он прав.

«Чух-чух-чух-чух» — темный поезд набирает скорость…




— Слушайся меня, или я сделаю больно твоей мамочке, — говорит он Бонни. Он использует их любовь друг к другу как кнут, ему нужно загнать их в спальню.




— Он ведет их в спальню. — Я иду по холлу, Джеймс — за мной.

Мы входим в спальню.

— Он закрывает дверь. — Я протягиваю руку и захлопываю дверь.

Я представляю себе, как Энни смотрит на закрывшуюся дверь и не осознает, что ей не скоро доведется увидеть, как она открывается.

Джеймс смотрит на постель, думает. Представляет себе разыгравшуюся здесь сцену.

— Он вынужден следить за ними обеими, — замечает Джеймс. — Бонни он, разумеется, не боится, но он не может расслабиться до тех пор, пока Энни не связана.

— В фильме на Энни наручники.

— Верно. Значит, он заставил ее их надеть. Хотя бы на одну руку, ему этого вполне достаточно.




— Вот, держи, — говорит он Энни, доставая из сумки наручники и бросая ей…




Нет, не так. Отматываем назад.




Он держит нож у горла Бонни. Смотрит на Энни, окидывает ее взглядом с ног до головы, раздевает ее глазами. Хочет убедиться, что она его понимает.

— Раздевайся, — говорит он. — Раздевайся, а я посмотрю.

Она колеблется, и он шевелит ножом у горла Бонни.

— Раздевайся.

Энни плачет, но раздевается. Оставляет только лифчик и трусики, последняя попытка сопротивления.

— Все снимай! — рычит он. Дергает ножом.

Энни слушается, продолжая плакать…




Нет, опять не так. Отматываем назад.




Энни слушается и заставляет себя не рыдать. Она старается быть сильной ради дочери. Она снимает лифчик и трусики, не сводя с Бонни глаз. «Смотри на мое лицо, — мысленно приказывает она. — Смотри на мое лицо. Не на это. Не на него».

Теперь он вынимает из принесенной с собой сумки наручники.

— Прикрепи свое запястье наручником к кровати, — распоряжается он. — Побыстрее.

Она делает, как он велит. Когда он слышит щелчок наручников, он лезет в сумку и достает следующие. Эти цепи он надевает на тоненькие ручки и ножки Бонни. Девочка дрожит. Он не обращает внимания на ее рыдание и сует ей в рот кляп. Бонни жалобно смотрит на мать. Этот взгляд умоляет: «Заставь его прекратить!» Энни плачет еще сильнее.

Он по-прежнему очень осторожен. Пока не разрешает себе расслабиться. Подходит к Энни и оставшимся браслетом прикрепляет ее второе запястье к кровати. Затем сковывает лодыжки. Сует в рот кляп.

Ну вот. Теперь можно расслабиться. Его дичь никуда от него не денется. Она не может убежать, значит, не убежит.




«Не убежала», — думаю я.




Теперь он может насладиться моментом.

Он не торопясь подготавливает все в комнате. Передвигает кровать, устанавливает видеокамеру. Есть определенный порядок, которому необходимо следовать, симметрия, которую ни в коем случае нельзя нарушать. Не следует торопиться. Пропустив что-то, можно нарушить красоту всего действия, а действие для него — все. Его воздух и вода.




— Кровать, — говорит Джеймс.

— Ты о чем? — не понимаю я.

Он встает и подходит в спинке кровати. Кровать у Энни королевских размеров. И тяжеленная.

— Как он умудрился ее подвинуть? — Джеймс подходит к изголовью кровати и смотрит на ковер. — Тут остались следы. Он тянул ее. Он за что-то ухватился и тащил ее на себя, пятясь задом. — Джеймс опускается на колени. — Он схватил ее снизу и приподнял. — Джеймс встает, меняет позицию, ложится на живот и заползает под кровать почти до пояса.

Я вижу, как вспыхивает фонарик.

Джеймс выползает из-под кровати и улыбается:

— Там нет следов порошка для снятия отпечатков пальцев.

Мы смотрим друг на друга. Я скрещиваю пальцы. Не сомневаюсь, что Джеймс поступает так же.

Преступник ошибается, полагая, будто в латексных перчатках не оставляет отпечатки пальцев. Эти перчатки настолько плотно облегают руки, что повторяют папиллярные линии. Они, по сути, становятся второй кожей. Для хирурга это хорошо: сохраняется тактильная чувствительность. Для преступника — не очень: если он в таких перчатках коснется какого-нибудь предмета, то не исключено, что на предмете появится след, пригодный для идентификации.

Кровать Энни сделана из дерева. Логично допустить, что убийца отметился. Хотя и работал в перчатках.

Вероятность небольшая. Но все лучше, чем ничего.

— Молодец, — говорю я.

— Спасибо.

«Смазка и шарикоподшипники», — думаю я. Только на месте преступления Джеймс ведет себя нормально.




Все подготовлено. Он подходит к кровати… Порядок. Камера направлена верно… Он сосредотачивает внимание на Энни. Смотрит на нее сверху вниз.

Это первый раз, когда она его хорошо видит. До этого он суетился, устраивал декорации. У нее еще была надежда. Теперь, когда он упер в нее взгляд, она понимает. Она видит его глаза. Они бездонны, черны и наполнены бесконечной жаждой крови.

Он знает, что она понимает. Что она все осознает. Это, как обычно, воспламеняет его. Он загасил надежду еще в одном человеческом существе.

Это заставляет его чувствовать себя Богом.




Мы с Джеймсом прибыли на станцию одновременно, по расписанию. Мы видим его, видим Энни и боковым зрением видим Бонни. Мы ощущаем запах отчаяния. Темный поезд набирает скорость, мы едем в нем, наши билеты прокомпостированы.

— Давай теперь еще раз посмотрим видео, — говорит Джеймс.

Я щелкаю мышкой, и мы смотрим смонтированный кусок. Он танцует, он режет, он насилует.




От того, что он делает, кровь брызжет во все стороны, он чувствует ее запах, ее вкус, ощущает, как намокла его одежда. В какой-то момент он оглядывается и смотрит на ребенка. Лицо у девочки белое, тело трясется. Это внушает ему почти непереносимую, близкую к оргазму сладость. Он содрогается, каждый мускул дрожит от эмоций и ощущений. Он не просто насильник. Он великолепный насильник. Он насилует до смерти. Весь мир трясется, и он в эпицентре. Он рвется к вершине, он уже близко — в этот момент мир взрывается, и в ослепительной вспышке все разумное и человеческое исчезает.

Это единственный миг, когда злоба перестает его мучить. Момент удовлетворения и облегчения.

Нож опускается, кругом кровь и кровь. Он на вершине горы, он встает на цыпочки и поднимает руку. Он вытягивает палец, но не для того, чтобы коснуться Бога, не для того, чтобы стать чем-то БОЛЬШИМ, а для того, чтобы стать ничем, совсем ничем. Он запрокидывает голову, и его тело сотрясает оргазм, более сильный, чем он может выдержать.

Теперь все кончено, и злость возвращается.




Что-то скребется у меня в мозгу.

— Останови, — говорю я и перематываю пленку. Затем снова запускаю. Опять это странное ощущение. Я недоуменно хмурюсь: — Что-то не так. Вот только что именно?

— Можно посмотреть этот кусок кадр за кадром? — спрашивает Джеймс.

Мы возимся с кнопками, наконец находим нужные и получаем изображение. Если не покадровое, то очень и очень замедленное.

— Где-то здесь, — бормочу я.

Мы оба наклоняемся вперед. Обнаруживаем искомое в конце пленки. Он стоит у кровати Энни, затем идет короткая перебивка, и он снова стоит у кровати, но что-то меняется.

Джеймс догадывается первым.

— Куда девалась картина?

Мы отматываем пленку назад. Он стоит у кровати, на стене за его спиной висит картина: ваза с подсолнухами. Перебивка. Он стоит у кровати, а картины нет.

— Какого черта?

Я оглядываюсь на то место, где висела картина. Я вижу ее. Она прислонена к перевернутому столику.

— Почему он снял ее со стены? — спрашивает Джеймс. Он спрашивает не меня, он задает вопрос самому себе.

Мы снова смотрим пленку. Стоит, картина висит, перебивка, стоит, картины нет. Снова и снова. Стоит, картина висит, перебивка, стоит, картины нет. Картина, нет картины…

Понимание не просто озаряет меня. Оно врывается ураганом. Челюсть отвисает, голова кружится.

— Милостивый Боже! — кричу я, пугая Джеймса.

— Ты что?

Я перематываю пленку назад.

— Смотри еще раз. Отметь теперь, где находился верх картины, и запомни это место. Найди его на стене, после того как картина исчезает.

Фильм идет снова. Стоп. Джеймс хмурится:

— Я не… — Он замолкает, глаза его расширяются. — Это правда? — Он не верит собственной догадке. Я снова кручу пленку.

Теперь сомнений нет. Мы смотрим друг на друга. Все изменилось.

Теперь мы знаем, почему была снята картина. Потому что она могла сыграть роль мерила. Мерила роста.

Мужчина, стоящий у кровати Энни, когда картина висит на стене, на добрых пару дюймов выше, чем тот, который стоит над Энни, когда картины нет.

Мы добрались до кабины машиниста темного поезда, и то, что мы увидели, повергло нас в шок.

В кабине не один машинист.

Двое.




15


— Вы правы, — говорит Лео и в изумлении смотрит на меня и Джеймса. Он только что закончил изучать видео. — Этот урод — большой хитрец.

Келли, Дженни и Чарли собрались у монитора. Мы рассказали им, как представляем себе ход событий, и закончили настоящей бомбой — нашим открытием.

Дженни смотрит на меня:

— Вау.

— Вам раньше что-то подобное встречалось? — спрашивает Чарли. — Чтобы в таком деле работали двое?

Я киваю:

— Однажды. Но там было по-другому. Парочка состояла из мужчины и женщины, главным был мужчина. Двое мужчин, работающих вместе, — очень необычный случай. Ведь то, что они делают, для них дело глубоко личное. Интимное. Большинство не хотят делиться эмоциями.

Все молчат, переваривая новости. Тишину нарушает Келли:

— Я поищу отпечатки пальцев, лапонька.

— Я должна была об этом подумать, — сокрушается Дженни.

— Да уж, — ядовито бросает Джеймс. Он уже в своем репертуаре.

Дженни гневно смотрит на него. Он ее игнорирует и наблюдает за Келли.

Келли распаковывает ультрафиолетовый микроскоп с высокой разрешающей способностью и прочие причиндалы. Этот микроскоп используется для обнаружения отпечатков пальцев. К нему прилагаются надеваемый на голову дисплей, предохраняющий глаза от ультрафиолетовых лучей, ультрафиолетовый излучатель и ручная ультрафиолетовая камера с высокой разрешающей способностью. Микроскоп не всегда срабатывает, но его преимуществом является то, что он не повреждает обследуемую поверхность. В отличие от порошка и клея.

— Все готово, — говорит Келли. Она выглядит как героиня научно-фантастического фильма. — Выключайте весь свет.

Чарли щелкает выключателем, и мы наблюдаем, как Келли ложится на спину и залезает под кровать. Нам виден отсвет излучателя, которым Келли водит по доскам кровати. Пауза, какая-то возня, затем несколько щелчков. Потом еще несколько щелчков. Свет излучателя гаснет, Келли выползает из-под кровати и поднимается на ноги. Чарли включает свет.

Келли ухмыляется:

— Три хороших отпечатка с левой руки и два с правой. Ясные и четкие, лапонька.

Впервые за все время с той минуты, как Келли позвонила мне и сообщила, что Энни убита, я испытываю что-то кроме злости, печали и холода. Я ощущаю возбуждение.

— Попался, — говорю я и тоже ухмыляюсь.

Дженни удрученно качает головой:

— Вы, ребята, и в самом деле высший класс.

«Просто катаемся на темном поезде, Дженни, — думаю я. — Именно он привозит нас к вашим ошибкам».

— Вопрос, — вмешивается Алан. — Как так вышло, что никто не пожаловался на громкую музыку? Громкость у них была по максимуму.

— Я могу ответить, лапонька, — говорит Келли. — Помолчите и прислушайтесь.

Мы так и поступаем. Комнату наполняют звуки джаза и другой музыки. Звуки летят отовсюду — и сверху, и снизу.

Келли пожимает плечами:

— Здесь живет молодежь.

Алан кивает:

— Согласен. Еще одно. — Он жестом обводит комнату. — Убийцы здорово выпачкались. Не могли же они просто взять и выйти из дома все в крови. Им надо было сначала вымыться. Ванная комната выглядит идеально чистой, поэтому я думаю, что они приняли душ и тщательно убрали за собой. — Он поворачивается к Дженни: — Техники-криминалисты проверили канализацию?

— Я выясню, — обещает Дженни.

Звонит ее сотовый телефон, и она отвечает:

— Чанг. — Смотрит на меня. — В самом деле? Хорошо. Я ей передам.

— Что еще? — спрашиваю я.

— Это мой человек из больницы. Бонни заговорила. Сказала только одно предложение, но он решил, что ты захочешь узнать.

— Что?

— Она сказала: «Хочу Смоуки».




16


Дженни быстро доставляет меня в больницу, воспользовавшись полицейской сиреной. По дороге мы не разговариваем.

Я стою у постели Бонни и смотрю на нее. Она смотрит на меня. Меня снова поражает ее необыкновенное сходство с матерью. Меня это сходство смущает: я только что видела, как умирает Энни, и вот теперь она смотрит на меня глазами своей дочери.

Я улыбаюсь девочке:

— Мне сказали, ты звала меня, солнышко.

Бонни кивает, но не говорит. Я понимаю, что большего сейчас от Бонни не дождаться. Стеклянный взгляд, вызванный шоком, исчез, в глазах поселилось что-то отстраненное, безнадежное и тяжелое.

— Мне надо задать тебе парочку вопросов, солнышко. Можно?

Она настороженно смотрит на меня. Но кивает.

— Были ведь два плохих дяди, верно?

Страх. Губы дрожат. Но она кивает.

«Да», — перевожу я.

— Хорошо, солнышко. Другой вопрос, и на этом все. Ты видела лицо хотя бы одного из них?

Она закрывает глаза. Сглатывает. Снова открывает глаза. Отрицательно качает головой.

«Нет».

Я вздыхаю. Я огорчена, но не удивлена. Ладно, огорчаться буду позже. Я беру Бонни за руку:

— Ты прости меня, солнышко. Ты ведь хотела меня видеть. Ты не должна мне говорить, что ты хочешь, если все еще не можешь разговаривать. Но может быть, ты можешь показать?

Она продолжает смотреть на меня. Кажется, она ищет что-то в моих глазах, какой-то уверенности. По выражению ее лица не могу понять, находит ли она то, что ищет. Но она кивает.

Затем берет меня за руку. Я жду слов, но напрасно. И тут я понимаю.

— Ты хочешь уйти со мной?

Она снова кивает.

Я на мгновение теряюсь под напором мыслей. Насчет того, что сейчас не способна позаботиться ни о себе, ни о ком бы то ни было другом. Что не могу бросить работу и заниматься ею. И так далее и тому подобное. Но на самом деле я понимаю: все это не имеет значения. И я улыбаюсь и сжимаю ее руку.

— У меня тут еще есть дела, но, когда я буду уезжать из Сан-Франциско, я приду за тобой.

Она продолжает смотреть мне в глаза. Кажется, она нашла там то, что искала. Она сжимает мою руку, отпускает ее, отворачивает голову и закрывает глаза. Я стою и смотрю на нее.

Я выхожу из палаты с сознанием, что в моей жизни произошла перемена. Я не знаю, хорошая или плохая, да это в данный момент и не важно. Речь идет не об удобстве. Речь идет о выживании. Это тот уровень, на котором мы сейчас с ней действуем, Бонни и я.




Вместе с Дженни отправляюсь в полицейское управление Сан-Франциско. Снова всю дорогу молчим.

В кабинете Дженни спрашивает меня:

— Значит, ты собираешься забрать ее?

— У нее никого, кроме меня, нет. Похоже, и у меня нет никого, кроме нее.

Дженни думает над моими словами. На ее лице появляется легкая улыбка.

— Это здорово, Смоуки. Правда здорово. Ты же не захочешь, чтобы ребенок ее возраста попал в воспитательное учреждение. Она уже слишком большая. Никто ее не удочерит.

Я поворачиваюсь к ней. Чувствую какой-то подтекст. Я хмурюсь. Она бросает на меня напряженный взгляд. Вздыхает и расслабляется.

— Я сирота. Мои родители умерли, когда мне было четыре года, так что я выросла в приюте. В то время никто не стремился удочерить девочку-китаянку.

Я удивлена и потрясена.

— Я представления не имела.

Она пожимает плечами:

— Это не то, чем ты делишься со всеми подряд. Ну, ты знаешь: «Привет, я Дженни Чанг, и я сирота». Я не очень люблю на эту тему разговаривать. — Она смотрит на меня, как бы подчеркивая, что данный момент не исключение. — Но одно я хочу сказать. Ты поступаешь правильно. Это чистый поступок.

Я думаю о ее словах и понимаю, что она права.

— Мне тоже кажется, что так будет правильно. Энни ведь оставила ее мне. Во всяком случае, я так слышала. Я еще не видела ее завещания. Правда, что он оставил его рядом с телом Энни?

— Да. Оно в досье.

— Ты его видела?

— Угу. — Она замолкает. Еще одна задумчивая, тяжелая пауза. — Она все оставила в твоем распоряжении, Смоуки. Настоящей наследницей, естественно, является дочь, но ты названа ее опекуном и доверенным лицом. Наверное, она была настоящим другом.

У меня все разрывается от боли при этом замечании.

— Она была моей лучшей подругой, Дженни. Еще со школы.

Дженни несколько минут молчит. Затем произносит всего три слова:

— Пошло оно все.

Под «все» она подразумевает этот мир с его жестокостью и несправедливостью. «Пошло оно все к такой-то матери, — хочет сказать Дженни, — и пусть оно умрет, и будет похоронено, и превратится в прах, и развеется по ветру».

Я отвечаю ей соответственно:

— Спасибо.




17


— Тебе развернутое или сжатое изложение? — спрашивает Алан, открывая папку с отчетом о вскрытии.

— Сжатое.

— Пожалуйста… Убийца или убийцы изнасиловали ее как до, так и после смерти. Он или они резали ее острым предметом по живому, большинство из этих ран были не смертельными.

Пытки. Я кивком прошу его продолжать.

— Причина смерти — потеря крови. Она истекла кровью, у нее перерезана яремная вена. — Он кидает взгляд на страницу в папке. — Когда она умерла, они вдоволь позабавились с ее телом, они выпотрошили ее. Вынули внутренние органы, разложили по пакетам и оставили около тела. — Он смотрит на меня. — Все органы на месте, за исключением печени.

— Скорее всего они забрали ее с собой, — вставляет Джеймс. — Или съели.

Я пытаюсь скрыть дрожь, которую вызывают его слова. Я уверена, что он прав.

— Раны были нанесены предположительно скальпелем. Медики утверждают, что внутренние органы были удалены весьма профессионально. Подразумеваются не хирургические навыки, но знание анатомии и умение удалить органы без повреждения. Эти ублюдки не только удалили толстые и тонкие кишки, но и рассортировали их. Три пакета для тонких кишок и четыре для толстых.

Я думаю над его последними словами.

— Он… Прости, они обошлись таким же образом с другими органами?

Он смотрит в записи и качает головой:

— Нет. — Поднимает глаза на меня. — Они бахвалились.

— Это хорошо, — мрачно резюмирую я.

Лео в изумлении таращит на меня глаза:

— Что же тут хорошего?

Алан поворачивается к нему и отвечает за меня:

— Хорошо потому, что мы ловим таких парней на ошибках. Если они бахвалятся, значит, самого убийства для них недостаточно. Они хотят привлечь наше внимание. Следовательно, они могут потерять осторожность. И наделать ошибок.

— Говоря по-простому, детка, — вмешивается Келли, — это означает, что у них еще больше мозги набекрень, чем обычно. И больше шансов обмишуриться.

— Понял, — говорит Лео. Но выглядит при этом немного озадаченным.

Я его понимаю. Довольно затруднительно рассматривать удаление внутренних органов двумя психопатами как нечто положительное. Возможно, он решает, хочется ли ему обрести такой взгляд на события.

Алан продолжает:

— Удалив органы, они оставили брюшную полость открытой и привязали Бонни к телу матери. — Он закрывает папку. — Никаких следов спермы, только следы латекса во влагалище.

«Они пользовались презервативами, чтобы не оставить следов для анализа на ДНК», — соображаю я.

— Больше ничего. Никаких волос или отпечатков пальцев на теле. Все.

— И что дальше?

Джеймс пожимает плечами:

— Взгляните на картину в целом. Нет признаков какой-то нерешительности при нанесении ран. Они были абсолютно уверены в том, что делают, когда вспарывали ее. Один из них, наверное, имеет медицинское образование. Думаю, это вполне возможно.

— Или у них просто большая практика, — бормочет Келли.

— Что еще мы знаем? — Я оглядываю всех.

При моих словах Алан достает блокнот и ручку. Так уж у нас заведено. Он готов записать все разумные мысли и предложения.

— Мы знаем, что оба они белые, оба мужчины, — говорит Келли. — Один ростом примерно шесть футов, второй — пять футов и десять дюймов. Оба в хорошей форме.

В разговор вступает Алан:

— Они осторожны. Умеют действовать, не оставляя улик. Никаких волос, эпителия, спермы.

— Но они не так умны, как хотели бы казаться, — замечаю я. — У нас есть отпечатки пальцев в кровати. И мы догадались, что их было двое.

— Ну, тут как раз проблема, — говорит Алан сухо. — Может, они знают про «перенос».

Алан имеет в виду «принцип Локарда». Локард считается отцом современной судебной медицины. Его принцип гласит: «Когда соприкасаются два объекта, происходит перенос материала с одного объекта на другой; этот материал может быть крошечным или крупным, может быть труден для обнаружения, но он обязательно имеется, поэтому на экспертов-криминалистов ложится обязанность собрать все эти материалы, какими бы микроскопическими они ни были, и доказать событие переноса».

Убийцы были осторожны. Отсутствие спермы очень показательно. С распространением детективной литературы, телевизионных шоу и видеофильмов многие насильники стали пользоваться презервативами. Тем не менее это до сих пор считается необычным. Ведь насилие — это прежде всего сексуальная власть. Именно она приводит в экстаз. Презервативы мешают: не такие острые ощущения. Джек-младший и его подельник воспользовались презервативами, что доказывает их знание «принципа Локарда».

— Нам известно, что они не идеальны, — говорит Джеймс. — У них главная слабость — страсть к показухе и желание поддразнить нас. Это занятие рискованное и может рано или поздно привести к ошибке.

— Верно. Что еще?

— По крайней мере один из них хорошо разбирается в технике, — говорит Лео. — Разумеется, чтобы отредактировать видеофильм, не надо большого ума. Но то, как они это сделали, говорит о технической подготовке. Простой пользователь компьютера за здорово живешь с таким делом не справится.

— Мы считаем, что они живут в Лос-Анджелесе, так? — спрашивает Керри.

Я пожимаю плечами.

— Будем отталкиваться от этого. Но точно мы этого не знаем, только подозреваем. Мы знаем, какой тип женщин они намерены приносить в жертву своим страстям. Они же нас известили: они собираются нападать на женщин, подобных Энни. — Я поворачиваюсь к Лео: — Как они назвали ее в письме?

— Современная шлюха на информационном шоссе.

— Как насчет этого? Сколько их может быть?

Лео морщится, услышав вопрос:

— Тысячи, если брать Штаты целиком. Наверное, около тысячи, если ограничиваться Калифорнией. Но это не единственная проблема. Взгляните на этот вопрос с другой стороны. Каждая имеющая сайт является потенциально независимым подрядчиком. Некоторые женщины объединяются в компанию, большинство же действуют, как ваша подруга. Они создают и поддерживают свои собственные веб-сайты. Это дело одиночки, с одним только служащим. И для бизнеса такого типа не существует никакой торговой палаты. В некоторых местах можно найти списки подобных сайтов, но единого консорциума не существует.

Я размышляю над очередными плохими новостями. Кое-что приходит мне в голову.

— Все понятно. Но давайте посмотрим на вопрос с другой стороны. Вместо того чтобы перебирать всех занятых в этом деле, давайте поищем место, где наши убийцы обнаружили Энни. Ты сказал, что есть списки таких сайтов, верно?

Лео кивает.

— Вряд ли она попала во все эти списки. Нужно искать там, где она значится, тогда мы найдем женщин, к которым убийцы могут прийти в следующий раз.

Он снова качает головой, на этот раз отрицательно.

— Все не так просто. Что, если они нашли ее с помощью поисковой машины? А если так, какое слово или фразу они использовали в качестве пароля? Кроме того, большинство операторов сайтов любят использовать рекламные сайты. Маленькие, бесплатные, с парой фотографий и адресом главного сайта. Вроде как: «Если вам нравится товар, добро пожаловать в магазин». Они вполне могли наткнуться на один из таких сайтов.

— Не говоря уже о том, что они могли найти ее через тебя, Смоуки, — с видимой неохотой добавляет Келли.

Я согласно киваю. И разочарованно вздыхаю:

— Короче, компьютер нас никуда не приведет?

— Отнюдь, — возражает Лео. — Нам следует найти перечень ее подписчиков. Людей, которые платили за то, чтобы посмотреть ее основной сайт.

Я немедленно воодушевляюсь. Алан, похоже, тоже.

— Верно, верно, — говорит он. — Именно таким способом вылавливают преступников, увлекающихся детским порно, так?

Лео улыбается:

— Ага. Существует куча законов и предосторожностей, когда дело доходит до обработки кредитных карточек. Сохраняются отчеты. Более того, многие процессоры снабжены программой «Проверка адресов». То есть адрес, сообщенный при подписании чека, проверяется на соответствие тому адресу держателя карточки, который значится в реестре.

— Мы знаем, сколько у нее было подписчиков?

— Пока не знаем. Но это нетрудно выяснить. Нам может потребоваться ордер, но с большинством этих компаний достаточно легко работать. Я не жду никаких трудностей.

— Хочу, чтобы ты этим занялся, когда мы вернемся, — говорю я ему. — Алан может помочь тебе с ордером. Достань список и прочеши его. Еще я хочу, чтобы ее компьютер детально рассмотрели. Ищи все, что угодно, если это может куда-то привести. Может быть, она делала какие-нибудь заметки для себя, что-то пометила…

— Понял. Я также свяжусь с ее провайдером. У него, может быть, сохранились копии тех ее последних сообщений, которые стерты в компьютере.

— Прекрасно.

— Есть еще одна проблема, — вмешивается Дженни. — Убийцы всячески старались убедить нас, что действовал только один человек. Почему?

— Может быть, они собирались как-то запутать нас позднее, — говорю я. — Не знаю. Я над этим еще не думала. — Я трясу головой. — Итог: у нас есть кое-что, с чего мы можем начать. Отпечатки. — Я поворачиваюсь к Келли: — Как у нас с этим делом?

— Я собираюсь ввести их в Автоматическую систему идентификации отпечатков пальцев, когда мы вернемся в Лос-Анджелес. Там их за пару минут сравнят с миллионом отпечатков, так что придется подождать до Лос-Анджелеса.

Это сообщение, больше чем все остальное, радует собравшихся. Все может быть очень просто. Эта система — внушительное средство. Если нам повезет, то мы быстро обнаружим этих парней.

— Договорились.

— Что вы там с Джеймсом надумали, Смоуки? — спрашивает Келли.

— Да, давайте послушаем, — поддерживает ее Алан.

Оба смотрят на меня выжидающе.

Я знала, они обязательно спросят. Они всегда спрашивают. Я ехала в темном — чух-чух — поезде, и видела монстров, по крайней мере одного из них. Келли и Алан хотят знать, что я видела.

— Все это основано только на чувствах и предположениях, — говорю я.

Алан отмахивается:

— Да, да, да. Ты всегда пытаешься от нас так отделаться. Выкладывай.

Я улыбаюсь ему и откидываюсь на спинку стула. Гляжу в потолок. Закрываю глаза и пытаюсь собрать все воедино. Приблизиться, ощутить запах.

— Пока они для меня вроде амальгамы. Мне еще не удалось их разъединить. Они… умны. Очень умны. Не просто притворяются умными. Думаю, по крайней мере у одного из них высшее образование. — Я смотрю на Джеймса. — Возможно, медицинское. — Он согласно кивает. — Их действия умышленны. Все точно планируют. Они потратили много времени на изучение судебной медицины, поэтому стараются не оставлять никаких следов. Это для них исключительно важно. Джек Потрошитель — один из самых знаменитых серийных убийц. Почему? Во-первых, его так и не поймали. Они идут по его стопам в этом и во многом другом, подражают ему. Во-вторых, он дразнил полицейских, вот и они дразнят нас. В-третьих, его жертвами были проститутки, они тоже преследуют тех женщин, которые, по их разумению, являются подобиями тогдашних шлюх. Должны быть и еще параллели.

— У них есть проблема. Нарциссизм, — добавляет Джеймс.

Я киваю:

— Верно.

Чарли хмурится:

— Что вы имеете в виду?

— Попробую объяснить. Когда ты ведешь машину, ты о ней думаешь? — спрашиваю я.

— Нет, я просто кручу баранку.

— Правильно. Но для Джека-младшего со товарищи одного кручения баранки недостаточно. Им необходимо восторгаться своим умением водить машину. Восхищаться, насколько они замечательны и искусны. Они восторгаются тем, что делают, они любуются собой во время процесса… — Я пожимаю плечами. — Если ты тратишь время на любование своей способностью вести машину, то у тебя меньше остается времени на то, чтобы следить за дорогой.

— Отсюда и отпечатки на кровати, — заключает Джеймс. — И это вовсе не гребаная мелочь. Тут уже тебе не волосики или нитки. Тут отпечатки пальцев. Пять отпечатков. Слишком были заняты: восхищались, какие они умные.

— И попались, — добавляет Чарли.

— Знаете, когда я сказала, что они вроде амальгамы, я была не совсем права. — Я раздумываю, закусив губу. — Есть некий Джек-младший. Полагаю, это один человек. Слишком важно, чтобы делиться. — Я смотрю на Джеймса: — Ты согласен?

— Угу.

— Тогда кто такой второй тип? — спрашивает Алан.

— Может быть, ученик? — Я качаю головой. — Пока плохо себе представляю. Но убеждена, что Джек-младший, кем бы он ни был, главный.

— Это напоминает старые «двойные команды», — говорит Келли.

— Ну да. Итак, они умны, точны, страдают нарциссизмом. Но самое опасное в них — это стремление совершить преступление. У них нет проблемы решиться или не решиться. Это для нас плохо, потому что означает, что они не будут ничего усложнять. Все будет четко и ясно. Постучать в дверь, ворваться, закрыть дверь, подчинить себе жертву. А, Б, В, Г. Как правило, такое обычным убийцам несвойственно. Вполне возможно, один из них служил в армии или органах правопорядка. Там, где обучают беспрекословно подчиняться другому человеку.

— Их страсть к насилию и убийству вполне реальна, — замечает Джеймс.

— Разве это не само собой разумеется? — спрашивает Дженни.

Я качаю головой:

— Нет. Иногда случается, что некто пытается выдать обычное убийство за серийное. Но то, что они сделали с Энни, как они это сделали… Это реально.

— У них двойственная цель в смысле жертв, — замечает Джеймс.

Келли хмурится. Вздыхает.

— Ты хочешь сказать, что они нацеливаются не только на женщин, но и на нас, — уточняет она.

Джеймс кивает:

— Точно. В данном случае выбор жертвы был не случайным. Даже логичным. Энни Кинг устраивала их по двум параметрам: она содержала веб-сайт для взрослых и она была подругой агента ФБР. Они здорово постарались, чтобы привлечь твое внимание, Смоуки.

— Ну, привлекли. — Я сижу и прокручиваю все в голове. — Пока приблизительно все. Давайте не забывать самое важное — того, что мы уже знаем об этих мерзавцах.

— Что именно? — спрашивает Лео.

— Что они пойдут на убийство снова. И будут продолжать, пока мы их не поймаем.




18


Я попросила Дженни подбросить меня в больницу, чтобы навестить Бонни, пока другие выполняют мои задания.

Мы подходим к дверям ее палаты и видим, что коп, охраняющий ее, держит в руках большой пакет.

— Это доставили для вас, агент Барретт.

Я сразу чувствую беспокойство. Нет никакого резона ни для кого доставлять мне почту именно сюда. Я выхватываю пакет из рук полицейского. На конверте печатные буквы черными чернилами в одну линию: ВНИМАНИЕ: «АГЕНТУ БАРРЕТТ».

Дженни оторопело смотрит на копа:

— Милостивый Боже, Джим! Где твоя голова?

Она попадает в точку. Джим соображает туго. Я вижу, когда до него доходит, потому что его лицо сереет.

— Ох… черт!

Надо отдать ему справедливость: сообразив, от кого пакет, он выхватывает из кобуры пистолет и распахивает дверь в палату. Я вхожу сразу за ним и испытываю потрясающее облегчение, когда вижу, что Бонни спокойно спит. Я жестом прошу полицейского выйти вслед за мной. Оказавшись в коридоре, Джим говорит:

— Неужели пакет от убийцы?

— Похоже, — говорю я.

У меня нет сил язвить. Голос звучит устало. Зато у Дженни нет таких проблем. Она тычет Джима в грудь пальцем с такой силой, что он морщится.

— Твою мать! Самое обидное: я ведь знаю, что ты хороший коп. Знаешь, откуда я знаю, что ты хороший коп? Потому что я специально затребовала тебя для этой работы, надеясь, что ты будешь чем-то большим, чем просто теплым телом у дверей. — Дженни не просто сердита, она пышет гневом.

Джим принимает выволочку смиренно.

— Вы правы, детектив Чанг, мне нет прощения. Этот пакет принесла дежурная медсестра. Я увидел имя агента Барретт, но ни о чем не догадался. Снова взялся за газету. — Он настолько в этот момент похож на побитую собаку, что я почти жалею его. Почти. — Черт! Я позволил себе успокоиться! Как самый зеленый новичок! Черт, черт, черт!

Теперь, когда он так безжалостно порицает себя, Дженни тоже начинает испытывать к нему некоторое сочувствие. Старается говорить более мягче.

— Ты хороший коп, Джим. Я тебя знаю. Ты будешь помнить эту свою промашку до самой смерти, и это правильно. Думаю, ты такой ошибки не повторишь. — Она вздыхает. — Кроме того, основную свою миссию здесь ты выполнил. С ребенком ничего не случилось.

— Спасибо, лейтенант, но от этого мне не легче.

— Давно пакет доставили?

Он секунду думает.

— Часа полтора назад. Да. Дежурная сестра принесла его мне и сказала, что его доставил какой-то парень. Она решила, что я смогу передать его вам.

— Иди и узнай поподробнее. Как передал, как выглядел, абсолютно все.

— Слушаюсь, мэм.

Джим кидается к дежурной, а я смотрю на конверт.

— Давай заглянем внутрь.

Я открываю конверт. Достаю соединенные скрепкой листки. Читаю: «Привет, агент Барретт!» Этого мне достаточно.

— Это от него. От них.

— Черт!

Мои ладони слегка увлажняются от волнения. Я знаю, мне следует прочесть письмо, но я с ужасом думаю об очередных откровениях преступника. Вздыхаю и принимаюсь читать.






Привет, агент Барретт!

К этому времени, полагаю, вы уже влезли в самую гущу этого дела. Вы и ваша команда. Как вам понравился видеофильм, который я для вас снял? Думаю, мне удалось очень удачно подобрать музыку.

Как поживает маленькая Бонни? Она кричит и плачет или просто молчит? Иногда я об этом думаю. Передавайте ей от меня привет.

Мои мысли по большей части посвящены вам. Как заживают раны, агент Барретт? Все еще спите голой? А слева от кровати на столике лежит пачка сигарет? Я там побывал, и должен заметить, вы во сне довольно громко разговариваете.





— Вот скот, — шепчет Дженни.

Я передаю ей листочки:

— Подержи секунду.

Она берет листки. Я бегу к ближайшему мусорному баку, где меня выворачивает наизнанку. Он побывал в моем доме! Смотрел, как я сплю! Меня пронзает ужас, следом тошнотворное осознание вмешательства. Затем приходит ярость. За ней все еще гнездится ужас. В голове только одна мысль, она голосит: «Это может случиться снова!» Все мое тело трясется, я бью кулаком по мусорному баку. Вытираю рот тыльной стороной ладони и возвращаюсь к Дженни.

— Ты в порядке?

— Нет. Но давай закончим.

Она возвращает мне листки. Они дрожат в моей руке, но я продолжаю читать.






Мэттью и Алекса, какой кошмар! Вы одна среди призраков. Смотрите на свое обезображенное лицо в зеркало. Так печально.

Мне думается, что со шрамами вы красивее, хотя, наверное, вы в это не верите. Я могу вас ободрить, агент Барретт, хоть разок, для разнообразия. Шрамы не печать позора. Они следы выживания.

Вас, наверное, удивляет, что я протягиваю вам руку помощи. Не обольщайтесь: это только для того, чтобы игра стала занимательнее. В мире полно людей, которые могли бы неплохо за мной поохотиться, но вы… Мне кажется, вы лучшая из них.

Я приложил много усилий для того, чтобы вернуть вас в игру, осталось только одно, лишь одна рана, на которую нужно наложить швы.

Охотнику требуется оружие, агент Барретт, а вы не смеете к своему прикоснуться. Это нужно исправить, восстановить баланс в игре. Пожалуйста, воспользуйтесь прилагаемой к данному письму информацией, которая может помочь вам справиться с вашими трудностями. Она может оставить свой собственный шрам, когда вы ее прочтете, но помните: шрам всегда лучше, чем незаживающая, открытая рана.

Из ада,

Джек-младший





Я переворачиваю страницу. Смысл изложенного доходит до меня практически сразу. Все вокруг меня затихает и замедляется. Я вижу, что Дженни говорит со мной, но слов не слышу.

Мне становится холодно. Зубы стучат, я начинаю дрожать, мир клонится куда-то в сторону. Сердце колотится все быстрее и быстрее, затем внезапно возвращается звук и кажется мне ударом грома. Но мне все еще так холодно.

— Смоуки! Господи… Доктора!

Я слышу ее, но говорить не могу. Не могу перестать стучать зубами. Вижу, как подходит доктор. Он щупает мне лоб, смотрит в глаза.

— У нее тут шок по полной программе, — говорит он. — Положите ее. Ноги повыше. Сестра!

Дженни наклоняется надо мной:

— Смоуки! Скажи что-нибудь.

Мне очень жаль, но не могу, Дженни. Я застыла, весь мир застыл, солнце тоже застыло. Везде смерть, все уже умерли или умирают.

Потому что он прав. Я прочитала документ, приложенный к письму.

В нем подчеркнуты строчки:






«Баллистической проверкой установлено, что пуля, извлеченная из тела Алексы Барретт, выпущена из пистолета агента Барретт».





Да, я застрелила собственную дочь.

Я слышу странный звук, он меня удивляет, пока я не догадываюсь, что сама его издаю. Это рев, он начинается глубоко в горле и поднимается октава за октавой. Кажется, что он длится вечно.

И вдруг наступает тьма. Слава Богу.




19


Я прихожу в себя на больничной койке, около меня сидит Келли. Больше никого в палате нет. Видя лицо Келли, я понимаю, почему она здесь.

— Ты знала, не так ли?

— Да, милая, — говорит она, — я знала.

Я отворачиваюсь от нее. Я не чувствовала себя такой опустошенной, такой безжизненной с того момента, когда я очнулась в палате после ночной встречи с Сэндсом.

— Почему ты мне не сказала?

Не знаю, чувствуется ли в моем голосе гнев. Да мне и наплевать.

— Доктор Хиллстед попросил меня не говорить. Он не считал, что ты к этому готова. И я согласилась. Я и сейчас так считаю.

— В самом деле? Ты думаешь, что знаешь так чертовски много насчет меня? — Голос звучит резко. Я сама слышу в нем злость и яд.

Керри даже не морщится.

— Я знаю одно: ты до сих пор жива. Ты не сунула дуло пистолета в рот и не спустила курок. Так что я ни о чем не жалею, лапонька. — Следующую фразу она говорит почти шепотом: — Это не значит, что мне не больно, Смоуки. Ты же знаешь, как я любила Алексу.

Я смотрю на нее, и злость уходит.

— Я не виню тебя. И его. И может быть, он в конечном итоге прав.

— Что ты этим хочешь сказать, милая?

Я пожимаю плечами. Я устала, как же я устала!

— Потому что теперь я все точно помню. И все равно не хочу умирать. — Меня пронзает боль, я корчусь. — Понимаешь, жизнелюбие кажется мне предательством. Мне представляется, что если я хочу жить, значит, я недостаточно их любила.

Я смотрю на нее и вижу, какое ужасное впечатление произвели на нее мои слова. Моя Келли, моя никогда не унывающая королева скорости выглядит так, будто я ударила ее по лицу. Или, может быть, по сердцу.

— Что ж, — говорит она после длинной паузы, — это совсем не так. Продолжать жить, хотя они умерли, вовсе не значит, что ты их не любила, Смоуки. Это только означает, что они умерли, а ты нет.

Я запоминаю ее слова, чтобы потом над ними подумать, я ощущаю, что в них есть смысл.

— Смешно, правда? Я всегда могла из пистолета попасть туда, куда хотела. Мне это дано от природы. Я помню, что целилась ему в голову, но он оказался чертовски ловким. Я никогда не видела, чтобы кто-то двигался так быстро. Он выхватил Алексу из кровати и выставил перед собой. Пуля попала в нее. Когда это случилось, она смотрела мне прямо в глаза. — По моему лицу пробегает судорога. — Знаешь, он даже удивился. После всего, что он сделал, он удивился, вроде как подумал, что зашел слишком далеко. И тут я его застрелила.

— Ты эту часть помнишь, Смоуки?

Я хмурюсь:

— Что ты имеешь в виду?

Келли улыбается. Улыбка у нее печальная.

— Ты не просто застрелила его, лапонька. Ты изрешетила его пулями. Ты всадила в него четыре обоймы и как раз вставляла новую, когда я появилась и остановила тебя.

И снова я оказываюсь там и вспоминаю.

Он изнасиловал меня, изрезал мое тело. Мэтт уже был мертв. Я качалась на волнах боли, то теряла сознание, то приходила в себя. Все казалось немного сюрреалистичным. Я находилась как будто под действием наркотиков. Я ощущала, что должна что-то срочно сделать. Но все ощущения были где-то далеко. Доходили до меня как через марлю. Чтобы добраться туда, мне нужно было пройти через сироп.

Сэндс наклонился. Я почувствовала его дыхание на щеке. Неестественно горячее. Потом что-то потекло по шее и прилипло к груди. Поняв, что это его слюна, я вздрогнула всем телом. От головы до самых пяток.

— Теперь я собираюсь развязать тебе руки и ноги, сладкая моя Смоуки, — прошептал он мне на ухо. — Я хочу, чтобы перед смертью ты коснулась моего лица.

Я скосила на него глаза и потеряла ощущение времени. Очнувшись, я почувствовала, что он развязывает мне запястья. Снова нырнула во тьму, опять всплыла. Он развязывает мне ноги. Свет — тень, тень — свет.

Когда я вновь пришла в себя, он лежал рядом, плотно прижавшись ко мне. Он был голый, я чувствовала его возбуждение. Левую руку он запустил в мои волосы, правую, с ножом, положил мне на живот. И снова это дыхание, горячее и кислое.

— Пора уходить, милая Смоуки, — шептал Сэндс. — Я знаю, ты устала. Ты должна сделать еще одну вещь, перед тем как уснуть. — Его дыхание начало учащаться. Эрегированный член зашевелился, я почувствовала тычки в бок. — Коснись моего лица.

Он был прав, я очень устала. Чертовски устала. Я хотела погрузиться во тьму, чтобы все кончилось раз и навсегда. Я почувствовала, как поднимается моя рука, чтобы выполнить его последнее требование, и тут раздался крик:

— МАМА!

Я услышала крик Алексы. Крик, полный ужаса.

Он подействовал на меня как увесистая оплеуха.

— Он сказал нам, что Алекса мертва, — шепчу я Келли. — Сказал, что убил ее первой. Я услышала ее крик и поняла, что он займется ею после того, как разделается со мной.

Я вспоминаю и сжимаю кулак, я чувствую, как мое тело дрожит от злости и ужаса.

Мне показалось, будто внутри меня взорвалась бомба. Я не просто очнулась, я именно взорвалась. Дракон выполз из пещеры и встал на дыбы.

Я ударила Сэндса по лицу и услышала, как хрустнул его нос под ребром ладони. Он зарычал, но я уже вскочила с постели и рванулась к ночному столику, где лежал мой пистолет. Но Сэндс был по-звериному быстр. Ни секунды на размышления. Он скатился с кровати и рванулся из спальни. Я услышала его топот по деревянным плитам коридора: он бежал к Алексе.

Тут я начала кричать. Мне показалось, что я горю. Все стало раскаленным добела, адреналин сжигал меня, и интенсивность его огня была потрясающей. Время изменилось. Оно не замедлилось, как раз наоборот. Оно ускорилось. Стало быстрее мысли.

Я схватила пистолет и не столько побежала по коридору, сколько телепортировала себя. Только он открыл дверь, как я оказалась в комнате и увидела дочь. На кровати. Кляп валялся около рта. «Умница», — помнится, подумала я.

— МАМА! — снова взвизгнула она — глаза расширены, щечки красные, слезы потоками.

И тогда я тоже стала зверем. Без всяких сомнений подняла пистолет и прицелилась ему в голову…

Ужас. Ужас, ужас, ужас, длящийся вечно, нескончаемый ад на земле.

Затем я услышала свой крик. Крик, длящийся вечно, нескончаемый крик, ад на земле. Я выстрелила в Сэндса. Снова выстрелила. Я не собираюсь прекращать стрельбу, пока есть патроны. И тут…

— О Господи, Келли! — Мои глаза наполняются слезами. — Господи, Господи, прости меня!

Она берет меня за руку, качает головой.

— Ты не виновата, Смоуки. — Она сжимает мою руку. Почти до боли. — Честно. Ты тогда ничего не соображала.

Нет, я помню, как Келли ворвалась в дом, как увидела ее с пистолетом в руках. Я помню, как она приближалась ко мне с особой осторожностью, как просила положить пистолет на пол. Помню, как я кричала на нее. Как она приближалась ко мне. Я знала, что она хочет забрать у меня пистолет, и еще я знала, что не могу ей этого позволить. Мне еще нужно было приложить дуло к виску, выстрелить и умереть. Я заслужила смерть, потому что убила своего ребенка. Поэтому я сделала, как мне тогда казалось, единственно разумную вещь. Я направила пистолет на Келли и выстрелила.

Мне просто повезло, что кончились патроны. Думая об этом сейчас, я вспоминаю, что она даже не замедлила движения, продолжала двигаться ко мне, пока не подошла достаточно близко, чтобы забрать у меня пистолет и отбросить его в сторону. Что было после этого, я практически не помню.

— Я могла тебя убить, — шепчу я.

— Да нет. — Она снова улыбается. Улыбка по-прежнему печальная, но сквозь нее уже проглядывает та задорная Келли, которую я знаю. — Ты целилась мне в ногу.

— Келли, — я говорю это с укоризной, хотя и мягкой, — я все помню.

Я не целилась ей в ногу, я целилась ей в сердце.

Она наклоняется вперед и смотрит мне прямо в глаза:

— Смоуки, я доверяю тебе больше, чем доверяю кому-либо в этом мире. В этом смысле ничего не изменилось. Не знаю, что еще могу тебе сказать. Разве что я никогда больше не буду разговаривать с тобой на эту тему.

Я закрываю глаза.

— Кто знает!

Молчание.

— Я. Команда. Заместитель директора Джонс. Доктор Хиллстед. Больше никто. Джонс об этом позаботился.

«Вранье, — думаю я. — Они знают».

— Пока ты была в обмороке… Кстати, почти два часа.

Я чувствую, что она не все мне сказала.

— И что?

— Ну… тебе надо знать. Доктор Хиллстед знает о твоей реакции на это известие. Он, Дженни и остальные члены команды.

— Ты не сказала Джонсу?

Она отрицательно покачала головой.

— Почему?

Келли отпускает мою руку. Она выглядит смущенной, что для нее необычно. Встает и принимается ходить по палате.

— Я боюсь — мы все боимся, что, если расскажем, он все прихлопнет. Решит, что ты никогда не сможешь вернуться к работе. Вообще никогда. Мы знаем, ты и сама можешь принять такое решение. Но мы хотим, чтобы у тебя был выбор.

— Все согласились?

Она поколебалась.

— Все, кроме Джеймса. Он сказал, что сначала хочет поговорить с тобой.

Я закрываю глаза.

— Ладно. Пришли его. Пока я не знаю, как поступлю, Келли. Одно знаю точно: хочу вернуться домой. Хочу забрать Бонни, уехать домой и постараться во всем разобраться. Мне нужно утрясти все в голове раз и навсегда, или мне конец. Вы можете тут возиться с отпечатками и всем остальным. Мне нужно домой.

Она смотрит на пол, затем поднимает глаза на меня:

— Я понимаю. Приведу все в действие.

Она идет к двери. Останавливается и поворачивается ко мне:

— Есть еще одно, о чем тебе стоит подумать, лапонька. Ты знаешь оружие лучше, чем все, с кем мне приходилось встречаться. Возможно, когда ты навела на меня пистолет и нажала на курок, ты знала, что обойма пустая. — Она подмигивает и уходит.

— Возможно, — шепчу я сама себе.

Но я так не думаю.

Я думаю, что в тот момент я нажала на курок, потому что хотела, чтобы весь мир умер.




20


Джеймс входит и закрывает за собой дверь. Садится на стул рядом с кроватью. Молчит, и я не могу понять, о чем он думает. Впрочем, как всегда.

— Келли сказала, что ты хотел поговорить со мной, прежде чем решить, крысятничать насчет меня Джонсу или нет.

Он отвечает не сразу. Сидит и смотрит на меня. Очень утомительно.

— Так как?

Он поджимает губы.

— Вопреки тому, что́ ты скорее всего думаешь, я не возражаю против того, чтобы ты полностью вернулась к работе, Смоуки. Честно. Ты хорошо выполняешь свои обязанности, а для меня компетенция — главное.

— И что?

— Меня смущает то, что ты только на полпути. — Он жестом показывает на мое тело, распростертое на больничной койке. — Вот это, к примеру. Ты опасна, потому что ненадежна.

— Да чтоб ты сдох.

Он игнорирует мой выпад.

— Это правда. Подумай хорошенько. Когда мы с тобой были в квартире Энни Кинг, я видел старую Смоуки. Компетентную. И все остальные тоже. Келли и Алан уже снова начали на тебя полагаться. Вместе мы нашли улики, которые иначе бы были утеряны. Но хватило одного письма, и ты с копыт долой.

— Тут немного сложнее, Джеймс.

Он пожимает плечами:

— Только не в свете того, что действительно имеет значение. Или ты возвращаешься полностью, или совсем не возвращаешься. Потому что, если ты вернешься в таком виде, ты будешь для нас грузом. Теперь я скажу, на что готов согласиться.

— Валяй.

— Или ты возвращаешься в полном порядке, или ты, черт побери, держишься от нас подальше. Если ты возвращаешься в таком перекрученном состоянии, я иду прямиком к заместителю директора Джонсу, а если он не согласится с моими доводами, буду лезть выше, пока кто-нибудь не прислушается и не отправит тебя пастись на лужок.

Меня охватывает дикая ярость.

— Ну и наглый же ты урод.

Но его ничем не пробьешь.

— Так обстоят дела. Смоуки, я доверяю тебе. Если ты дашь мне слово, я знаю, что ты его сдержишь. Вот чего я хочу. Возвращайся в порядке или не возвращайся совсем. И это не подлежит обсуждению.

Я смотрю на него. И не нахожу в нем ни капли жалости.

«Да и не так много он просит, — неожиданно понимаю я. — Его доводы вполне резонны».

Но все равно я его ненавижу.

— Я даю тебе слово. Теперь убирайся отсюда к такой-то матери.

Он встает и уходит, даже не оглянувшись.




21


Мы вылетаем рано утром и во время перелета молчим. Бонни сидит рядом со мной, держит меня за руку и смотрит прямо перед собой. Келли сообщила мне, что к моему дому будут приставлены два агента. Я не думаю, что убийца нагрянет ко мне сейчас, но безмерно рада охране. Еще Келли сказала, что идентифицировать отпечатки пальцев удалось. Да, действительно счастливый денек.

Я вся на нервах. Настоящий клубок боли и паники. Меня терзают не эмоции, а реальность. И эта реальность — Бонни. Она усугубляет мое смятение, поворачивая ко мне голову и открыто глядя мне в лицо. Она несколько секунд разглядывает меня, затем возвращается к неподвижности, к взгляду, которому тысяча лет.

Я сжимаю пальцы в кулак и закрываю глаза.

Материнство страшит меня. Потому что именно об этом в данном случае и идет речь. У Бонни никого нет, кроме меня, а впереди мили и мили. Мили, наполненные школьными занятиями, рождественскими утрами, профилактическими прививками, понуканиями типа «Ешь овощи» и «Чтоб дома в десять», уроками автовождения, и так далее и тому подобное. Все те замечательные банальности, большие и маленькие, которые входят в понятие «ответственность за жизнь другого человека».

У меня была на этот счет система. Вот только дело в том, что тогда речь шла не только о материнстве, речь шла о родительской ответственности. У меня был Мэтт. Мы перекидывались проблемами, спорили по поводу того, что лучше всего для Алексы, любили ее вместе. Быть родителем очень часто означает не иметь уверенности в том, что ты все делаешь так, как надо, и испытывать облегчение оттого, что есть с кем разделить вину.

У Бонни теперь только я. И больше никого. Заговорит ли она когда-нибудь? Найдет ли новых друзей? Бойфренда? Будет ли она счастлива?

Я осознаю: паника моя проистекает из того, что я ничего не знаю о девочке. Я не знаю, хорошо ли она училась. Я не знаю, какие передачи она любила смотреть по телевизору или что предпочитала на завтрак. Я не знаю ничего.

Страх все растет и растет, я мысленно что-то бормочу, и мне ужасно хочется открыть боковой люк, выпрыгнуть и лететь, крича, кувыркаясь, рыдая и…

И тут в моей голове звучит голос Мэтта. Мягкий, низкий, успокаивающий. «Ш-ш-ш, детка. Дорога начинается с первого шага, и ты его уже сделала».

«Что сделала?» — мысленно скулю я в ответ.

Я чувствую, как он улыбается. «Ты ее взяла. Она принадлежит тебе. Что бы потом ни случилось, как бы ни было трудно, ты ее взяла, и этого у тебя никогда не отнять. Это первое правило мамы, и ты его выполнила. Все остальное придет само собой».

Мое сердце сжимается.

Первое правило мамы…

У Алексы были проблемы. Она вовсе не была идеальным ребенком. Ей постоянно нужна была поддержка, уверенность, что ее любят. В такие моменты я всегда говорила ей одно и то же. Я заключала ее в объятия, прикасалась губами к волосам и шептала:

— Знаешь, первое правило мамы, солнышко?

Она знала, но всегда отвечала одинаково:

— Нет, мамочка. Что это за первое правило мамы?

— Что ты моя, что я от тебя никогда не откажусь. Что бы ни случилось, какие бы трудности нас ни ожидали, даже если…

— …ветер перестанет дуть, солнце перестанет светить и звезды перестанут сиять, — заканчивала она.

Это все, что мне нужно было сделать, и она расслаблялась и успокаивалась.

Первое правило мамы.

Я могу начать с этого.

Паника проходит.

На время.




Мы выходим из самолета. Бонни идет за мной.

Охранники провожают нас до дома, всю дорогу едут за нашей машиной. На улице прохладно, небольшой туман. Шоссе только начало заполняться машинами, скорость невысокая. Машины напоминают мне муравьев, дожидающихся солнца, чтобы согреться.

В машине тишина. Бонни не говорит, я тоже, занятая своими беспокойными мыслями.

Я много думаю об Алексе. Мне до вчерашнего дня и в голову не приходило, как мало я думала о ней после ее смерти. Она стала для меня… чем-то неясным. Мутное лицо на расстоянии. Я теперь понимаю, что в моих снах про Сэндса она и была той туманной фигурой. Письмо от Джека-младшего и воспоминания сделали ее ясной и четкой.

Теперь она представляется мне ослепительной, живой, болезненной красотой. Воспоминания о ней как симфония, которую включили слишком громко. Болят уши, но нет сил перестать слушать.

Это симфония о материнстве, о самоотверженной, безоглядной любви, о любви всем существом. Это симфония о страсти, способной затмить солнце. О бездонной надежде и безумном счастье.

Господи, как же я ее любила! Больше, чем любила себя, больше, чем любила Мэтта.

Я знаю, почему ее лицо так расплывалось во сне. Потому что мир без нее невыносим.

Но вот она я, все выношу. Но что-то надорвалось во мне, и эта рана никогда не заживет.

И я рада.

Потому что я хочу чувствовать эту боль вечно.




Когда мы через двадцать минут подъезжаем к дому и выходим из машины, агенты молча кивают мне, давая понять, что они тут, при исполнении.

— Подожди секундочку, солнышко, — говорю я Бонни.

Подхожу к их машине. Стекло со стороны водителя опушено. Я улыбаюсь, узнав одного из агентов. Дик Кинан. Он был моим наставником в Квонтико, когда я училась в академии. Ему уже за сорок, и он решил закончить свою карьеру работой «на земле». Он крупный мужчина, старожил ФБР, у него короткая стрижка и все такое прочее. Он любитель шуток и отменный стрелок.

— Кто тебе дал это задание, Дик? — спрашиваю я.

Он улыбается:

— Заместитель директора Джонс.

Я киваю. Само собой.

— Кто это с тобой?

Второй полицейский моложе Дика и меня. Новичок, с трудом верящий своему счастью — он настоящий агент ФБР. С удовольствием думает о перспективе день за днем сидеть в машине и ничего не делать.

— Ганнибал Шантц, — говорит он и протягивает мне через окно руку для приветствия.

— Ганнибал, надо же! — ухмыляюсь я и жму его руку.

Он пожимает плечами. Я вижу, что у парня хороший характер. Невозможно вывести его из себя, немыслимо не любить.

Я обращаюсь к Кинану:

— Тебе рассказали, в чем дело, Дик?

Немного напряженный кивок.

— Да. Маленькая девочка. Да, я знаю, каким образом она у тебя оказалась.

— Хорошо. Давай разберемся с приоритетами: она главная твоя ответственность. Понял? Если придется выбирать, ехать за ней или за мной, я хочу, чтобы ты ехал за ней.

— Понятно.

— Спасибо. Приятно было познакомиться, Ганнибал.

Я успокоенная ухожу к Бонни, которая ждет меня около дома.

Пока я ехала в машине, у меня было время подумать, почему я после всего, что случилось, не поменяла местожительство. Я поняла, что осталась в этом доме из-за упрямства. Или глупости. Но как бы там ни было, этот дом олицетворяет основную черту моего характера. Отказаться от него — все равно что отказаться от себя. Без него мне точно никогда не собрать себя в единое целое.

Я знаю, будут призраки. Но я никуда не уеду.

Мы на кухне. Я спрашиваю Бонни без всяких предварительных раздумий:

— Есть хочешь, солнышко?

Она смотрит на меня и кивает.

Я довольна и тоже киваю в ответ. Первое правило мамы: люби своего ребенка. Второе правило мамы: накорми своего ребенка.

— Давай посмотрим, что у нас в холодильнике.

Она идет за мной, я открываю холодильник, заглядываю внутрь. «Научи их охотиться», — думаю я и с трудом сдерживаю истерический смех. Ситуация в холодильнике удручающая. Остатки арахисового масла в банке и молоко, которое забыло про свой срок годности.

— Прости, детка. Похоже, придется съездить в магазин.

Я тру глаза и тихо вздыхаю: «Господи, как же я устала!» Но существует родительский принцип. Это даже не правило — закон природы. Он гласит: «Дети — ваши, вы за них в ответе». Что ж, скверно, что вы устали, но что поделать, если они не умеют водить машину и у них нет денег.

Ладно, проехали. Я смотрю на Бонни и улыбаюсь:

— Давай съездим и все купим.

Она отвечает мне прямым взглядом, потом улыбается и кивает головой.

Вот так.

Я хватаю сумку и ключи:

— По коням!




Я велю Кинану и Шантцу оставаться у дома. Я могу сама о себе позаботиться, кроме того, мне куда важнее знать, что никто не будет меня ждать с ножом в доме, когда мы вернемся.

Мы движемся вдоль полок супермаркета «У Ральфа».

— Показывай, солнышко, — говорю я Бонни. — Я не знаю, что ты любишь.

Я толкаю тележку и иду за Бонни, которая медленно и внимательно оглядывает полки. Каждый раз, когда она показывает пальцем, я хватаю упаковку и смотрю на этикетку, чтобы запомнить. Слышу громкий низкий голос у себя в голове. «Макароны с сыром, — гудит голос. — Спагетти с мясным соусом — без грибов. Ни за что, под страхом смерти. „Фритос“, острые и сочные». Пищевые заповеди. Ключики к Бонни: очень важно.

Мне кажется, что внутри у меня начинает двигаться что-то заржавевшее и пропыленное, одно скрипучее колесико цепляется за другое. Любовь, кров, макароны и сыр. Это все естественно и правильно.

«Как езда на велосипеде, детка», — слышу я голос Мэтта.

— Может быть, — бормочу я в ответ.

Я так увлекаюсь беседой с самой собой, что упускаю момент, когда Бонни останавливается, и едва не наезжаю на нее тележкой и слабо улыбаюсь:

— Прости, солнышко. Мы все взяли?

Она улыбается и кивает. Все сделано.

— Тогда поедем домой и поедим.

«Проблема не в умении ездить на велосипеде, — внезапно осознаю я. — Дело в том, что изменился путь, по которому едет этот велосипед. Любовь, кров, макароны, сыр. Разумеется. Но есть еще немой ребенок и новоиспеченная мамаша, которая напугана, разговаривает сама с собой и вообще малость не в себе».




Я разговариваю по телефону с женой Алана и одновременно наблюдаю, как Бонни с жадностью поглощает макароны. «Дети становятся прагматиками, когда речь заходит о еде», — думаю я. Я знаю, что небо падает, но, послушайте, есть-то все равно надо!

— Я так тебе благодарна, Элайна. Алан рассказал мне про ваши дела, и я никогда бы…

Она перебивает меня:

— Пожалуйста, прекрати, Смоуки. — У нее мягкий укоряющий голос. Он заставляет меня подумать о Мэтте. — Тебе нужно время, чтобы со всем разобраться, а маленькой девочке нужен присмотр, когда тебя нет дома. Это же временно. — Я молчу, в горле застрял комок. Кажется, она это чувствует, такой уж она человек. — У тебя все образуется, Смоуки. Ты сделаешь для нее все, что сможешь. Ты была замечательной мамой для Алексы. И с Бонни у тебя все получится.

При этих словах на меня набегает тьма скорби и благодарности. Я откашливаюсь и хрипло говорю:

— Спасибо.

— Никаких проблем. Позвони, когда тебе понадобится моя помощь.

Не дождавшись ответа, она вешает трубку. Элайна всегда умеет поставить себя на место другого. Она согласна присмотреть за Бонни, если мне понадобится отлучиться. Без своих колебаний и моих просьб.

«Ты не одна, детка», — шепчет Мэтт.

— Может, да, — шепчу я. — Может, и нет.

Звонит телефон, прерывая мой разговор с призраком.

— Привет, лапонька, — говорит Келли. — Маленькая новость, с которой я бы хотела тебя познакомить.

Мое сердце сжимается. Что еще?

— Рассказывай, — прошу я.

— В офисе доктора Хиллстеда нашли «жучки».

Я хмурюсь:

— И что?

— Вспомни письмо Джека-младшего, лапонька. Тебя не заинтересовало, откуда он все узнал?

Молчание. Меня как обухом по голове ударили. «Нет, — соображаю я. — Меня это не заинтересовало».

— Ты умница, Келли. Я об этом не подумала. Господи! — У меня все в голове перепуталось. — Как же ему это удалось?

— Ты не расстраивайся. Столько всего случилось. Я тоже об этом не подумала. Можешь поблагодарить Джеймса, это ему пришло в голову. — Она делает паузу. — Матерь Божья, неужели я действительно сказала «поблагодарить» и «Джеймса» в одном предложении?

Я отчетливо представляю, как она театрально вздрагивает.

— Гони подробности, Келли, — говорю я. Тон резкий и нетерпеливый. В данный момент юмор меня не волнует, и я слишком устала, чтобы извиняться.

— Он установил два «жучка» в кабинете доктора Хиллстеда, вполне функциональные, но не более. — Она дает понять, что «жучки» самые обычные, без особых примет и, следовательно, никуда нас не приведут. — Оба включались на расстоянии. Они вели беспроволочную передачу на миниатюрный магнитофон, спрятанный в кладовке. Джеку только нужно было узнать, на какой час назначена твоя встреча с доктором, лапонька. Он приводил «жучки» в действие, а пленку забирал позже.

Ощущение вторжения пронзает меня, как электрический заряд. «Он слушал? Слушал, как я говорю о Мэтте и Алексе? Слушал меня, когда я позволяла себе быть слабой?» Меня захлестывает ярость. Я чувствую, что готова грохнуться в обморок, меня вот-вот вырвет.

И вдруг я успокаиваюсь. Никакого ощущения вторжения, никакой ярости, лишь усталое безразличие. Прилив закончился, пляж сух и пустынен.

— Мне пора идти, Келли, — бормочу я.

— Ты в порядке, лапонька?

— Спасибо, что сказала. Теперь мне нужно идти.

Я отключаюсь и дивлюсь заполнившей меня пустоте. В ней есть что-то необыкновенное. Идеальное.

Однако в этот момент я соображаю, что Бонни уже кончила есть и смотрит на меня. Наблюдает за мной.

«Господи», — думаю я. И меня озаряет, что это именно та главная вещь, которую я должна понять раз и навсегда. Я не одна. Она здесь, она видит меня.

Дням, когда я сидела в темноте, уставившись в пустоту, или разговаривала сама с собой, — этим дням должен наступить конец.

Никому не нужна сумасшедшая мамаша.




Мы в спальне, сидим на моей постели, смотрим друг на друга.

— Как тебе здесь нравится, солнышко? Годится?

Она оглядывается, проводит ладонью по покрывалу, улыбается и кивает.

— Прекрасно. Я подумала, что тебе захочется спать здесь, рядом со мной, но если я ошибаюсь, дай мне знать, я пойму.

Кивок.

Некоторым людям может не понравиться такой подход. То, что я иду напролом. Не стану спорить. Я действую интуитивно, что-то подсказывает мне: с этим ребенком нужно быть честной.

— Хорошо. Но учти: иногда, вернее, почти всегда мне снятся кошмары. Порой я просыпаюсь от собственного крика. Я надеюсь, такого не произойдет, когда ты будешь здесь спать, но обещать не могу: от меня это не зависит. Я предупреждаю тебя на всякий случай, чтобы ты не пугалась.

Она смотрит мне в лицо. Затем скашивает глаза на фотографию, что стоит на ночном столике. На снимке Мэтт, Алекса и я. Мы все улыбаемся и не знаем, что нас подкарауливает впереди. Через некоторое время она переводит взгляд на меня и поднимает брови.

Я не сразу понимаю, что она хочет сказать, и говорю:

— Да, ночные кошмары касаются того, что случилось с ними.

Она закрывает глаза. Прикладывает руку к груди. Открывает глаза.

— Тебе тоже снятся кошмары, солнышко? Ладно. Тогда давай договоримся: мы обе не будем пугаться, если кто-то из нас закричит во сне.

Она улыбается. На мгновение все кажется мне нереальным. Я разговариваю с десятилетней девочкой не о новом платье, музыке или прогулке в парке. Я договариваюсь с ней насчет криков по ночам.

— Еще одно… У меня сейчас трудный период. Мне нужно решить, продолжать работать или нет. Моя работа — ловить преступников. Возможно, я пока не готова к этому. Ты понимаешь?

Она уверенно кивает. О да, она понимает.

— Если я решу отказаться, то мы с тобой будем думать, как жить дальше. Если же я соглашусь… я не всегда смогу быть рядом с тобой. Мне придется найти кого-нибудь, кто мог бы присматривать за тобой, когда я работаю. Я только могу обещать: если дело до этого дойдет, я постараюсь найти человека, который тебе понравится. Что ты по этому поводу думаешь?

Она осторожно кивает. Я уже начинаю понимать его без слов. «Там видно будет», — говорит этот кивок.

— Теперь последнее, солнышко. Я думаю, это самое главное, так что слушай меня внимательно, ладно? — Я беру ее за руки, чтобы она смотрела на меня. — Если ты хочешь, можешь остаться со мной. Я не брошу тебя. Никогда. Обещаю.

Впервые с той поры, как я увидела Бонни на больничной койке, я замечаю у нее признаки душевного волнения. Ее личико морщится в скорбной гримасе, а из глаз потоками начинают течь слезы. Я порывисто обнимаю ее, я укачиваю ее, пока она молча плачет. Я шепчу ей в волосы слова утешения и думаю об Энни и Алексе и о первом правиле мамы.

Мало-помалу она успокаивается, но продолжает прижиматься ко мне. Шмыганье носом постепенно сходит на нет, она немного отодвигается и утирает лицо ладонями. Наклоняет голову и смотрит на меня. Действительно смотрит. Я вздрагиваю, когда она поднимает руку к моему лицу. С огромной нежностью она проводит пальцем по шраму. Начиная со лба и кончая шеей. На ее глазах снова появляются слезы, она прижимает ладонь к моей щеке. Затем она снова крепко прижимается ко мне. Теперь не я ее, а она меня обнимает.

Странно, но, когда она это делает, мне совсем не хочется плакать. На короткий период на мою душу снисходит покой и тепло.

Я отодвигаюсь и усмехаюсь:

— Мы с тобой та еще парочка, верно?

Она в ответ искренне улыбается. Я понимаю, это ненадолго. Я знаю, что настоящая скорбь, когда она нахлынет, затопит ее. Но все равно приятно видеть ее улыбку.

— Слушай, я хочу вернуться к тому, что только что говорила. Насчет того, собираюсь я или не собираюсь дальше работать. Есть одна вещь, которую я должна сегодня сделать. Хочешь пойти со мной?

Она кивает: «Да, конечно». Я снова улыбаюсь:

— Ну что ж, тогда пошли.




Я еду к тиру в Сан-Фернандо-Вэлли. Прежде чем выйти из машины, я долго смотрю на тир, собираясь с силами. Здание чисто функциональное, краска на стенах давно облезла, а окна, наверное, не мыли испокон веку. «Как пистолет», — думаю я. Оружие может выглядеть не блестяще. Но имеет значение только одно: можно ли из него стрелять? Это потрепанное здание точно такое же. Сюда захаживают очень «серьезные» люди. Я не имею в виду энтузиастов. Я имею в виду мужчин (и женщин), которые всю свою жизнь пользуются оружием, чтобы убивать людей или охранять их покой. Вроде меня.

Я смотрю на Бонни и криво улыбаюсь.

— Готова? — спрашиваю я.

Она кивает.

— Ну что ж, тогда пошли.




Я знакома с хозяином. Он снайпер. Бывший морской пехотинец. У него теплый взгляд, но за ним прячется холод. Он видит меня и рокочет низким басом:

— Смоуки! Давненько тебя не видел!

Я улыбаюсь, показываю рукой на шрамы:

— Немного не повезло, Джаз.

Он замечает Бонни и улыбается ей. Она в ответ не улыбается.

— А это кто?

— Это Бонни.

Джаз всегда отлично разбирался в людях. Он понимает, что с Бонни не все в порядке и не утруждает себя дежурным «Привет, ласточка, как ты поживаешь?». Просто кивает и смотрит на меня, положив руки ладонями на прилавок.

— Что тебе нужно сегодня?

— Вон тот «глок». — Я показываю пальцем. — И одну обойму. И заглушки для нас обеих.

— Как же, как же. — Он вынимает пистолет из футляра и кладет рядом полную обойму. Снимает со стены заглушки для ушей и кладет на прилавок.

Руки у меня потеют.

— Мне… гм… хочется попросить тебя об одолжении, Джаз. Мне нужно, чтобы ты отнес его в тир и зарядил.

Он удивленно поднимает брови. Я чувствую, как краска стыда заливает мне щеки. Когда я снова говорю, голос мой спокоен.

— Пожалуйста, Джаз. Это испытание. Если я войду туда и не смогу взять в руку пистолет, то, по-видимому, я никогда больше не буду стрелять. А до того момента я не хочу его касаться.

Я вижу эти глаза, одновременно теплые и холодные. Они рассматривают меня. На этот раз тепло берет верх.

— Никаких проблем, Смоуки. Одну секунду.

— Спасибо. Большое спасибо. — Я хватаю заглушку и опускаюсь на корточки перед Бонни. — Там, в тире, нам нужно закрывать уши, солнышко. Когда стреляешь, звук очень громкий, без них будет больно ушам.

Она кивает и протягивает руку. Я даю ей заглушки. Она их надевает, я следую ее примеру.

— Идите за мной, — говорит Джаз.

Мы входим в тир. И я сразу ощущаю этот запах. Запах дыма и металла. Не существует ничего на него похожего. Я с облегчением вижу, что в тире никого нет.

Я жестами поясняю Бонни, что ей следует стоять у стены. Джаз смотрит на меня и вставляет обойму. Он кладет пистолет на деревянную стойку перед мишенями. На этот раз в глазах холод. Затем Джаз улыбается и уходит. Он понимает, чего я хочу.

Я оборачиваюсь к Бонни, улыбаюсь. Она не отвечает на улыбку. Только пристально смотрит на меня. Она понимает: я собираюсь совершить что-то очень важное.

Я устанавливаю мишень в виде человека. Нажимаю на кнопку и слежу, как противник удаляется от меня. Наконец он становится не больше игральной карты.

Сердце готово выскочить из груди. Я дрожу и потею.

Смотрю на «глок».

Гладкое черное орудие смерти. Одни возражают против его существования, другие находят его прекрасным. Для меня пистолет был продолжением моей руки. Пока не предал.

Это «глок» 34-го калибра, с дулом в 5,32 дюйма. Весит он около тридцати трех унций с полной обоймой. Он стреляет 9-миллиметровыми пулями, емкость обоймы — 17 пуль. Спуск курка в немодифицированном варианте — 4,5 фунта. Я знаю все эти механические данные. Я знаю их так же хорошо, как знаю свой рост и вес. Теперь вопрос в том, сможем ли мы примириться, эта черная птичка и я.

Я тяну к пистолету руку. Пот катит с меня градом. Я сжимаю зубы и тяну руку дальше. Я вижу глаза Алексы, ее округлившийся рот, когда моя пуля, пуля, выпущенная из моего пистолета, пронзает ей грудь и вынуждает замолчать навеки. Эта картинка крутится и крутится в моей голове, подобно фильму, конец которого склеили с началом. Выстрел и смерть, выстрел и смерть, выстрел и конец света.

— Черт бы тебя побрал, черт бы тебя побрал, черт бы тебя побрал!

Я не знаю, на кого я кричу: на Господа? на Джозефа Сэндса? на себя? на пистолет?

Я хватаю «глок» и стреляю. Черный металл дергается в моей руке: бам-бам-бам-бам.

Я слышу щелчок пустой обоймы. Я трясусь и плачу. «Глок» не выпал из руки. И я не грохнулась в обморок.

«Добро пожаловать назад». Мне кажется, я слышу этот шепот.

Я трясущейся рукой нажимаю кнопку, и мишень ползет ко мне. Она приближается, и то, что я вижу, наполняет меня восторгом и печалью. Десять выстрелов в голову, семь — в сердце. Я попала туда, куда хотела. Как всегда.

Я смотрю на мишень, на «глок» и снова чувствую радость и печаль. Я знаю, что стрельба теперь не будет для меня наслаждением, как было раньше. Слишком много за этим смертей. Слишком много скорби, которая не притупится никогда.

Но ничего страшного. Теперь я знаю то, что хотела узнать. Я снова могу держать пистолет. Любить его не обязательно.

Я достаю обойму, хватаю мишень и поворачиваюсь к Бонни. Она смотрит на мишень и на меня широко открытыми глазами. Затем улыбается. Я взлохмачиваю ей волосы, и мы выходим из тира. Джаз сидит на стуле, сложив руки на груди. По лицу его блуждает улыбка. В глазах только тепло, холода нет и в помине.

— Я знал, Смоуки. Это у тебя в крови, дорогая. В крови.

Я смотрю на него и киваю. Он прав.

Моя рука и пистолет. Мы снова поженились. Хотя отношения были не всегда гладкими, я понимаю, что я по ним скучала. Это часть меня. Разумеется, пистолет тоже уже не молод. Он постарел, покрылся шрамами.

Этим он расплатился за то, что я выбрала его в мужья.




II. Мечты и последствия





22


Бонни просыпается среди ночи и кричит.

Это не крик ребенка. Это вой кого-то запертого в аду. Я поспешно зажигаю настольную лампу и с ужасом вижу, что глаза Бонни закрыты. Лично я всегда просыпаюсь, когда начинаю кричать. Бонни кричит во сне. Она попадает в сон, как в ловушку, она кричит от страха, но не может проснуться.

Я хватаю ее и сильно трясу. Крик замолкает, глаза открываются. Она снова молчит. А я продолжаю слышать ее крик. Она дрожит. Я прижимаю ее к себе и молча глажу по голове. Она цепляется за меня. Перестает дрожать. Вскоре она засыпает.

Я как можно осторожнее высвобождаюсь из ее объятий. Теперь у нее спокойный вид. Я засыпаю, глядя на нее. И впервые за полгода я вижу во сне Алексу.




— Привет, мамочка, — говорит она и улыбается.

— В чем дело, куриная гузка? — говорю я.

Когда я ее впервые так назвала, она хихикала так долго, что у нее разболелась голова и пришлось поплакать. С той поры я часто ее так называла.

Она серьезно смотрит на меня. Такой взгляд одновременно подходит ей и не подходит. Он ей не подходит, потому что она слишком юна для него. Он ей подходит, потому что в нем вся Алекса. Светло-карие глаза ее отца смотрят на меня с лица, сочетающего наши черты и украшенного ее собственными ямочками. Мэтт часто шутил, вспоминая почтальона с ямочками, мол, а вдруг случилась какая-то специальная доставка. Ха-ха-ха!

— Я за тебя волнуюсь, мама.

— Почему, радость моя?

Глаза становятся печальными. Слишком печальными для ее возраста, слишком печальными для этих ямочек.

— Потому что ты слишком обо мне тоскуешь.

Я смотрю на Бонни, потом опять на Алексу.

— Как насчет нее, детка? Ты не возражаешь?

Я просыпаюсь до того, как она успевает ответить. Мои глаза сухи, но сердце болит и трудно дышать. Через несколько минут все проходит. Я поворачиваю голову. Глаза Бонни закрыты, лицо спокойное.

Я снова засыпаю, глядя на нее, но на этот раз не вижу никаких снов.




Утро. Я смотрю на себя в зеркало. Бонни наблюдает за мной. Я надела свой лучший черный деловой костюм. Мэтт называл его «костюмом убийцы». Он все еще очень прилично выглядит.

Я уже несколько месяцев не обращала внимания на свои волосы. Если я и вспоминала о них, то только чтобы прикрыть шрамы. Обычно я носила их распущенными. Теперь я туго затянула их на затылке. Бонни помогла завязать их в хвостик. Теперь, вместо того чтобы прятать свои шрамы от всего мира, я их подчеркиваю.

«Забавно, — думаю я, глядя на себя своими собственными глазами, отраженными в зеркале. — Не так уж плохо. Конечно, щека изуродована. Конечно, это шокирует. Но… в целом я не выгляжу кандидатом для паноптикума. Любопытно, почему я не замечала этого раньше, почему до сегодняшнего дня казалась себе значительно уродливее. Наверное, все дело в душе. Она была изуродована, теперь потихоньку выздоравливает».

Мне нравится, как я выгляжу. Я выгляжу крутой. Я выгляжу жесткой. Я выгляжу грозной. Все это сочетается с моим нынешним взглядом на жизнь. Я отворачиваюсь от зеркала.

— Ну как? Годится?

Кивок. Улыбка.

— Тогда пошли, солнышко. Нам с тобой сегодня нужно кое-куда съездить.

Она берет меня за руку, и мы идем к дверям.

* * *


Сначала мы заезжаем в офис доктора Хиллстеда. Я заранее позвонила, и он меня ждет. Когда мы входим в офис, я уговариваю Бонни посидеть с Имельдой, секретаршей доктора Хиллстеда. Она латиноамериканка. Она сочетает внешнюю суровость с внутренней мягкостью. Бонни явно положительно реагирует на эту смесь тепла и резкости. Я ее понимаю. Мы израненной душой ненавидим жалость. Нам хочется, чтобы к нам относились как ко всем остальным.

Я вхожу, и доктор Хиллстед встает, чтобы поприветствовать меня. Он выглядит расстроенным.

— Смоуки, передать вам не могу, как я огорчен тем, что случилось. Я совсем не хотел, чтобы вы узнали таким образом.

Я пожимаю плечами:

— Ну да. Но ведь он побывал в моем доме. Смотрел, как я сплю. Полагаю, он достаточно внимательно следит за мной. Я как-то о таком не думала.

Хиллстед изумлен:

— Он побывал… в вашем доме?

— Угу. — Я не поправляю его. То, что «он» на самом деле «они», остается пока достоянием только моей команды, нашим козырным тузом.

Доктор проводит пальцами по волосам. Он явно потрясен.

— Это очень неприятно, Смоуки. Мне о таких вещах рассказывали, но сталкиваться с ними в своей практике мне приходится впервые.

— Случается.

Возможно, его удивляет мой спокойный тон. Впервые с того момента, как я зашла к нему в кабинет, он внимательно смотрит на меня. Он видит перемену, и, похоже, это напоминает ему о его обязанностях врача.

— Почему бы вам не присесть?

Я сажусь в кожаное кресло, лицом к нему.

Он заинтересованно смотрит на меня:

— Вы рассердились на меня за то, что я утаил от вас результаты баллистической экспертизы?

Я отрицательно качаю головой:

— Нет. Я хочу сказать, сначала сердилась. Но я понимаю, чего вы старались добиться, и думаю, вы имели на это право.

— Я не хотел говорить вам об этом, пока не был уверен, что вы способны с этим справиться.

Я слабо улыбаюсь:

— Не знаю, готова ли я с этим справиться, но я пытаюсь.

Он кивает:

— Да, я вижу, что вы изменились. Расскажите мне об этом.

— Да почти нечего рассказывать, — говорю я, пожимая плечами. — Я была потрясена. На мгновение не могла поверить. Но потом я все вспомнила. Что застрелила Алексу. Пыталась убить Келли. Мне показалось, что вся боль, которая терзала меня эти полгода, разом навалилась на меня. Я потеряла сознание.

— Келли мне сказала.

— Но главное в том, что, придя в себя, я не захотела умереть. Мне стало скверно. Я почувствовала себя виноватой. Тем не менее это правда: умереть я не захотела.

— Это хорошо, Смоуки, — тихо говорит он.

— И не только это. Вы были правы и насчет моей команды. Они для меня вроде семьи. И у них у всех свои беды. У жены Алана рак. С Келли что-то происходит, только она никому об этом не рассказывает. И я поняла, что не могу остаться равнодушной. Я их люблю. Если они во мне нуждаются, я должна быть с ними. Вы понимаете?

Он кивает:

— Да. И должен признаться, я на это надеялся. Не на то, что у ваших друзей случатся неприятности. А на вас. Вы жили в вакууме. И я рассчитывал, что, когда вы к ним вернетесь, вы вспомните об одной вещи, которая, я уверен, заставит вас продолжать жить.

— Что именно?

— Долг. Для вас это движущая сила. Вы чувствуете себя в долгу перед товарищами. И жертвами преступлений.

Эта мысль застает меня врасплох. Потому что я понимаю: он прав. Точное попадание. Возможно, мне никогда окончательно не излечиться. Возможно, я буду вскакивать по ночам от собственного крика до самой смерти. Но пока мои друзья во мне нуждаются, пока монстры убивают, я не смогу уйти со службы. Тут нет выбора.

— Ваш совет сработал.

Он ласково мне улыбается:

— Я рад.

— Ну что ж. — Я вздыхаю. — По дороге из Сан-Франциско у меня было время подумать. Я знала, что кое-что мне нужно попробовать сделать. Если бы не получилось, я бы уже сегодня подала заявление об отставке.

— Вы о чем? — спрашивает он.

Я думаю, он знает. Просто хочет, чтобы я сказала.

— Я поехала в тир. Взяла «глок» и решила проверить, могу ли я еще стрелять. Сумею ли я вообще взять в руку оружие, не грохнуться в обморок.

— И?

— Все в порядке. Как будто ничего не изменилось.

Он переплетает пальцы и смотрит на меня:

— Есть еще что-то, верно? Вы и внешне изменились.

Я смотрю ему в глаза, глаза человека, который все эти месяцы старался мне помочь. Я сознаю, он обладает феноменальным умением помогать таким людям, как я, выходить из кризиса. Он знает, когда отступить, когда сделать ложный выпад, когда атаковать. Он способен привести мозг в норму. Пожалуй, я продолжу гоняться за серийными убийцами.

— Я больше не жертва, доктор Хиллстед. Проще не могу выразиться. Да тут много слов и не требуется. Это правда. Так оно и есть. — Я откидываюсь на спинку кресла. — Это целиком ваша заслуга, так что я хочу сказать спасибо. Если бы не вы, я, возможно, давно бы умерла.

Теперь он улыбается. И качает головой:

— Нет, Смоуки, не думаю, что вы умерли бы. Я рад, что вы считаете, будто я вам помог, но вы по своей натуре человек очень стойкий. И должен заметить: я не верю, что вы способны покончить жизнь самоубийством.

«Может, да, может, и нет», — думаю я.

— И что теперь? Вы хотите сказать, что нам больше не надо встречаться? — Он действительно сомневается. И я не могу догадаться, к какому он пришел выводу.

— Нет, я не хочу этого сказать, — улыбаюсь я. — Забавно: если бы год назад вы предложили мне пойти к психотерапевту, я бы только посмеялась и почувствовала свое превосходство над людьми, которые в такой помощи нуждаются. — Я качаю головой: — Но не теперь. Мне еще многое нужно преодолеть. Моя подруга умерла… — Я смотрю на него. — Вы знаете, что здесь со мной ее дочь?

Он грустно кивает:

— Келли мне рассказала, что с ней случилось. Я рад, что вы привели ее с собой. Наверное, сейчас ей очень одиноко.

— Она не разговаривает. Только кивает. Этой ночью она кричала во сне.

Он морщится. Ни один здравомыслящий человек не радуется страданиям ребенка.

— Полагаю, ей потребуется много времени, чтобы излечиться, Смоуки. Она может молчать несколько лет. Самое лучшее, что вы для нее можете сделать, вы уже делаете. Просто будьте рядом. Не пытайтесь говорить о том, что случилось. Она еще не готова. Сомневаюсь, что это случится скоро.

— Правда? — Голос у меня унылый. Глаза у него добрые.

— Да. Послушайте, сейчас для нее главное — знать, что она в безопасности и что вы рядом. Жизнь будет продолжаться. Ее вера в основные для ребенка вещи — что родители всегда придут на помощь, что дом защитит от беды — была разбита. Причем ужасным способом. Понадобится время, чтобы вернуть эту веру. — Он бросает на меня многозначительный взгляд. — Уж кому, как не вам, это знать.

Я глотаю комок в горле. Киваю.

— Поэтому я советую: не торопите ее. Наблюдайте за ней, будьте рядом. Мне кажется, вы поймете, когда можно будет с ней об этом говорить. Когда же это время наступит… — Он вроде как колеблется, но только на мгновение. — Когда это время наступит, дайте мне знать. Я буду рад порекомендовать специальную терапию для нее.

— Спасибо. А как насчет школы?

— Нужно подождать. Сейчас главное — ее умственное здоровье. — Он морщится. — Трудно предсказать, что произойдет на этом фронте. Вы знаете клише: дети очень лабильны, и это правда. Она может вернуться к прежней жизни и продолжить учебу в школе. А может… — Он пожимает плечами. — Тогда ей придется проходить школьный курс на дому. Но я должен сказать, что это, по крайней мере на данный момент, самая несерьезная из ваших забот. Главное, чтобы она поправилась. Если я смогу помочь, я помогу.

Я чувствую некоторое облегчение. Передо мной лежит путь, но я не обязана принимать решение в одиночку.

— Спасибо. Правда.

— Как насчет вас? Как ее присутствие сказывается на вашем душевном состоянии?

— Я чувствую вину. Радуюсь. Ощущаю вину за то, что радуюсь. Радуюсь, что ощущаю вину.

— Откуда такие противоречия? — спрашивает он.

Он не утверждает, что глупо мучиться такими противоречиями. Он спрашивает: откуда.

Я приглаживаю рукой волосы.

— Доктор, я напугана, я тоскую по Алексе, я беспокоюсь, что не справлюсь. Выбирайте.

Он наклоняется вперед, внимательно смотрит на меня. Он за что-то ухватился, теперь не отпустит.

— Разберитесь, Смоуки. Я понимаю, факторов много. Много причин для эмоций. Но разбейте это на части, с которыми вы можете справиться.

И когда он это говорит, меня осеняет.

— Все дело в том, что она одновременно Алекса и не Алекса, — говорю я.

Все так просто. Бонни — мой второй шанс на Алексу, на дочь. Но ведь она не Алекса, потому что Алекса умерла.

Не все истины хороши. Некоторые приносят боль. Некоторые служат стартом для марафона, для тяжелой работы. Эта правда наполняет меня пустотой. Как звон колокола в безветренной степи.

Я знаю: если я смогу справиться с этой истиной, мне станет легче. Но усилий потребуется много, усилий, приносящих боль.

— Да, — говорю я. Голос у меня хриплый. Я выпрямляюсь, отталкиваю боль. — Ладно. Сейчас у меня на это нет времени. — Прозвучало довольно грубо. Плохо. Но мне мой гнев еще понадобится.

Доктор Хиллстед не обижается.

— Я понимаю. Только в какой-то момент найдите для этого время.

Я киваю.

Он улыбается:

— Итак, вернемся к моему изначальному вопросу. Что вы собираетесь делать сейчас?

— Сейчас, — говорю я, и внезапно мой голос становится холодным, и вслед за ним холодеет сердце, — я возвращаюсь на работу. И я поймаю человека, который убил Энни.

Доктор Хиллстед очень долго смотрит на меня. Взгляд его напоминает лазер. Он оценивает меня, размышляет, согласиться ли с моим решением. К какому заключению он приходит, становится ясно, когда он открывает ящик стола и достает мой «глок». Пистолет до сих пор лежит в пакете для вещественных доказательств.

— Я подозревал, что вы скажете мне нечто подобное, вот и приготовил пистолет. — Он склоняет голову набок. — Вы ведь сегодня за ним пришли?

— Нет, — улыбаюсь я, — да, частично. — Я хватаю пистолет и сую его в сумку. Встаю и пожимаю руку доктору Хиллстеду. — Еще я хотела, чтобы вы убедились, что я выгляжу получше.

Он немного задерживает мою руку в своей. Я ощущаю мягкость этого человека, она струится из его глаз.

— Вы всегда найдете меня здесь, когда вам захочется поговорить. В любое время.

И тут, надо же, слезы. А мне-то казалось, что с ними покончено. Может быть, это и хорошо. Я не хочу перестать реагировать на доброту, не важно, от кого она исходит — от посторонних людей или друзей.




23


— Вот в этом здании я работаю, солнышко.

Бонни берет меня за руку и вопросительно смотрит.

— Да, я возвращаюсь на работу. Нужно сообщить об этом начальству.

Она сжимает мою руку. Похоже, она одобряет мое решение.

Мы поднимаемся в офис КАСМИРК. Застаем только Келли и Джеймса.

— Привет. — Судя по голосу, Келли насторожилась.

Джеймс спокойно смотрит на меня.

— Келли, мне нужно сходить к заместителю директора Джонсу. Присмотришь за Бонни? Я быстро.

Келли несколько секунд изучает меня. Смотрит на Бонни и улыбается:

— Как, лапонька, побудешь со мной?

Бонни разглядывает ее, и Келли терпеливо ждет. Бонни кивает, отпускает мою руку, подходит к Келли и берет за руку ее.

— Я очень быстро вернусь. — Я ухожу, понимая, что оставляю их обеих в растерянности. Ничего. Скоро они узнают.

Я иду в офис Джонса, который находится на верхнем этаже. Шерли, его секретарша, встречает меня дежурной улыбкой.

— Привет, Смоуки.

— Привет, Шерли. Босс у себя?

— Сейчас проверю. — Она снимает трубку и нажимает кнопку внутреннего соединения.

Она знает, что он в кабинете. Она имеет в виду, что ей надо выяснить, захочет ли он меня принять. Я не обижаюсь. Думаю, Шерли заставила бы ждать и президента Соединенных Штатов.

— Сэр? Здесь агент Барретт. Угу. Да. — Она вешает трубку. — Заходи.

Когда я прохожу мимо ее стола, она хватает меня за рукав. На ее лице игривая улыбка.

— С возвращением. Да ладно, не удивляйся. Хватит одной извилины, чтобы сообразить, что происходит. Ты здорово выглядишь, Смоуки. Правда, здорово.

— С таким острым умом тебе стоит перейти работать ко мне, Шерли.

Она смеется:

— Нет уж, спасибо. Слишком уж спокойная работа. Здесь куда опаснее.

Я тоже ухмыляюсь и открываю дверь. Джонс сидит за столом. Внимательно меня оглядывает. Похоже, то, что он видит, вызывает у него одобрение, и он кивает:

— Садись. — Когда я усаживаюсь, он наклоняется вперед. — Минут десять назад мне звонил доктор Хиллстед. Он дает добро на твое возвращение на работу. Ты ведь за этим сюда пришла?

— Да. Я готова вернуться. Но у меня есть условие: я хочу продолжать заниматься делом Энни.

Он качает головой:

— Не знаю, Смоуки. Не думаю, что это хорошая мысль.

Я пожимаю плечами:

— Тогда я ухожу. Займусь частным сыском и одновременно буду разыскивать этих сволочей.

Заместитель директора выглядит так, будто с трудом удерживает челюсть от отвисания. Еще он выглядит разозленным. Причем разозленным крупномасштабно.

— Ты предъявляешь мне ультиматум?

— Да, сэр.

Он продолжает пристально смотреть на меня, и я вижу, как шок борется в нем со злостью. Внезапно то и другое исчезает. В уголке рта появляется намек на улыбку.

— Хороший ход, агент Барретт. Ладно. Ты вернулась, и это дело твое.




В офисе меня ждут Келли и Джеймс. Они понимают: что-то происходит. Я знаю, что для них, для всей команды это критический момент. Пункт, где жизнь может измениться раз и навсегда. Мне нужно было сказать им сразу, как только я пришла, но я не была уверена на сто процентов, что босс разрешит мне заниматься делом Энни. Я вполне серьезно собиралась уйти, если бы он не разрешил.

— Я собираюсь отвезти Бонни к Элайне, Келли.

Она поднимает брови, Джеймс вопросительно смотрит на меня.

— Я сдержала слово. Я возвращаюсь.

Джеймс разок кивает, ни о чем не спрашивает. На лице Келли выражение счастья и облегчения. Мне приятно это видеть, но одновременно и грустно. Я невольно задумываюсь: не считает ли она, часом, что все будет по-прежнему? Надеюсь, что нет. Все будет хорошо, верно. Меня всегда вдохновляла работа с моей командой.

Но мы становимся старше. Жестче. Подобно непобедимой команде, потерпевшей свое первое поражение, мы узнаем, что уязвимы, что нам может быть больно. Что мы можем даже умереть.

Я тоже изменилась. Заметят ли они это? Если заметят, порадует их это или огорчит? То, что я сказала доктору Хиллстеду, правда. Я перестала быть жертвой, но это не значит, что я та же самая Смоуки Барретт, какой была раньше.

Это прозрение, которое посетило меня в тире. Как голос Бога, в которого я не верю. Я осознала, что никогда снова не полюблю. Мэтт был любовью всей моей жизни, и теперь его нет. Никто его не заменит. Это не фатализм или депрессия. Это уверенность, и она дает мне своего рода покой. Я буду любить Бонни. Я буду любить свою команду.

Кроме этого, у меня будет в жизни одна-единственная привязанность, и она определит мою дальнейшую жизнь. Это охота.

В тот момент, когда я смогла нажать на спусковой крючок «глока», я поняла, что больше не являюсь жертвой. Вместо этого я стала оружием.

В радости и в горести, пока смерть не разлучит нас.




24


Прежде чем вылезти из машины, я смотрю на Бонни:

— Ты в порядке, солнышко?

Она смотрит на меня древними глазами. Кивает.

— Прекрасно. — Я взлохмачиваю ей волосы. — Элайна — моя очень хорошая подруга. Жена Алана. Ты помнишь Алана? Ты видела его в самолете.

Кивок.

— Я думаю, ты ее обязательно полюбишь. Но если тебе здесь не понравится, скажи мне, мы придумаем что-нибудь еще.

Она наклоняет голову набок и смотрит на меня. Как будто взвешивает, правду я ей говорю или нет. Потом улыбается и кивает. Я ухмыляюсь в ответ:

— Вот и договорились.

Я смотрю в зеркало заднего вида. Машина с Кинаном и Шантцем стоит, как и положено, у дома. Они знают, что я оставляю Бонни здесь, и именно здесь они будут находиться. Я даже перестаю беспокоиться.

— Пойдем, солнышко.

Мы выбираемся из машины и идем к дому, я нажимаю кнопку звонка. Через мгновение дверь открывает Алан. Он все еще выглядит усталым, но уже лучше, чем в самолете.

— Привет, Смоуки. Привет, Бонни.

Бонни смотрит вверх, прямо ему в глаза. Он переносит это с мягкостью, свойственной гигантам. Она ему улыбается, что у нее является эквивалентом одобрения.

Он тоже улыбается:

— Входите. Элайна на кухне.

Мы входим. Из-за угла выглядывает Элайна. Ее глаза при виде меня вспыхивают радостью, от чего сердце мое сжимается. Такой уж она человек, Элайна. От нее пышет добротой.

— Смоуки! — восклицает она и бросается ко мне.

Она обнимает меня, я тоже обнимаю ее.

Она отступает на шаг, продолжая держать меня, и мы разглядываем друг друга. Элайна не такая маленькая, как я, но со своими пятью футами и двумя дюймами она кажется карликом рядом с Аланом. И она невероятно красива. Ее красота не поражает, как красота Келли, но притягивает. Она из тех женщин, от которых исходит такая доброта, что хочется находиться рядом. Алан однажды точно сказал про нее: «Она мама».

— Привет, Элайна, — улыбаюсь я. — Как ты?

Что-то печальное на секунду появляется в ее глазах и тут же исчезает. Она целует меня в щеку.

— Уже намного лучше, Смоуки. Мы по тебе скучали.

— Я тоже, — говорю я. — То есть я тоже по вам, ребята, скучала.

Она смотрит на меня и кивает.

— Значительно лучше, — говорит она, и я понимаю, это она обо мне.

Она поворачивается к Бонни и присаживается на корточки, чтобы быть с девочкой лицом к лицу.

— А ты, наверное, Бонни, — говорит она.

Бонни смотрит на Элайну, и мне кажется, что время остановилось. Элайна просто сидит на корточках перед ней, излучая любовь и не говоря ни слова. Сила природы, которой одарены такие люди, как Элайна, помогает разрушать барьеры, воздвигнутые болью вокруг сердца. Бонни замирает. Она начинает дрожать, что-то странное появляется у нее на лице. Я не сразу понимаю, что это, но когда понимаю, боль пронзает сердце, как удар молнии. Это душевное страдание и тоска, глубокая и темная. Любовь Элайны могущественна, с ней нельзя валять дурака. Она вонзилась в Бонни как нож, сделанный из солнечного света, и вскрыла тайную боль. В одно мгновение. Я вижу, как внутреннее сопротивление Бонни рушится, как ее лицо морщится помимо ее воли и по щекам начинают струиться молчаливые слезы.

Элайна обнимает ее, прижимает к себе, гладит по волосам и что-то говорит на смеси английского и испанского, который я так хорошо помню.

Я цепенею. В горле образуется комок, на глаза наворачиваются слезы. Я стараюсь с ними справиться. Смотрю на Алана. Он тоже борется с волнением. И повод для переживания у нас с ним одинаковый. Дело не только в страданиях Бонни. Дело в доброте Элайны и в том, что Бонни понимает: объятия Элайны — то самое место, куда можно спрятаться и чувствовать себя в безопасности, если тебе больно.

Такая уж она, Элайна. Мама.

Кажется, этот момент длится вечно.

Бонни отодвигается и вытирает лицо ладонями.

— Лучше? — спрашивает Элайна.

Бонни смотрит на нее и устало улыбается. И не только улыбка у нее усталая. Она только что выплакала часть своей души, и это лишило ее сил.

Элайна одной рукой гладит ее по щеке.

— Хочешь спать, детка?

Бонни кивает, глаза часто моргают. Я вижу, что она засыпает на ходу. Элайна молча берет ее на руки. Голова Бонни опускается ей на плечо, и через мгновение девочка уже спит.

Происходит что-то сродни магии. Элайна вытянула из нее боль, теперь Бонни может спокойно спать. Там, в больнице, я тоже хорошо спала в ночь после ее визита. Впервые за много дней.

Мне страшно видеть, как Бонни доверчиво засыпает в ее объятиях. Я ненавижу себя за это чувство, но мне не удается побороть страх. Что, если Бонни полюбит эту замечательную женщину и потеряет ее — тоже? Я чувствую, что одна мысль о такой возможности ужасает меня.

Элайна прищурившись смотрит на меня и улыбается:

— Я никуда не собираюсь, Смоуки. — Она, как всегда, проницательна.

Мне совестно. Но она снова улыбается, и я успокаиваюсь.

— Думаю, нам здесь будет хорошо. Вы оба можете отправляться на работу, — говорит Элайна.

— Спасибо, — бормочу я, все еще борясь с комком в горле.

— Если хочешь меня поблагодарить, приходи сегодня ужинать, Смоуки.

Она подходит ко мне, трогает шрам на лице.

— Лучше, — говорит она. Потом добавляет более уверенно: — Значительно лучше.

Она целует Алана и уходит, унося за собой шлейф доброты и душевности.

Мы с Аланом выходим из дома и останавливаемся на крыльце.

Алан нарушает молчание не словами, действием. Огромные лапы взлетают к лицу. Внезапный жест отчаяния. Его слезы такие же молчаливые, как и у Бонни, и от них так же перехватывает сердце. Плечи гиганта трясутся. Я знаю, это слезы прежде всего страха. Ведь быть женатым на Элайне — все равно что быть женатым на солнце. Он боится потерять ее. Навек остаться в темноте. Я могу сказать ему, что жизнь продолжается, бла-бла-бла.

Но я знаю: этого делать нельзя.

Я кладу руку на его плечо и даю ему возможность выплакаться. Я не Элайна. Но я знаю: он никогда не допустит, чтобы она видела, как он из-за нее страдает. Я делаю, что могу. Хотя по опыту знаю, что этого недостаточно. Но все же лучше, чем ничего.

Он успокаивается.

Глаза уже сухие, что в общем-то меня не удивляет. «Уж такие мы есть», — печально думаю я.

Как бы нам порой ни хотелось сломаться, мы так устроены, что можем только согнуться.




25


Мужчины выглядят слегка потрепанными, как будто собирались на работу второпях. Волосы причесаны, но не слишком аккуратно. Щеки выбриты, но не идеально. Зато Келли, как всегда, прекрасна и безукоризненна.

— Как Бонни? — спрашивает она.

Я пожимаю плечами:

— Трудно сказать. Пока вроде ничего. Но… — Я снова пожимаю плечами.

Сегодня с ней все в порядке, а что будет завтра… Тут не угадаешь.

Раздается громкий звон: динг-донг.

— Что это означает, черт побери? — вздрагиваю я.

— Это означает, лапонька, что у меня почта. Я включила программу, которая автоматически каждые полчаса проверяет почту и подает сигнал, если есть послание.

Я озадаченно смотрю на Келли:

— В самом деле?

Мне это ухищрение кажется диким. Смотрю на сотрудников. Вижу терпеливое выражение на лицах. У меня складывается впечатление, что я сильно отстала от жизни.

Келли идет к своему лэптопу, пробегает пальцами по клавиатуре. Хмурится и поднимает глаза на меня.

— У меня послание от психа, — говорит она.

Атмосфера летаргии, которая только что витала в комнате, исчезает. Все подходят к столу Келли. На экране список полученных писем. Сверху последнее. Тема: «Послание из ада». Отправитель: сами знаете кто. Келли дважды кликает мышкой и открывает письмо.






Привет, агент Торн, а также агент Барретт. Уверен, что вы читаете это вместе.

Уверен, что вы вернулись в гнездо, решаете, что делать дальше. Должен признаться, я прихожу в возбуждение, думая о наступающих днях. Охота началась, и мне достался прекрасный состав противников.

У меня к вам особое дело, агент Торн, но, прежде чем приступить, мне придется отвлечься. Надеюсь, вы меня извините.

Уверен, вы все недоумеваете: почему я посылаю вам такой прямой вызов? Наверное, у вас уже работают люди, составляющие мой предполагаемый портрет, определяющие мои мотивации, пытающиеся найти смысл в моих действиях.





— Ишь, губищи раскатали, — бормочет Келли.

Это далеко не пустое замечание. «Они» здесь раскрывают важную для нас черту, кое-что из того, что руководит ими. Мысль о том, что мы вкладываем усилия и средства в раскрытие их действий, повышает их самомнение. Заводит их.






Ответ, однако, совсем несложен. Как несложен и я сам. Мои мотивации совершенно очевидны, агент Торн и компания. Они вовсе не спрятаны в мутной воде. Они сияют холодной простотой скальпеля. Острого и стерильного.

Я бросаю вам вызов, потому что я вас заслуживаю. Вы охотитесь за охотниками и, я уверен, многие годы одобрительно похлопываете друг друга по спинам. Поздравляете друг друга, гордитесь своим умением посадить тех, кто убивает, в клетки, где им, по вашему мнению, место.

Вот и вы заслуживаете меня. Потому что другие, за кем вы охотитесь, всего лишь тени, я же представляю собой мрак. Они шакалы в сравнении со мной, львом. Вы считаете, что искусны? Тогда начинайте охоту на меня, агенты. Поохотьтесь на меня.

Мне нужны достойные противники, агент Барретт. Внимательно читайте мои послания. Почувствуйте мой запах. Уловите аромат смертельной опасности. В грядущие дни вам это понадобится.

Привыкайте жить с ощущением осады. Пока вы не знаете, что я имею в виду, но скоро узнаете. Привыкайте, пусть ощущение осады проникнет в вашу кровь. И пусть оно подгоняет вас при охоте на меня. Потому что я вам обещаю: пока я на свободе, пока я могу резать и рвать, вы будете жить в состоянии осады.





Я невольно содрогаюсь.






Теперь вернемся к вам, агент Торн. Пусть это будет между нами, хорошо? Хотя я вызываю на бой прежде всего агента Барретт, я отдаю себе отчет, что каждая брошенная ей перчатка является вызовом и для всех вас. И раз уж у нас есть целый день до того, как моя посылка попадет в ваши руки, давайте используем это время с толком.

Агент Барретт потеряла свою лучшую подругу. А разве остальные из команды не потеряли что-то для себя дорогое? Поразмыслите об этом на досуге.





Я читаю последний абзац, и тревожные колокола начинают звенеть в моей голове. Я пока еще не знаю, за кем гоняюсь, я еще не чувствую их всем своим существом. Но в одном я уже абсолютно уверена: они не блефуют. Сердце у меня сжимается.






Здесь есть адрес сайта специально для вас, агент Торн. Посетите его, и, если как следует присмотритесь, все станет ясно. Надеюсь, вы оцените мой юмор.

Из ада,

Джек-младший.





В электронном послании имеется окошко, где написано: «Кликните здесь».

— Ну? — спрашивает Келли.

Я киваю:

— Действуй.

Она нажимает на мышку, открывается окно. Мы ждем. Фон белый. Появляется красный логотип: «Красная роза», внизу более мелким шрифтом написано: «Рыжеволосая красотка».

Появляется картинка. Я недоуменно моргаю.

Алан хмурится:

— Какого черта?.. Это что?..

На картинке высокая красивая рыжеволосая женщина лет двадцати с небольшим, одетая только в красные стринги. Она смотрит прямо в камеру и соблазнительно улыбается. Мы прекрасно видим ее лицо. Я поворачиваюсь к Келли и вижу, что она белеет. Вся кровь отливает от ее лица. Глаза наполняются нескончаемым ужасом.

— Келли, что все это значит?

Мы все смотрим на нее. Потому что «Рыжеволосая красотка» вполне может быть сестрой Келли.

— Келли?

В голосе Алана слышится тревога, он направляется к ней, она же пятится от экрана и прижимается спиной к стене. Подносит ко рту кулак. Глаза широко расширены. Все тело трясется. Алан протягивает к ней руку.

И тут она взрывается. Зрелище напоминает ураган, внезапно возникший среди ясного дня. Страх уходит из ее глаз, вместо него появляется такая ярость, что я невольно морщусь. Она так резко поворачивается к Лео, что тот отшатывается. Когда она заговаривает, голос напоминает звериный рык.

— Быстро найди ее адрес, мать твою! Быстро-быстро-быстро быстро!

Лео смотрит на Келли лишь долю секунды и садится за ближайший компьютерный терминал. Келли наклоняется над столом и хватается за него так крепко, что белеют костяшки пальцев. Атмосфера вокруг нее заряжена электричеством. Кажется, что вот-вот посыпятся искры.

Джеймс оказывается единственным, кого не пугает ее ярость.

— Келли, — тихо говорит он, — кто она такая?

Она смотрит на него. В глазах мелькают молнии.

— Она моя дочь.

Затем, взревев, она опрокидывает стол вместе с лэптопом.

Мы стоим в сторонке с отвисшими челюстями. Не по поводу разрухи, по поводу откровения.

— Чтоб он сдох, черт бы его побрал! — Она круто поворачивается ко мне: — Ты слышишь меня, Смоуки? — Это вопль агонии.

И я вижу себя, вижу, как я целюсь в Келли несколько месяцев назад, как стреляю из незаряженного пистолета. Да, я ее слышу.

— Найди ее адрес, Лео, — говорю я, не сводя глаз с Келли. — И побыстрее.




26


Я сижу на пассажирском сиденье и молюсь, чтобы мы прибыли в графство Вентура живыми. Келли несется по шоссе 101 как сумасшедшая, превышая скорость звука. Лео нашел адрес зарегистрированного владельца сайта «Красная роза» в Интернете, и Келли выскочила из офиса раньше, чем мы смогли опомниться. Мне только и осталось, что рвануть за ней.

Я смотрю на нее. Она олицетворение ужаса и опасности, все в одном флаконе.

— Поговори со мной, Келли, — прошу я.

— Загляни в мой бумажник, — рычит она. — Он в сумке.

Я отыскиваю бумажник, открываю его и вижу маленькую фотографию. Она черно-белая, того типа, что делают в роддоме. На ней новорожденный ребенок, глазки плотно закрыты, голова слегка конусообразная в результате трудных родов.

— Мне было пятнадцать, — говорит Келли и делает такой крутой поворот, что шины протестующе взвизгивают. — Пятнадцать лет, дурочка дурочкой. Я спала с Билли Гамильтоном, потому что он меня очаровал. От него так хорошо пахло. Ну не смешно ли, лапонька? — В ее голосе слышится горечь. — Именно поэтому я и помню Билли. От него хорошо пахло. Как от солнечного дождя.

Я молчу. Келли продолжает:

— Я залетела, и это был скандал гигантского масштаба в семействе Торнов. И кстати, в семействе Гамильтонов тоже. Мой отец едва не выгнал меня из дома. Мать отправилась в церковь и провела там несколько дней. Об аборте не могло быть и речи, мы ведь были добрыми католиками, сама понимаешь. — Тон горький, полный боли и сарказма. — Папаши собрались вместе и все продумали. Таковы тогда были порядки в благополучном Коннектикуте. У Билли впереди будущее, у меня тоже, хотя, разумеется, на мне теперь пятно. — Она крепче сжимает рулевое колесо. — Они решили, что я закончу школьный год, занимаясь дома, по-тихому рожу и ребенка отдадут приемным родителям. Домашнее обучение объяснят каким-нибудь враньем, например лечением от аллергии, требующим долговременной изоляции. Так они решили, и так все и произошло. По времени все совпало. Я родила ее в конце лета и смогла вернуться в школу, как будто ничего и не случилось. — Еще один крутой поворот под визг шин. — Меня не выпускали из дома, и Билли велели под страхом смерти держать рот на замке. — Она пожимает плечами. — Он был неплохим парнем. Он действительно держал рот на замке, и он никогда не обижал меня после этого. Вся наша любовь… просто сошла на нет. — Она кивком показывает на фото в моей руке. — Но хоть я и была дура дурой, а знала, что нельзя делать вид, будто все это мне приснилось. Я попросила медсестру сфотографировать мою дочку и приняла несколько решений. — Голос у Келли низкий, тон серьезный. Я легко представляю, как она сидит одна в комнате и дает обеты. — Я поклялась, что никогда больше не позволю себе быть дурочкой. Что забуду о католических бреднях. И что впредь никто не будет принимать за меня важные решения.

— Господи, Келли! — Я не знаю, что еще сказать.

Она качает головой:

— Я никогда не пыталась ее найти, Смоуки. Я считала, что не имею права. Да, я знала, что ее удочерили. Но я решила, что должна ей позволить жить своей собственной жизнью. — Она смеется, это странный смех, как ножом по металлу. — Но скорее всего правильно считается, что никогда нельзя перестать быть родителем. Даже если ты отказалась от своего ребенка. Теперь у нее порносайт, и, возможно, ее уже нет в живых, и все потому, что я ее мамочка. Ну не забавная ли штука жизнь?

Руки, сжимающие рулевое колесо, трясутся. Я снова смотрю на фотографию. Вот что она рассматривала, когда я вышла из дамской комнаты. Келли, резкая и дерзкая, скорая на язык, непоколебимо уверенная в себе. Как часто доставала она эту фотографию, смотрела на нее и испытывала ту печаль, которую я тогда разглядела в ее лице?

Я смотрю в окно. Мимо проносятся холмы вместе с редкими дорожными указателями. День залит солнечным золотом, в небе ни малейшего облачка. Именно такой день представляют себе люди, когда слышат слово «Калифорния».

А мне хочется крикнуть: «На хрен ясное небо и солнечный свет!» Потому что реальность всюду оставляет черные метки: Мэтт, Алекса, Энни, Элайна… теперь вот Келли. Но я не кричу, я лишь с жаром говорю:

— Послушай меня, Келли. Возможно, твоя дочь жива и здорова. Возможно, преступники просто играют с тобой.

Она не отвечает. Только бросает на меня взгляд. Ее глаза полны отчаяния. Она начинает ехать быстрее.




Благодаря гоночной скорости мы приезжаем в Мурпарк через полчаса после того, как выехали из офиса. Это маленький, но растущий городок около долины Сими, жители принадлежат к благополучному классу. Мы находимся в центре пригорода. Останавливаемся у двухэтажного дома, выкрашенного в белый цвет и обведенного синей каемкой. Сосед через дорогу косит траву на лужайке.

Келли выскакивает из машины, пистолет наготове. Рыжая машина смерти, которой движет страх.

— Черт, — бормочу я, следуя за ней. — Все неправильно.

Я оглядываюсь на улицу, ожидая увидеть догнавших нас Алана и Джеймса. Но кругом обычный загородный покой. Я иду за Келли к двери. Сосед выключает сенокосилку и пятится, вытаращив глаза.

Келли не раздумывая стучит в дверь.

— ФБР! — вопит она.

Тишина. Затем в доме раздаются шаги. Я смотрю на Келли. Глаза расширены, ноздри раздуваются. Она крепче сжимает пистолет.

Из-за двери доносится голос. Женский.

— Кто там?

— ФБР, мэм, — говорит Келли, держа палец на предохранителе пистолета. — Пожалуйста, откройте дверь.

Чувствую колебания женщины за дверью.

Наконец ручка поворачивается, дверь открывается и…

Я смотрю на дочь Келли. У нее расширены от испуга глаза. На руках она держит ребенка.




27


Мы в доме. Келли сидит в гостиной, схватившись руками за голову. Я в кухне говорю с Аланом по сотовому телефону.

— Здесь пусто, — говорю я. — Он просто играл с Келли.

— Нам с Джеймсом ехать еще минут десять. Ты хочешь, чтобы мы приехали?

Я заглядываю в гостиную, вижу Келли и ее дочь. Атмосфера напряженная, наполненная страхом и выхлопом адреналина.

— Нет… Думаю, чем меньше тут народа, тем лучше. Возвращайтесь в офис. Я позвоню.

— Понял.

Он отключается. Я глубоко вздыхаю и приближаюсь к эмоциональному циклону. Дочь Келли, которую зовут Мэрилин Гейл, раздражена. Она расхаживает по комнате с ребенком на руках, похлопывает его по спинке, останавливается, поворачивается и снова шагает. «Похлопывает она ребенка скорее чтобы успокоить себя, чем его», — думаю я.

Господи, как же она похожа на Келли! Но сама она этого еще не успела заметить. Немножко пониже ростом, немножко поплотнее, черты лица слегка помягче. Но рыжие волосы точно такие же. И лицо, и фигура модели, как у Келли. Глаза другие. «Призрак Билли Гамильтона», — думаю я. Что в Мэрилин мне напоминает Келли — это ярость. Она вне себя от злости, так часто бывает после того, как человек сильно испугается.

— Вы скажете мне, что вам здесь нужно? — громко спрашивает она. — С какой стати два агента ФБР появляются на моем пороге с пистолетами в руках?

Келли не отвечает. Она все еще прячет лицо в ладонях. Похоже, сил у нее не осталось.

Значит, пока говорить придется мне.

— Не хотите ли присесть, миссис Гейл? Я все объясню, но мне думается, что вам прежде следует сесть и расслабиться.

Она перестает шагать и смотрит на меня. Я почти убеждаюсь, что генетика действительно играет огромную роль в формировании личности. Я вижу сталь Келли в этих сердитых глазах.

— Я сяду. Но не просите меня расслабиться.

Я слабо ей улыбаюсь. Она садится. Келли по-прежнему прячет в ладонях лицо.

— Я специальный агент Смоуки Барретт, миссис Гейл, и…

— Мисс, а не миссис, — перебивает она. Затем спрашивает: — Барретт? Вы тот самый агент, на которую напали полгода назад? Которая потеряла всю свою семью?

Я внутренне вздрагиваю. Но киваю:

— Да, мэм.

Кажется, это помогает ей избавиться от страха. Она все еще раздражена, но ее гнев смягчается сочувствием. Циклон затихает. Теперь только редкие вспышки молний на горизонте.

— Мне очень жаль, — говорит она.

Похоже, она только теперь заметила мои шрамы. Она смотрит на них осторожно и внимательно, но без отвращения. Затем встречается со мной взглядом, и в ее глазах я вижу нечто удивительное. Не жалость. Уважение.

— Спасибо. — Я глубоко вздыхаю. — Я руковожу отделением ФБР в Лос-Анджелесе, которое занимается преступлениями, связанными с насилием. Серийными убийствами. Мы ищем человека, который, как нам известно, уже убил одну женщину. Он отправил электронное послание агенту Торн, в котором обозначил вас в качестве следующей жертвы.

Она бледнеет и крепче прижимает ребенка к груди.

— Что? Меня? Почему?

Теперь Келли поднимает голову. Лицо у нее серое, усталое.

— Он преследует женщин, которые заводят личные порносайты в Интернете. Он дал нам адрес вашего веб-сайта.

На лице Мэрилин вместо страха удивление. Даже не просто удивление. Настоящий шок.

— Что? Но… у меня нет никакого веб-сайта. Тем более порно, черт побери. Я учусь в колледже… Сейчас у меня послеродовой отпуск. Это второй дом моих родителей, они разрешили мне пожить здесь.

Молчание. Келли смотрит на нее, оценивает ее недоумение. Понимает, так же как и я, что оно не наигранно, что Мэрилин говорит правду.

Келли закрывает глаза. На лице выражение облегчения, смешанного с печалью. Я понимаю. Она рада, что дочь не занимается порнографией. Зато теперь она уверена, что есть лишь одна причина, по которой Джек-младший ее выбрал. Облегчение, смешанное с глубоким ощущением вины, — мой вариант.

— Вы уверены, что тот человек говорил обо мне?

— Уверены, — тихо отвечает Келли.

— Но у меня нет порносайта.

— У него есть другие причины. — Келли смотрит на нее. — У вас ведь приемные родители?

Мэрилин хмурится:

— Да. Но почему вы…

Она замолкает, недоговорив. Смотрит на Келли. Впервые действительно смотрит. Ее глаза расширяются, рот приоткрывается. Я вижу, как она изучает лицо Келли, почти слышу, как она сравнивает. Вижу по глазам, что она догадывается.

— Вы… вы моя…

Келли с горечью улыбается:

— Да.

Мэрилин сидит неподвижно. На лице одно выражение сменяет другое. Шок, печаль, любопытство, гнев, но ни одно не задерживается.

— Я не знаю, что… — Одним гибким движением она встает, прижимая к себе ребенка. — Пойду положу его в кроватку. Сразу вернусь. — Она круто поворачивается и поднимается по лестнице на второй этаж.

Келли откидывается на спинку кресла, закрывает глаза. По ее виду можно подумать, что она в состоянии проспать миллион лет.

— Все прошло хорошо, лапонька.

Я поворачиваюсь к ней. Лицо у нее усталое и мрачное. Опустошенное. Что я могу ей сказать?

— Но она жива, Келли.

Эта простая правда, и она до нее доходит. Глаза Келли распахиваются.

— Какой же ты у нас невероятный оптимист! — говорит она с улыбкой.

Я по голосу понимаю, что она нервничает.

Мы слышим шаги на лестнице. В гостиную входит Мэрилин. Похоже, она использовала время, проведенное на втором этаже, чтобы собраться с мыслями. Она выглядит задумчивой, осторожной. Возможно, даже немного заинтригованной.

Я сначала дивлюсь той скорости, с какой она взяла себя в руки, потом вспоминаю, чья она дочь.

— Могу я вам что-нибудь предложить? Кофе, воду?

— Кофе сгодится, — отвечаю я.

— А мне воды, — говорит Келли. — В данный момент мне добавочных стимуляторов в организме не требуется.

Мэрилин слегка улыбается:

— Одну секунду.

Она идет на кухню и возвращается с подносом. Ставит передо мной кофе и показывает на сливки и сахар. Протягивает Келли воду и берет чашку кофе для себя. Садится на диван, подбирает ноги, держа чашку в обеих руках, разглядывает Келли.

Теперь, когда прошел начальный шок, я ясно вижу ее интеллект. По глазам. И силу. Не ту силу, что у Келли, не такую жесткую. Совмещение Элайны и Келли. Стальная мама.

— Значит, вы моя мать, — говорит она прямо, не тратя времени на обходные маневры. Очень в стиле Келли.

— Нет.

Мэрилин хмурится:

— Но… как я поняла, вы сказали…

Келли поднимает руку:

— Твоя мать — та женщина, которая тебя вырастила. Я же та, которая от тебя отказалась.

Я морщусь, расслышав боль и презрение к самой себе в ее голосе. Тут удачно выступает Мэрилин:

— Ладно, вы моя мать по рождению.

— Виновата.

— Сколько вам лет?

— Тридцать восемь.

Мэрилин задумчиво кивает, явно что-то подсчитывает в уме.

— Значит, вам было пятнадцать, когда вы меня родили. — Отпивает глоток кофе. — Совсем молодая.

Келли молчит. Мэрилин смотрит на нее. Я уже не вижу гнева, только любопытство. Хотелось бы, чтобы и Келли это разглядела.

— Расскажите мне об этом.

Келли смотрит в сторону. Отпивает глоток воды. Поворачивается к Мэрилин. Я стараюсь сидеть тихо как мышка. «Смешно, — думаю я. — Мы появились с пистолетами и с рассказом о серийном убийце. А Мэрилин хочет узнать только про свою мать». Меня это завораживает, я недоумеваю, положительное это человеческое качество или нет.

Келли начинает говорить, сначала медленно, потом быстрее, рассказывает об очаровательном Билле Гамильтоне и властном папе Торне. Мэрилин молча слушает, не задает вопросов, только пьет кофе. Когда Келли заканчивает, она долго молчит.

Потом присвистывает.

— Вау, просто дрожь пробирает.

Я ухмыляюсь. Очень в духе Келли.

Келли молчит. Такое впечатление, что она ждет вынесения приговора.

Мэрилин небрежно машет рукой:

— Хотя это не ваша вина. — Она пожимает плечами: — Конечно, все противно. Но ведь вам было всего пятнадцать. Я вас не виню. — Она говорит резко и решительно.

Келли смотрит вниз на кофейный столик.

Мэрилин старается поймать ее взгляд.

— Нет, в самом деле. Послушайте, меня удочерили очень славные люди. Они любят меня, я люблю их. Я прекрасно жила. Наверное, я должна чувствовать важность всего этого, но, не поймите меня неправильно, я не провела двадцать три года, чувствуя себя преданной или ненавидя вас. — Она пожимает плечами: — Не знаю. Жизнь не всегда идет по прямой. Насколько я могу судить, вам пришлось куда тяжелее, чем мне. — Она с минуту молчит. — Я иногда думала о вас. И должна признать, действительность оказалась много лучше, чем я себе представляла. Если честно, то я чувствую облегчение.

— В смысле? — спрашивает Келли.

Мэрилин усмехается:

— Вы могли оказаться наркоманкой или проституткой. Вы могли отказаться от меня, потому что ненавидели. Вы могли уже умереть. Верьте мне, ваше объяснение куда легче принять.

Эти слова оказывают на Келли почти магическое воздействие. Я слежу, как розовеют ее щеки, как в глаза возвращается жизнь. Она выпрямляется.

— Спасибо за эти слова. — Она недолго молчит. Глаза снова опускаются вниз. — Мне очень жаль.

Бог мой, да она почти безутешна. Мне так хочется ее обнять.

Глаза Мэрилин блестят.

— Перестаньте винить себя, — просит она. — Тем более что все сходится.

Келли хмурится:

— Вы о чем?

— Ну взгляните на меня. Вы ребенка заметили? И то, что я мисс, а не миссис?

Брови Келли ползут вверх.

— Ты о чем…

Мэрилин кивает:

— Ага. У меня был свой собственный Билли Гамильтон. — Она пожимает плечами. — Но все в порядке. Он смылся, а я родила Стивена. Вполне справедливая сделка. Мои родители нас содержат, они сделают все, чтобы я закончила учебу. — Она улыбается. — Мне моя жизнь нравится. Все вышло неплохо. — Она наклоняется вперед, чтобы убедиться, что Келли смотрит на нее. — Вы должны знать, что ваш поступок не разрушил мою жизнь, понимаете?

Келли вздыхает. Постукивает пальцами по столику. Оглядывает комнату, отпивает глоток воды. Думает.

— Ладно, черт побери. — Она улыбается. — Странно чувствовать, что удалось так легко сняться с крючка.

Она колеблется, потом протягивает руку к своей сумке.

— Хочешь кое-что увидеть? — спрашивает она у Мэрилин. И достает детское фото, которое я уже видела, и протягивает его дочери.

Мэрилин всматривается в снимок:

— Это я?

— В тот день, когда родилась.

— Вау, ну и страшненькая же я была. — Она поднимает глаза от фотографии на Келли. — И вы с той поры носите эту фотографию с собой?

— Всегда.

Мэрилин возвращает фотографию Келли. Смотрит на нее с нежностью. В том, что она потом говорит, — снова Келли, от слова до слова.

— Надо же, этот момент прямо для телевизионного шоу, правда?

Потрясенное молчание, затем мы все разражаемся смехом.

Все будет хорошо.




28


Мы сидим наверху за компьютером Мэрилин и просматриваем сайт Красной розы.

— Я бы хотела так выглядеть, — говорит она. — Но уж поверьте, это не я. — Она улыбается Келли. — У меня не такие большие сиськи. И у меня на животе следы растяжек.

— Ножницы и клей, все просто, — говорит Келли. — Твое лицо и тело голой дамы. — Она проводит рукой по волосам. — Он это сделал, чтобы поиздеваться надо мной.

Мэрилин отворачивается от компьютера:

— Мне грозит опасность? Мы со Стивеном в опасности?

Келли не сразу отвечает. Взвешивает слова.

— Возможно. Я не уверена. Ты не подходишь ему по своим данным, но…

— Серийные убийцы непредсказуемы.

— Верно.

Мэрилин кивает, задумывается. Меня удивляет отсутствие страха в ее поведении.

— Этого почти хватит, чтобы сменить тему моего диплома.

Келли хмурится:

— А что у тебя за тема?

— Криминология.

У Келли отвисает челюсть. У меня тоже.

— Шутишь?

— Не-а. Странно, правда? — Она криво улыбается. — Совпадение? — говорит она задумчиво. — Вряд ли.

По губам Келли пробегает слабая улыбка.

— Действительно странные денечки.

— Особенные, мама, — подхватывает Мэрилин, сразу узнав припев песни Леннона.

Они обе смеются.

— Я не хочу рисковать, — снова став серьезной, говорит Келли. — Я организую защиту полиции для вас, пока все не кончится.

Мэрилин согласно кивает. Она мать, она не собирается отказываться от такого предложения.

— Вы думаете, что у этого дела будет конец?

Келли мрачно улыбается. В этой улыбке кроется много неприятных обещаний Джеку-младшему.

— Мы первый класс, Мэрилин, — говорит Келли и показывает на меня: — А она лучшая. Равных нет.

Мэрилин оглядывает меня:

— Это так, агент Барретт?

— Мы его достанем, — говорю я, решая этим ограничиться: «Зачем ей знать о моих сомнениях?» — Обычно нам это удается. Эти парни всегда где-нибудь ошибаются. Он тоже ошибется, и мы его прищучим.

Мэрилин переводит взгляд с матери на меня и обратно. Кажется, она верит моим словам.

— Что теперь? — спрашивает она.

— Теперь, — говорю я, — Келли позвонит и организует для вас круглосуточную охрану. Я же позвоню команде и расскажу, что происходит. Ребята наверняка места себе от беспокойства не находят.

Мы обе звоним. Алан облегченно вздыхает, Келли легко договаривается с местной полицией.

— Они уже едут, — говорит она.

Мне тяжело это говорить, но приходится.

— Нам тоже придется уехать, когда охранники прибудут. Пора возвращаться.

Келли колеблется, потом кивает:

— Я знаю. — Поворачивается к Мэрилин, закусывает нижнюю губу. — Мэрилин, можно мне… — Она смеется, качает головой. — Все так нереально и странно, лапонька. Но… мы сможем еще встретиться?

Мэрилин радостно улыбается:

— Разумеется, сможем. Но при одном условии.

— Каком? — спрашивает Келли.

— Вы скажете мне, как вас зовут. Не могу же я вечно звать вас «агент Торн».




Мы сидим в машине. Келли еще не включила двигатель. Она смотрит на дом своей дочери. Я не могу разгадать выражение ее лица или догадаться, о чем она думает.

Я задаю вполне очевидный вопрос:

— Ну, как ты?

Она продолжает смотреть в сторону, потом поворачивается ко мне. Лицо усталое, но задумчивое.

— Я… в порядке, лапонька. Я это говорю не просто, чтобы тебя успокоить. Все вышло куда лучше, чем я себе представляла. Или надеялась. Но я невольно задумалась.

— О чем?

— Преступники написали, что позаботятся о том, чтобы мы все что-то потеряли. Но я, наоборот, нашла. Ты думаешь, они на такой исход рассчитывали?

Теперь задумываюсь я.

— Нет, — говорю. — Я думаю, они были уверены, что она тебя не примет. И еще я думаю, что они надеялись таким образом вывести тебя из игры.

Она поджимает губы.

— Не знаю. С первым согласна. Но не думаю, чтобы они надеялись, что я стану бесполезной в результате этой встречи. Более того, я полагаю, они рассчитывали на обратный эффект. Понимаешь, я начинаю их чувствовать, лапонька. Они не хотят, чтобы их поймали. Но они хотят, чтобы за ними охотились. И чтобы мы были в лучшей форме. — Она смотрит на меня горящими глазами. — И знаешь что? У них получилось. Я не брошу этого дела, пока мы их не поймаем. Это для них главное, ты понимаешь? Чтобы я знала, что она не будет в безопасности до тех пор, пока мы их не изловим.

Я понимаю, что она права. У Келли свое внутреннее чутье, свое прозрение, как и у меня. Именно поэтому мы так успешны в своем деле. И я говорю единственное, что имеет смысл в этой ситуации:

— Тогда давай поймаем их.




29


Обратно мы добираемся целую вечность. Мы двинулись в середине дня, а часы пик в южной Калифорнии начинаются рано. Когда мы входим в офис, все встают и с нетерпением смотрят на нас.

— И не спрашивайте, лапоньки, — говорит Келли, поднимая руку. — Пока не о чем рассказывать.

Звонит ее сотовый телефон, и она отворачивается, чтобы поговорить.

Шторка Келли снова опущена. Я рада, и я вижу, что все остальные тоже вздыхают с облегчением. Это означает, что с ней все будет в порядке. Любой бы не задумываясь кинулся ей на помощь, но видеть Келли уязвимой тяжело. Я думаю, что она именно по этой причине ото всех отгородилась. Не столько для себя, сколько для нас.

Тишину нарушает Алан:

— Я снова занялся досье Энни. Что-то меня беспокоит. Пока не могу понять что.

Я киваю, но думаю о другом. Вернее, ни о чем не думаю: устала. Смотрю на часы и с ужасом вижу, что день подходит к концу.

Разумеется, нормировать наш рабочий день можно только в теории. Мы заняты делом, где ставки очень высоки. Я думаю, так бывает в бою. Когда летят пули, вы отстреливаетесь, и не важно, день или ночь на дворе. И если у вас есть возможность напасть на неприятеля, вы нападаете, и вам безразлично, что показывает хронометр. Еще одно сходство заключается в том, что вы пользуетесь затишьем для отдыха, потому что не знаете, когда удастся отдохнуть в следующий раз.

Сейчас как раз период затишья, поэтому я, как хороший генерал, распускаю команду.

— Я хочу, чтобы все разъехались по домам, — говорю я. — Завтра может выдаться безумный день. Еще безумнее, вернее сказать. Отдохните.

Ко мне подходит Джеймс.

— Я приду после ленча, — тихо говорит он. — Завтра тот самый день.

Я не сразу соображаю, о чем он говорит.

— О! — Я морщусь. — Прости, Джеймс. Пожалуйста, передай привет маме.

Он молча поворачивается и уходит.

— Я тоже забыла, лапонька, — бормочет Келли. — Возможно, потому, что в этом проявляются человеческие черты Дамьена.

— Что забыли? — спрашивает Лео.

— Завтра годовщина смерти сестры Джеймса, — говорю я. — Ее убили. Они в этот день каждый год ходят на ее могилу, чтобы поклониться.

— Вот как. — На его лице появляется скорбное выражение. — Еж твою мышь!

Это вырывается у него с такой страстью, что я вздрагиваю.

Он отмахивается:

— Простите. Просто… это дерьмо начало меня доставать.

— Добро пожаловать в клуб, лапонька, — говорит Келли мягко.

— Да, наверное. — Он глубоко вздыхает и ерошит волосы. — Увидимся завтра.

Он уходит, махнув на прощание рукой. Келли задумчиво смотрит ему вслед.

— Первое дело — всегда испытание. Этот же случай особенно тяжелый.

— Угу. Думаю, с ним все будет в порядке.

— Я тоже так думаю, лапонька. Вначале я была не совсем уверена, но малыш Лео справляется. — Она поворачивается ко мне: — И что ты собираешься делать сегодня вечером?

— Она идет к нам ужинать, вот что, — ворчит Алан. Смотрит на меня. — Элайна настаивает.

— Я не знаю…

— Соглашайся, Смоуки. Это пойдет тебе на пользу, — говорит Келли. Она бросает на меня многозначительный взгляд. — И Бонни тоже. — Она направляется к своему столу и хватает сумку. — Кроме того, я собираюсь сделать то же самое.

— Ты ужинаешь у Алана?

— Нет, глупая. Это моя дочь звонила. — Она секунду молчит. — Как странно звучит, не правда ли? Так или иначе, но я сегодня там ужинаю, с ней и с моим — аж дрожь пробирает — внуком.

— Замечательно, мамочка, — ухмыляюсь я. — Или правильнее сказать «бабушка»?

— Если только не хочешь остаться моей подругой, лапонька, — говорит она. Направляется к двери офиса, останавливается и оглядывается на меня: — Иди ужинать. Поступи как все нормальные люди.

— Ну? — спрашивает Алан. — Ты идешь или собираешься ссориться с Элайной?

— Ой, да ради Бога. Иду.

Он ухмыляется:

— Славно. Значит, скоро встретимся.

Они с Келли уходят, и я остаюсь в офисе одна. Я действительно собираюсь последовать совету Келли. Особенно подействовало на меня ее замечание относительно Бонни. Девочке это будет полезно. Вне сомнения, лучше, чем отправиться прямиком со мной домой. Как он назвал мой дом? «Призрачный корабль»?

Но пока я хочу недолго посидеть здесь. События развиваются с головокружительной скоростью как физически, так и эмоционально. Я одновременно возбуждена и вымотана. Я подвожу итоги последних дней. От суицидального настроения я перешла к желанию жить. Я потеряла свою самую лучшую подругу. Я снова познакомилась со своим стародавним другом — пистолетом. Я обрела немую дочь, которая, возможно, никогда не заговорит. Я вспомнила, что убила собственную дочь. Я узнала, что у Келли есть не только дочь, но и внук. Я узнала, что у женщины, которую я обожаю, Элайны, рак и что у нее равные шансы выздороветь и умереть. Я познакомилась с порнографическим бизнесом куда ближе, чем хотелось бы.

Да, событий действительно невпроворот.

На данный момент, однако, все спокойно, царит тишина, пули не летают.

Следует, как хорошему солдату, этой тишиной воспользоваться. Я встаю, выхожу из офиса, запираю за собой дверь и направляюсь к лифту.

Спускаясь на первый этаж, я отдаю себе отчет в том, что моя тишина отличается от тишины обычного человека. Для кого-то это возможность отдохнуть. Но моя тишина наполнена напряжением и ожиданием. Потому что я никогда не знаю, в какой момент зазвучат выстрелы.

Чем сейчас занимаются Джек-младший и его приятель? Тоже отдыхают перед следующим убийством?




Когда Алан открывает дверь, я сразу понимаю: что-то случилось. Он выглядит расстроенным, того и гляди расплачется, но одновременно он в ярости и полон желания убить.

— Этот мудак, — шипит он.

— В чем дело? — встревоженно спрашиваю я, протискиваясь мимо него. — С Элайной все в порядке? Бонни?

— Никто не пострадал, но этот мудак… — Он стоит в прихожей, сжимая и разжимая кулаки.

Не будь он моим другом, я бы до смерти перепугалась. Он кидается к столу, хватает большой конверт официального вида и протягивает мне.

На конверте написано: «Элайне Вашингтон». Меня пробирает дрожь.

— Загляни внутрь! — рычит Алан.

Я открываю конверт. Там соединенная скрепкой стопка листков. Когда я смотрю на странички, я сразу все понимаю.

— Черт возьми, Алан…

— Это ее медицинская карта, мать твою, — говорит он и начинает ходить взад-вперед. — Все насчет опухоли, заметки врача. — Он выхватывает у меня конверт, листает страницы. — Взгляни, что он специально выделил.

Я беру у него странички и читаю выделенный параграф.






Миссис Вашингтон находится на второй стадии, ближе к третьей. Прогноз неплохой, но пациентка должна понимать, что стадия третья тоже возможна, хотя вряд ли.





— Читай его гребаную сопроводиловку!

Я смотрю на приложенное письмо, вижу знакомое приветствие.






Привет, миссис Вашингтон!

Я не стану называть себя другом вашего мужа, скорее я его… деловой знакомый. Я подумал, что вы будете признательны, если я сообщу вам правду о вашем здоровье.

Вы знаете, каков процент выживания для третьей стадии, дорогуша? Цитирую: «Стадия 3: метастазы в лимфатических узлах вокруг ободочной кишки, у 35–60 процентов больных шансы прожить не более пяти лет».

Бог мой, если бы я любил заключать пари, боюсь, я поставил бы против вас!

Всего наилучшего. Я буду следить за вашими успехами.

Из ада,

Джек-младший.





— Это так, Алан?

— Не так! — рычит он. — Я звонил врачу. Он сказал, что если бы действительно беспокоился, то не стал бы от нас скрывать. Он же ничего не скрывает. Он сделал эту запись, чтобы не забыть поговорить с нами во время нашего следующего визита.

— Но Элайна увидела это без всяких объяснений?

Я читаю ответ в его несчастных глазах.

Я отворачиваюсь и прикладываю руку ко лбу. Во мне бушует такая ярость, что в глазах темно. Я вспоминаю утро, когда одно присутствие Элайны сумело разрушить барьеры, возведенные Бонни. Я вспоминаю, какой она была со мной в больнице. Я хочу убить Джека-младшего.

Он продолжает вторгаться в нашу жизнь, в самое сокровенное. «Жучки» в офисе доктора Хиллстеда, семейная тайна Келли, история болезни Элайны… что дальше?

Что он еще откопает?

Я поворачиваюсь к Алану:

— Как она?

— Она наверху, в спальне, с Бонни. — Он устало смотрит на меня. — Бонни не хочет от нее отходить. — Он обхватывает голову руками. — Черт бы все побрал, Смоуки. Почему она?

Я вздыхаю, подхожу к нему и кладу руку ему на плечо:

— Потому что он знает, что так может задеть тебя больнее, Алан.

Он резко вскидывает голову. Глаза горят.

— Я достану этих сволочей!

Господи, а я как хочу их достать!

— Послушай, Алан, — говорю я, — не знаю, поможет ли тебе то, что я скажу, но послушай. Я думаю, что Элайне по крайней мере сейчас Джек-младший и компания не угрожают. У этого послания другая цель.

— Какая?

Я вспоминаю, что сказала мне Келли сегодня в начале дня.

— Это часть их игры. Они хотят, чтобы мы за ними охотились. И чтобы были в лучшей форме. Они хотят вызвать у нас личную заинтересованность.

Его лицо становится мрачнее.

— Им это удается.

Я киваю:

— Еще как.

Он вздыхает. Глубокий вздох, полный печали. Он смотрит на меня умоляющими глазами:

— Ты не могла бы подняться к ней?

Я снова касаюсь его плеча:

— Конечно.

Я с ужасом об этом думаю, но, разумеется, не отказываюсь.

Я стучу в дверь спальни, открываю ее и заглядываю в комнату. Элайна лежит на кровати спиной ко мне. Бонни сидит рядом и гладит ее по волосам. Когда я вхожу, Бонни смотрит на меня, и я замираю. Ее глаза полны гнева. Мы смотрим друг на друга, и я киваю. Да, я понимаю. Они обидели ее Элайну. Она вне себя от злости.

Я подхожу к кровати и сажусь на край. Снова в голове мелькают картинки из больницы. Глаза у Элайны открыты, смотрят в никуда. Лицо опухло от слез.

— Эй, — говорю я.

Она смотрит на меня. Снова глядит в пространство. Бонни продолжает гладить ее по голове.

— Знаешь, что больше всего меня огорчает, Смоуки? — наконец нарушает она тишину.

— Нет. Расскажи мне.

— У нас с Аланом никогда не было детей. Мы пытались, пытались и пытались, но так ничего и не вышло. Теперь я слишком стара, и мне приходится бороться с раком. — Она закрывает глаза, снова открывает. — И этот человек позволяет себе вторгаться в нашу жизнь. Смеяться над нами. Надо мной. Пугать меня.

— Да, именно это он и пытается сделать.

— Да. И у него получается. — Молчание. — Как ты думаешь, Смоуки, из меня вышла бы хорошая мать?

У меня дрожат губы. Меня приводит в ужас глубина страданий Элайны. На ее вопрос отвечает Бонни. Она трогает Элайну за плечо, и та поворачивается к ней. Бонни убеждается, что Элайна ее видит, и кивает.

«Да, — дает она понять. — Из тебя получилась бы замечательная мама».

Глаза Элайны теплеют. Она гладит девочку по щеке:

— Спасибо, милая. — Снова молчание. Элайна смотрит на меня: — Почему он это делает, Смоуки?

«Почему он это делал, почему он это делает, почему это все происходит? Почему именно моя дочь, мой сын, мой муж, моя жена?» — типичные вопросы родственников жертв.

— Если коротко, то ему просто нравится причинять боль. В данном случае он пытается запугать Алана. Таким образом он ловит кайф.

Я знаю, что это весьма приблизительный ответ. Еще труднее ответить на вопрос: «Почему я?» Каждый рассуждает примерно так: «Я хорошая мать/отец/брат/дочь/сын. Я не высовываюсь, я стараюсь. Конечно, иногда я подвираю, но чаще говорю правду, и я люблю людей, окружающих меня, как только умею. Я стараюсь чаще поступать хорошо, чем плохо, мне приятно, когда улыбок больше, чем слез. Я не геройствую и никогда не попаду в историю. Почему же именно я?»

Я не могу сказать им всем, что я на самом деле думаю. А думаю я вот что: «Почему? Потому что вы дышите и ходите и потому что зло существует. Потому что игральные кости были брошены и вам не повезло. В тот день Господь или забыл про вас, или, наоборот, вспомнил. Или ему приспичило проверить вашу веру. Правда заключается в том, что зло случается повсеместно, каждый божий день, и сегодня ваша очередь».

Кое-кто может посчитать такую точку зрения мрачной или циничной. Но что касается меня, она помогает мне не сойти с ума. Иначе мне придется допустить, что у плохих парней есть преимущество. Я предпочитаю думать следующее: «Нет никакого преимущества. Все просто: зло живет за счет добра, и сегодня у добра выдался не лучший день». Подобная логика, естественно, приводит к выводу, что завтра у зла будет дождливый день. Это и называется надеждой.

Ничего из этого не помогает, когда люди спрашивают: «Почему?» И я предпочитаю ограничиваться полуправдой, вроде той, которую я сейчас выдала Элайне. Иногда полуправда помогает ослабить боль, иногда нет. Чаще нет, потому что, когда тебе выпадает доля задать этот вопрос, тебя уже мало интересует ответ.

Элайна задумывается. Затем смотрит на меня. Я вижу на ее лице несвойственное ей выражение. Гнев.

— Достань этого типа, Смоуки. Ты слышишь меня?

Я глотаю комок в горле.

— Обязательно.

— Прекрасно. Я знаю, ты его поймаешь. — Она садится. — Теперь я хочу попросить тебя об одолжении.

— Все, что хочешь.

Я действительно готова для нее на все. Если она попросит меня достать с неба звезду, я расстараюсь.

— Скажи Алану, чтобы пришел сюда. Я его знаю. Он там сидит и винит себя. Скажи ему, чтобы он бросил это занятие. Он мне нужен.

Да, она потрясена, но уже взяла себя в руки и стала такой же сильной, как всегда. И я осознаю то, что знала уже давно: я люблю эту женщину.

— Будет сделано. — Я поворачиваюсь к Бонни: — Пора идти, солнышко.

Она качает головой: «Нет». Кладет руку на плечо Элайны, затем сжимает его. Я хмурюсь:

— Солнышко, мне кажется, сегодня не стоит мешать Элайне и Алану.

Она трясет головой: нет, и все тут.

— Мне бы хотелось, чтобы она осталась, если ты не возражаешь. Бонни очаровательна.

Я тупо смотрю на Элайну:

— Ты уверена?

Она протягивает руку, гладит Бонни по волосам.

— Уверена.

— Ну… тогда ладно.

«Кроме того, — думаю я, — понадобится чудо, чтобы сегодня оторвать девочку от Элайны».

— Тогда я пойду, Бонни. Я зайду навестить тебя утром, солнышко.

Она кивает. Я направляюсь к двери и оборачиваюсь, слыша за собой легкие шаги. Бонни слезла с кровати и смотрит на меня. Хватает меня за руку, заставляет наклониться к ней. На лице беспокойство.

— Что, солнышко?

Она хлопает по своей груди, затем хлопает по моей руке. Снова повторяет эти движения. И снова. Смотрит на меня с растущим беспокойством. Наконец я понимаю. Лицо мое покрывается румянцем, на глаза наворачиваются слезы. «Я с тобой, — хочет она сказать. — Я остаюсь, только чтобы помочь Элайне. Но я с тобой». Ей обязательно нужно увериться, что я ее поняла: «Да, Элайна — это мама. Но я с тобой».

Я ничего не говорю. Только киваю и крепко прижимаю ее к себе, прежде чем выйти из комнаты.




Внизу Алан стоит у окна и смотрит на сгущающиеся сумерки.

— С ней все будет в порядке, Алан. Она просила сказать тебе, чтобы ты перестал винить себя и что ты ей нужен. Да, Бонни останется у вас на ночь. Она отказалась покинуть Элайну.

Эта новость его немного взбадривает.

— В самом деле?

— Угу. Бонни очень за нее беспокоится. — Я толкаю его в плечо. — Ты знаешь, я очень тебе сочувствую. Но тебе сейчас следует поднять свою задницу и отнести наверх. Иди, обними жену. — Я улыбаюсь.

— Да, — отвечает он через некоторое время. — Ты права. Спасибо.

— Без проблем. И вот еще что, Алан. Если тебе завтра понадобится свободный день, не приходи в офис.

Он мрачно смотрит на меня:

— Так, твою мать, дело не пойдет, Смоуки. Они получили то, чего добивались. Я буду охотиться за этими ублюдками. — Он улыбается, и на этот раз улыбка у него пугающая. — Я думаю, что они зарвались.

— Ты прав, черт побери, — отвечаю я.




30


Мне довольно тоскливо ехать домой одной. Кинан и Шантц там, где и должны быть, рядом с Бонни, так что я одна-одинешенька. Уже стемнело, а ночью на шоссе особенно одиноко. В некоторые периоды моей жизни это ощущение мне нравилось. Сейчас же одиночество наполнено злыми мыслями и печалью. Я сжимаю рулевое колесо так, будто это шея Джека-младшего. Ярко светит луна. Я отдаю себе отчет в том, что лунный свет прекрасен. Но сегодня он напоминает мне о тех случаях, когда мне ночью приходилось видеть лужи крови. Темные, блестящие на свету, свидетельствующие о смерти.

Всю дорогу домой я еду сквозь лунный свет, напоминающий мне кровь. Я уже въезжаю на дорожку, ведущую в дому, когда звонит мой сотовый.

— Это Джеймс.

Я выпрямляюсь. Что-то такое есть в его голосе, чего я никогда раньше не слышала.

— Джеймс? Что случилось?

Его голос дрожит.

— Эти… эти ублюдки!

«Джек-младший», — понимаю я.

— Расскажи, что случилось, Джеймс.

Я слышу через трубку, как он дышит.

— Я минут двадцать назад приехал к маме. Уже собирался постучать, когда заметил конверт, приклеенный к двери скотчем. На нем мое имя. И я его открыл. — Он делает глубокий вдох. — Там была записка и… и…

— Что?

— Кольцо. Кольцо Розы.

Розой звали умершую сестру Джеймса. Ту самую, на чью могилу они с матерью собирались завтра поехать. Страшная догадка начинает формироваться у меня в голове.

— Что было в записке?

— Одна строчка: «Роза не упокоилась».

У меня холодеют руки.

В голосе Джеймса безысходное отчаяние.

— Это кольцо в конверте, Смоуки. Мы похоронили ее вместе с ним. Ты понимаешь?

У меня такое ощущение, будто в животе поднялась туча летучих мышей. Я молчу.

— Тогда я позвонил на кладбище. Нашел охранника. Он пошел взглянуть и подтвердил.

— Что подтвердил, Джеймс? — Я знаю ответ, но спрашиваю, потому что надеюсь на лучшее.

Он снова делает глубокий вдох. Когда он начинает говорить, голос у него дрожит.

— Ее нет, Смоуки. Розы. Эти гады раскопали ее могилу.

Я закрываю глаза и прижимаюсь лбом к рулевому колесу. Летучие мыши успокаиваются.

— Ох, Джеймс…

— Ты знаешь, сколько ей было лет, когда эта тварь ее убила, Смоуки? Двадцать. Всего двадцать. Она была умной, доброй и красивой, и ему понадобилось три дня, чтобы убить ее. Так мне сказали. Три дня. Знаешь, сколько времени понадобилось моей матери, чтобы перестать плакать? — Он уже кричит. — Вечность!

Я выпрямляюсь. Глаза все еще закрыты. В голосе Джеймса звучит скорбь. Скорбь и еще уязвимость.

— Я не знаю, что и сказать. Ты не хочешь, чтобы я приехала? Что ты собираешься делать? — Мои слова отражают то, что я чувствую: беспомощность.

Он долго молчит, потом прерывисто вздыхает.

— Нет. Мама наверху, лежит на кровати, свернувшись калачиком, рыдает и рвет на себе волосы. Мне надо идти к ней. Мне надо… — Он не заканчивает предложения. — Они делают то, что пообещали сделать.

— Да.

Я рассказываю ему про Элайну.

— Сукин сын! — кричит он. Я почти вижу, как он пытается взять себя в руки. — Твари. Не волнуйся, я справлюсь. Не надо приезжать. У меня нехорошее предчувствие, что это не последний телефонный звонок тебе сегодня.

В животе снова зашевелились летучие мыши. Джек-младший написал, что заставит каждого из нас что-то потерять. Остался один Лео.

— Я найду эту сволочь, Смоуки. Я его обязательно найду.

Я слышу эти слова не в первый раз. По-разному, но дважды за сегодняшний день. Одна мысль, что мне придется услышать их еще раз, наполняет меня злобой и отчаянием. Но я умудряюсь говорить спокойно:

— Мне он тоже нужен, Джеймс. Иди, помоги маме. Позвони, если я тебе понадоблюсь.

— Не понадобишься.

Он отключается, а я остаюсь сидеть в машине у дома и смотрю на луну. На минуту, только на минуту, меня охватывает сомнение. Такие мгновения переживают все люди, занимающие руководящие должности там, где работа связана с жизнью и смертью. Я несу ответственность за свою команду. У меня такое чувство, будто я подвожу ребят, но даже в этот эгоистический момент я не беспокоюсь об их благополучии, мне только хочется, чтобы ответственность не лежала на моих плечах.

Я хватаю рулевое колесо и круто поворачиваю его.

— Это твоя ответственность, — шепчу я, и эгоизм улетучивается, остается только жгучая ненависть.

И я делаю то, что делала уже не один раз. Сидя в машине под этой проклятой луной, я кричу и стучу кулаками по рулю.

Терапия в стиле Смоуки.




31


Войдя в дом, я тут же набираю номер сотового Лео. Телефон звонит и звонит.

— Черт побери, Лео, сними трубку! — рычу я.

Наконец он отвечает. Голос усталый и мертвый, и сердце мое падает.

— Алло?

— Лео! Где ты?

— Я у ветеринара, со своей собакой, Смоуки.

Обыденность этой фразы внушает мне надежду, но только на секунду.

— Кто-то отрубил псу лапы. Мне пришлось его усыпить.

Я стою, не в состоянии сказать ни слова. Голос Лео ломается. Так ломается о кирпич тонкая фарфоровая тарелка.

— Как можно было такое сделать, Смоуки? Я пришел домой, и он был там, в гостиной, он пытался… пытался… — От горя он задыхается, с трудом выталкивая из себя слова. — Пытался подползти ко мне. Везде кровь, и он издавал эти ужасные звуки… как будто маленький ребенок плачет. И смотрел на меня такими глазами… как будто боялся, что сделал что-то не так, как будто спрашивал: «Что я натворил? Я все исправлю, только скажи. Видишь, я хорошая собака».

По моему лицу текут слезы.

— Кто способен на такое?

Если он как следует подумает, то догадается. На самом деле он хочет сказать, что не может существовать человека, способного на такое.

— Джек-младший с приятелем, Лео. Вот кто.

Он ахает:

— Что?

— Они сделали это сами или наняли кого-то. Но это они.

Я чувствую, как он соображает.

— Они написали в этом послании…

— Да.

«Да, Лео, — продолжаю я мысленно. — Представляю, о чем ты сейчас думаешь. У тебя в голове крутится: „Мою собаку пытали из-за меня“. Ужасное ощущение вины».

Лео откашливается. Жалобный такой звук.

— Кто еще, Смоуки?

Я собираюсь с силами и рассказываю ему об Элайне и Джеймсе. Не слишком вдаваясь в подробности относительно болезни Элайны. Он долго молчит. Я жду.

— Со мной все будет в порядке, — говорит он.

Короткое заявление, вдобавок лживое. Но он хочет дать мне знать, что он понимает.

Я снова произношу фразу, которую уже начала ненавидеть:

— Позвони мне, если я тебе понадоблюсь.

— Ага.

Я отключаюсь и с минуту стою на кухне, приложив ладонь ко лбу. Не могу выбросить эту картинку из головы. Эти умоляющие глаза. «Что я натворил?..» И ответ ужасен, особенно потому, что собака умрет, так и не узнав правду.

Ничего. Он ничего не натворил, пес Лео.




— Они явно усиливают давление, — замечает Келли.

— Да, я хотела, чтоб ты знала. Будь осторожнее.

— Взаимно, лапонька.

— Не волнуйся.

Отключившись, я иду на кухню, сажусь за стол и кладу голову на руки. Сегодня самый плохой день за очень долгое время. Я чувствую себя разбитой, печальной и опустошенной. Еще я чувствую себя одинокой.

У Келли есть дочь, у Алана — Элайна. Кто есть у меня?

И я плачу. Сама себе кажусь глупой и слабой, но плачу, потому что не могу иначе. Причем плачу настолько долго, что начинаю злиться. Вытираю щеки ладонями и приказываю себе взбодриться.

«Дело в том, что это твоя собственная вина. Ты всех прогнала, когда тебе было больно, так что, если тебе нужно кого-то винить, вини себя».

Я чувствую, как накатывает гнев, меня это подстегивает. Глаза высыхают. Джек-младший и его приятель развлекаются тем, что портят жизнь членам моей семьи. Они влезают в их жизни и бьют по наиболее уязвимым местам.

— Они непременно сдохнут, — обещаю я пустому дому. И слегка улыбаюсь. Похоже, разговоры с самой собой у меня вошли в привычку после всех этих ужасных месяцев.

Значит, такая я теперь. И такой останусь. Во мне по-прежнему живет дракон, и я по-прежнему могу видеть темный поезд и стрелять из пистолета. Но во мне уже нет тех былых прямых линий и уверенности. У меня появилась новая черта: хрупкость. Она чужда мне, она мне не по душе, но такова правда.

Я поднимаюсь по лестнице в спальню: идти тяжело, кажется, будто на ногах цепи. Я так устала. Столько переживаний.

Я прохожу мимо маленького кабинета, который Мэтт устроил для нас, и что-то заставляет меня остановиться и заглянуть туда. Вижу свой компьютер, которым сто лет не пользовалась. Он покрыт пылью. А вдруг?

Я включаю компьютер и жду, когда он загрузится. Есть ли у меня связь с Интернетом? Я не помню, платила ли я за него. Я открываю поиск и вижу, что платила. На мгновение я откидываюсь назад в кресле и смотрю на окошко на экране — вход в мой почтовый ящик. Думаю.

Нажимаю дважды на мышку, и почтовый ящик открывается. Я колеблюсь, но все же нажимаю на кнопку «проверить почту». Вижу длинный список разных вещей, много мусора, я ведь так давно ничего не проверяла. Но вижу и то, что ожидала увидеть. Последнее послание, оно поступило час назад. Тема обозначена следующим образом: «Сколько стоит этот песик в витрине?»

В этот момент ненависть к Джеку-младшему придает мне сил.

Я открываю послание и читаю:






Смоуки, дорогуша!

Я уверен, что к этому моменту вы уже поняли, что я человек, который держит слово. Келли Торн пришлось встретиться со своей дочерью, жена Алана Вашингтона теперь размышляет, когда она умрет. Бедняга Лео страдает по поводу несвоевременной кончины лучшего друга человека. Что же касается молодого Джеймса… Сейчас, когда я это пишу, я смотрю на Розу. Она несколько подпорчена, но вас бы удивила эффективность бальзамирующей жидкости, которой они пользуются при подготовке тел к погребению. Глаз уже нет, но волосы все еще прелестны. Не забудьте передать это Джеймсу от меня, договорились?

Я считаю, что жажда мести — наиболее эффективный способ заточки меча. Вы согласны? Если вы так не думали раньше, я уверен, что вы думаете так сейчас. Как вы все жаждете моей крови! Может быть, кто-то из вас видит сны на эту тему. Как я умоляю о пощаде, но не получаю прощения. И вы награждаете меня пулей в голову вместо тюремной камеры.

Но у любой монеты две стороны, и я хотел бы прояснить кое-что, если до вас до сих пор не дошло. Все, что для вас так дорого, находится под угрозой.

Охотьтесь на меня как следует, потому что, пока я на свободе и могу прятаться в лесах, я буду забирать, забирать и забирать у вас самое дорогое. То, что я уже забрал и чего коснулся, покажется вам ерундой.

Каждую неделю, если вы не сумеете поймать меня, я буду отбирать у каждого из вас что-то дорогое. Я заберу давно потерянную дочь Келли Торн и ее внука. Я заберу жену Алана. Я убью мать Джеймса. И так будет продолжаться, пока каждый не станет жить так, как живете вы, Смоуки. До той поры, пока всё, что они любят, не исчезнет, пока их дома не опустеют и они не останутся с ужасным осознанием того, что все, что с ними случилось, произошло из-за того, кто они такие и чем занимаются.

Надеюсь, вы знаете, что я слов на ветер не бросаю. И я надеюсь, что мысль о пистолете, уже прижатом к вашему виску, приведет вас в состояние готовности. Я хочу, чтобы у вас, у вас у всех, были глаза убийц.

А теперь действуйте. У вас есть неделя. В этот период все, что вам дорого, будет находиться в безопасности. Через неделю я начну поедать ваши миры, и ваши души начнут умирать.

Разве вы не ощущаете, как это все увлекательно? Я ощущаю. Всего наилучшего.

Из ада,

Джек-младший.




P. S. Агент Торн, вы, вероятно, гадаете, что же я такого у вас забрал? Не исключено, что вы считаете, будто я по ошибке оказал вам услугу. Некоторым образом это возможно. Но подумайте получше. Вдруг я решил напомнить вам о том, что́ вы потеряли навсегда? Вы уже догадались? Что такое вы потеряли?





Я долго, очень долго, смотрю на текст, сидя в опустевшем доме. Я не печалюсь, я даже не злюсь. Меня наполняет то, чего они с самого начала добивались. Уверенность. Я скорее умру, чем позволю кому-нибудь из моей маленькой семьи закончить так, как я: говорить с самой собой и плакать в одиночестве.




32


Утро. Я знакомлю команду с отредактированной версией электронного послания Джека-младшего.

Реакция у всех одинаковая: ярость. Никто не хочет говорить о том, что случилось. Все ждут от меня указаний.

«Забавно, — думаю я. — Ответственность — пальто, которое так легко надеть и так трудно снять. Еще неделю назад они сомневались в том, что я способна руководить. Теперь же они хотят, чтобы я им сказала, что делать».

— Ну, — начинаю я, — одно мы установили твердо.

— Что именно? — спрашивает Алан.

— Джек-младший и его приятель — настоящие задницы.

Небольшая пауза, потом все смеются. Все, кроме Джеймса. В комнате становится легче дышать.

— Слушайте, — говорю я. — Первый раунд за ними. Без вопросов. Но они сделали большую ошибку. Они хотели, чтобы мы жаждали их достать, и добились своего. Они и представления не имеют, что это значит. — Я замолкаю и оцениваю впечатление, произведенное моими словами. — Они считают, что опередили нас. Что в этом нового? Они всегда так считают. Но у нас есть отпечатки пальцев одного из них, и мы знаем, что их двое. Мы наверстываем упущенное время, сокращаем отставание. Верно? — Кивки. — Ладно. Давайте перейдем к делу. Что сказал доктор Чайлд насчет портрета наших убийц, Келли? Я не слишком внимательно слушала.

— Он сказал, что прочитал письмо и ему есть что сказать, но он хочет подождать, пока не узнает, что он передаст в посылке. Той, что должна прийти двадцатого. — Келли пожимает плечами. — Я не смогла его переубедить.

Я не собираюсь заострять на этом внимание. Доктор Чайлд никогда не пытался от меня отделаться. Я поворачиваюсь к Лео и Алану:

— Как обстоят дела с ордером на список подписчиков Энни?

— Мы получим его через час, — отвечает Лео.

— Прекрасно. Следи за этим. — Я щелкаю пальцами. — У нас будет кто-нибудь из саперного отделения полицейского управления Лос-Анджелеса?

Алан кивает:

— Да. Они обещали прихватить нюхатель бомб.

Так называют передвижной ионовый спектрометр. Он способен засечь следы ионизированных молекул, которые имеются во взрывчатых веществах.

О том, как все организовать двадцатого, много спорили. Джонс хотел команду СВАТ[2 - СВАТ (SWAT) — команда специального назначения вроде ОМОНа.] на случай, если Джек-младший и его напарник решат доставить посылку собственноручно. Я эту идею зарубила на корню.

— Они пока действуют совсем иначе, — сказала я. — И сейчас свои привычки менять не будут. Полагаю, все будет просто. Обычная доставка.

Джонс попротестовал немного, потом смирился. Особенно когда я заметила, что использование СВАТа наверняка привлечет прессу. Но насчет сапера мы с ним были единодушны. Было бы глупо не принять такой предосторожности.

— Что-то продолжает меня беспокоить в досье Энни, — говорит Алан и смотрит на Джеймса: — Было бы недурно послушать еще одно мнение.

— Помоги ему, Джеймс.

Джеймс кивает. За все утро он не произнес ни единого слова.

— Есть еще один вопрос, который умоляет об ответе, лапонька, — говорит Келли. — Откуда у него вся эта информация? Ладно, мы нашли «жучки» в офисе доктора Хиллстеда, но медицинские документы, моя дочь?

— Это не так уж сложно, — сообщает нам Лео. Мы поворачиваемся к нему. — Информация совсем не так хорошо защищена, как принято думать. История болезни Элайны? — Он пожимает плечами. — Белый халат, правильное поведение, и вы можете пройти в больнице куда хотите. А если у вас есть навыки хакера, то вы можете легко проникнуть в серверы больницы. Вы можете купить информацию, украсть информацию, добыть ее через Интернет. — Он снова пожимает плечами. — Вы не поверите, насколько это легко сделать. Я много повидал, занимаясь компьютерными преступлениями. Хорошие хакеры способны добраться до всякого рода личной информации. Вам остается только удивляться. — Он смотрит на Келли: — Дайте мне неделю, и я узнаю о вас буквально все. От вашего кредитного рейтинга до таблеток, которые вы принимаете. — Он оглядывает всех нас: — То, что он узнал до сих пор, тревожно, я понимаю. Но тут не требуется знаний высшей математики.

Я смотрю на него, стараюсь постичь то, что он сказал. Другие делают то же самое. Наконец я киваю:

— Спасибо, Лео. Итак, всем ясны их задания? — Я оглядываю команду. — Хорошо.

Тут открывается дверь в комнату. Я смотрю на человека, который входит, и на меня накатывает волна беспокойства.

В дверях стоит взволнованная Мэрилин Гейл. Рядом с ней полицейский в форме, он держит пакет.




33


— Доставили с час назад, — говорит Мэрилин. — Адресовано вам, агенту Барретт, через меня. Я решила…

Она умолкает, но нам и так все ясно. Кто, кроме Джека-младшего, будет посылать что-то мне на адрес Мэрилин?

Мужчины с любопытством глядят на нее. Келли это замечает и с раздражением сообщает:

— Ох, да ради Бога! Это моя дочь, Мэрилин Гейл. Мэрилин, познакомься с Джеймсом, Аланом и Лео, второй эшелон.

Мэрилин усмехается.

— Привет, — говорит она.

— Вы его перехватили? — спрашиваю я у полицейского, сержанта Олдфилда.

Он крепкий парень. Много повидал, доволен работой в полиции, ничуть не пресмыкается передо мной или ФБР в целом.

— Нет, мэм, — говорит он. — Нашим заданием было наблюдать за домом. И за мисс Гейл, если она этот дом покидает, разумеется. — Он показывает большим пальцем на Мэрилин. — Она вышла к нам с пакетом, объяснила, что ее беспокоит, и попросила доставить ее вместе с пакетом сюда.

Я поворачиваюсь к Мэрилин:

— Вы ведь его не открывали, верно?

Мэрилин снова становится серьезной.

— Нет. Я считала, что не должна этого делать. Хотя я всего первый год занимаюсь криминологией…

Лео и Алан обмениваются взглядами.

— Впрочем, не важно. Я знаю из телепередач, что нельзя заниматься самодеятельностью, можно испортить улики.

— Все правильно, Мэрилин, — говорю я и запинаюсь из боязни напугать ее. Но делать нечего, нужно продолжать. — Проблема не только в уликах, но и в содержимом пакета. Там может быть бомба.

Ее глаза расширяются. Она бледнеет.

— Ох, я… Господи, мне и в голову не пришло… — Она сильнее бледнеет. Готова спорить, что думает о ребенке.

Келли кладет руку ей на плечо. Я вижу гнев и заботу в глазах подруги.

— Сейчас уже не о чем беспокоиться, лапонька. Его ведь просветили при входе, верно?

— Да.

— А они там именно бомбы и ищут.

Лицо Мэрилин начинает розоветь. Она быстро приходит в себя.

«Тогда что же у нас здесь? — думаю я. — Что-то новое и любопытное. И возможно, малоприятное для глаз».

— Келли, почему бы тебе не пригласить Мэрилин на ленч?

Она сразу меня понимает. Я открою пакет, и там может оказаться нечто, чего Мэрилин не следует видеть.

— Прекрасная мысль. Пошли, лапонька. — Она хватает Мэрилин за руку и тащит к двери. — Кстати, а где маленький Стивен?

— Мама за ним присматривает. Вы уверены, что можете сейчас уйти?

— Все нормально, — говорю я улыбаясь, хотя настроение у меня совсем не радостное. — И спасибо, что принесли пакет. Если такое произойдет еще раз, сразу звоните нам, не трогайте посылку.

Ее глаза снова расширяются, она кивает. Келли поспешно уводит ее.

— Не возражаете, если я немного тут побуду, мэм? — спрашивает сержант Олдфилд и пожимает плечами. — Хотелось бы посмотреть, что в пакете. Почувствовать преступника.

— Конечно. Особенно если вы добавите перехватывание почты к списку своих обязанностей. Это не укор, всего лишь сожаление.

Он кивает:

— Заметано, мэм.

Я открываю ящик стола и достаю латексные перчатки, натягиваю их и концентрирую внимание на пакете. Это обычный пакет, в таких, как правило, пересылают юридические документы. Слова выведены черными печатными буквами: «Внимание: для агента Смоуки Барретт». Толщина пакета равна половине или трем четвертям дюйма.

Я переворачиваю пакет, смотрю на клапан. Не заклеен. Все молча ждут. Что ж, можно открывать.

Я достаю письмо и откладываю в сторону. Что еще? Мои глаза превращаются в щелочки при виде страниц с фотографиями женщин в трусиках. Некоторые привязаны к стульям, некоторые к кроватям. На головах у женщин капюшоны. Что-то еще есть в пакете. Мое сердце падает. СД-диск.

Я беру письмо. «Что теперь?» — обреченно думаю я.






Привет, агент Барретт!

Я сознаю, что выбрал кружной путь, послав пакет через мисс Гейл. Но таким образом я лишний раз напомнил вам о моем предупреждении. Надеюсь, вы помните: над каждым из тех, кого вы любите, нависла угроза, я могу протянуть руку и… коснуться любого.

Но сейчас речь о вас, агент Барретт. Пожалуйста, терпеливо выслушайте меня. В моих действиях есть философский смысл, который вы должны понять, чтобы полностью разобраться в содержимом пакета.

Знаете ли вы, какое слово чаще всего используется в Интернете для поиска? Секс. А какое слово следует за ним? Изнасилование.

Это означает, что миллионы людей, имеющих доступ в Интернет, больше всего на свете интересуются сексом и насилием. Впечатляет, правда?

Отвечая на массовый спрос, в Интернете появились и расцвели новые веб-сайты. Сайты, обращенные к женоненавистникам. Для примера возьмем сайт с весьма подходящим названием «Отомстисуке.com». На этом сайте мужчины публикуют фотографии своих бывших любовниц и жен. Все дамы в обнаженном виде и сексуальных позах. Цель публикации одна: унизить и высмеять. Под каждой фотографией — предложение высказать собственное мнение. Посмотрите в первое приложение.





Я нахожу приложение, помеченное единицей. Фотография улыбающейся шатенки лет двадцати-двадцати пяти. Женщина обнажена, ноги раздвинуты прямо в объектив. Подпись гласит: «Моя глупая обманщица-подружка. Грязная потаскушка». Под фотографией комментарии:






Парень из Калифорнии. Какая вонючка! Рад, что кто-то другой, а не я обслуживает эту мерзкую дрянь!

Джейк28. Тебе стоило бы передать эту суку мне и моей бригаде, уж мы бы оттрахали ее в задницу! Шлюха!

Риццо. Точно!

Дэннибой. Я бы не отказался!

Тнинч. Ничего себе киска. Жаль, что такая шлюха.

Хангнард. Делай, как я! Сунь свой член ей в рот и вели заткнуться к такой-то матери!





Я откладываю листки: прочитала достаточно. От этой ненависти тошнит.

Лео присвистывает:

— Вау! Ничего себе!






О многом говорит, не правда ли? Вот что варится в котелках у мужчин. Секс, насилие и ненависть.

Это та питательная среда, из которой выходят такие, как я, агент Барретт.

Конечно, большинство из этих мужчин неразвиты и ничтожны. Но если поискать, порыться, покопаться, поуговаривать, то легко найти тех, кто готов перейти черту. Им не хватает малости: подстрекательства. Учителя им не хватает, если хотите.





Я чувствую, как у меня начинает жечь в желудке. Подсознательно я представляю, к чему ведет автор письма.






Полагаю, я все сделал, чтобы вы поняли. Теперь перейдем к фотографиям, ладно? Вы скорее всего уже взглянули на них. Присмотритесь внимательней.





Я делаю, как он велит. Там всего пять женщин. Я вглядываюсь.

— Что ты думаешь? — спрашиваю у Алана. — Стул и кровать в комнате одни и те же?

Алан проглядывает странички.

— Ага. — Он щурится, затем раскладывает листки на моем столе в ряд. Показывает на ковер на одной из фотографий: — Взгляни.

Я смотрю. Вижу пятно.

— Теперь сюда, — говорит он, показывая на другую фотографию.

То же пятно.

— Черт, — говорит Лео. — Разные женщины, а парень один и тот же.

— Но это не Джек, верно? — говорит Джеймс, наконец нарушая молчание. — Этот парень не Джек. Возможно, нынешний сподвижник Джека.

Мы молчим. Я продолжаю читать письмо.






Вы ведь неглупый человек, агент Барретт. Уверен: вы уже заметили, что все снимки сделаны в одном и том же помещении. Причина проста: всех этих молодых женщин убил один и тот же человек.





Я чертыхаюсь. Так я и знала! Эти женщины уже мертвы.






Возможно, вы или кто-нибудь из ваших соратников уже сделал правильный вывод: фотограф — не я. Примите мои поздравления, я не сомневался в вашей сообразительности.

Способного молодого человека, сделавшего эти снимки, я отыскал в том огромном темном пространстве, которое мы называем Всемирной паутиной. Я разглядел, к чему он жадно стремится и что ненавидит, и ему не потребовалось много времени, чтобы сделать рывок. Отказаться от глупой приверженности свету и окунуться во тьму.

Разумеется, это вполне может быть шуткой с моей стороны, верно? Просмотрите приложенный диск, а после, если хотите, позвоните агенту Дженкинсу в Нью-Йорк, в офис вашего ФБР. Спросите его насчет Ронни Барнеса.

Да, и если вдруг вы начнете лелеять надежду, что Барнес даст вам нить, которая приведет ко мне, то должен вас огорчить. Мистера Барнеса уже нет с нами. Смотрите запись. Вы все поймете.

Теперь, завершая письмо, перехожу к главному: зачем я все это делаю. Причина все та же. Я хочу, чтобы вы охотились за мной. Охотились старательно. И запомните, Ронни Барнес был одним из многих, обуреваемых жаждой крови. А я всегда готов к встрече с единомышленником.

Из ада,

Джек-младший.





— Милостивый Боже, — с отвращением роняет Алан.

— Любопытно, — говорит Джеймс. — Он похож на оживший компьютерный вирус. Именно это он и хочет нам показать. Что он может воплотиться в других.

— Ага, — отвечает Лео. — И он все еще гонит волну. Предупреждает нас, что не остановится, пока мы его не поймаем.

Я слишком устала, чтобы отвечать. Передаю Лео диск:

— Поставь.

Мы все собираемся за его спиной и смотрим, как он кладет дискету на подносик и нажимает кнопку. Мы видим то, к чему уже привыкли: видеофайл. Лео поднимает на меня глаза.

— Действуй.

Он дважды щелкает мышкой. Побежали картинки, раздался звук. Мы видим привязанную к стулу женщину. На этот раз она полностью обнажена. Ни трусиков, ни капюшона. Брюнетка. Хорошенькая девушка лет двадцати с хвостиком. Напугана до умопомрачения.

К ней подходит голый мужчина. Он ухмыляется. Я сглатываю от отвращения, заметив у него полную эрекцию. Его явно заводит ее ужас. Полагаю, это и есть Ронни Барнес.

— Мерзкий парнишка, — замечает Олдфилд.

Он прав. Ронни Барнес прыщав, явно только-только вышел из подросткового возраста, у него впалая грудь и очки с толстыми линзами. Он из тех, над кем любят издеваться вульгарные женщины. Он будет мастурбировать, думая о них, хотя и ненавидит их за то, что они говорят. Он презирает их еще больше, потому что желает их, и презирает себя за это желание. Я догадываюсь об этом не из-за того, что он худосочен и прыщав, но потому, что он держит в руке нож и это вызывает у него эрекцию.

Он смотрит куда-то, но мы не видим куда, так как в кадр это не попадает.

— Вы хотите, чтобы я это сделал сейчас? — спрашивает он.

Мы не слышим ответа, но он кивает и потирает руки:

— Круто.

— С кем это он разговаривает? — спрашивает Алан.

— Догадайся с двух раз.

Барнес наклоняется, видимо, готовится. То, что он делает потом, настолько ужасно, настолько жестоко, что мы отшатываемся от экрана.

— Гребаная шлюха! — вопит он.

Он поднимает охотничий нож и опускает его острием вперед со всей жестокостью, на которую только способен. Нож почти погружается в тело девушки. Он не просто вытаскивает нож, он выдергивает его со злобной яростью. Снова поднимает нож над головой и снова опускает.

Он вкладывает в это движение всю силу своего тощего тела, все свои мускулы. На шее даже вздуваются жилы.

Еще раз.

Это вовсе не методичная работа Джека-младшего. Это полное безумие его ученика.

Еще раз.

— Шлюха! — визжит Ронни. Затем он просто продолжает визжать.

— Ублюдок, — говорит Лео. Он вскакивает, бежит к мусорной корзине и блюет. Никому и в голову не приходит упрекнуть его за слабость.

Все быстро кончается. Женщина лежит на спине. В ней уже трудно признать человека. Барнес, весь покрытый кровью и потом, стоит на коленях, откинувшись назад, раскинув руки и закрыв глаза. Переживает экстаз. Эрекции нет.

Он снова смотрит куда-то в сторону.

— Можно сейчас сказать? — спрашивает он. Поворачивается к камере, смотрит прямо в объектив. — Это для тебя, Смоуки.

— О Господи! — стонет Лео.

Я молчу. Я продолжаю смотреть.

Барнес опять смотрит мимо камеры.

— Я все хорошо сделал? Так, как вы хотели? — Я вижу, как меняется выражение его лица. Сначала изумление. Потом страх. — Что вы делаете?

Когда раздается выстрел и разлетаются мозги Барнеса, я невольно вскакиваю, уронив стул.

— Черт! — кричит Алан от неожиданности.

Я наклоняюсь вперед, схватившись за края стола дрожащими руками. Я знаю, что сейчас будет. Обязательно. Джек-младший не упустит возможности. И он меня не разочаровывает. Перед камерой появляется лицо в капюшоне. Мы можем догадаться, что он ухмыляется, по смеющимся глазам в прорезях. Он показывает нам оттопыренный большой палец.

Видео заканчивается.

Все молчат, все в шоке. Лео вытирает рот. Сержант Олдфилд машинально кладет руку на кобуру пистолета.

У меня в голове совершеннейшая пустота. Мысли как перекати-поле, гонимые ветром.

Я беру себя в руки.

— Пора за работу, — говорю я.

Все смотрят на меня так, будто я рехнулась.

— Будет вам! — огрызаюсь я. — Встряхнитесь, братцы. Он в очередной раз пытается пустить нас по ложному пути. Он нас дразнит. Возьмите себя в руки и принимайтесь за работу. А я позвоню агенту Дженкинсу. — Голос у меня твердый, но я все еще дрожу.

Мои слова не сразу, но действуют. Ребята задвигались. Я беру трубку, звоню на коммутатор и прошу соединить меня с главным офисом ФБР в Нью-Йорке. Все делаю автоматически. Когда мне отвечают, я прошу соединить меня с агентом Дженкинсом. Вот так сюрприз! Он тоже работает в КАСМИРК.

Мужской голос произносит:

— Специальный агент Боб Дженкинс слушает.

— Привет, Боб. Это Смоуки Барретт из КАСМИРК в Лос-Анджелесе. — Сама удивляюсь, насколько нормально звучит мой голос. «Привет, только что видела, как женщину резали на куски, а как ты поживаешь?»

— Привет, агент Барретт. Я знаю, кто вы. — В голосе слышится любопытство. Будь я на месте Дженкинса, мне бы тоже было любопытно. — В чем дело?

Я сажусь на стул. Перевожу дыхание. Похоже, сердцебиение приходит в норму.

— Что вы можете рассказать о Ронни Барнесе?

— Барнесе? — Боб явно удивлен. — Но это дела давно минувших дней. Примерно полгода уже прошло. Убил и изуродовал женщину. Можно сказать, разрезал ее на куски. Честно говоря, особо возиться нам не пришлось. Кто-то почувствовал дурной запах и позвонил нам. Копы поехали к нему на квартиру, нашли убитую женщину и его самого. Выстрелил себе в голову. Дело закрыли.

— У меня для вас новости, Боб. Он не застрелился.

Длинная пауза.

— Продолжайте.

Я коротко рассказываю о Джеке-младшем и пакете, который он нам прислал. О видеофильме. Когда я заканчиваю, Дженкинс снова долго молчит.

— Думается, я занимаюсь этой работой так же долго, как и вы, Смоуки. Вам приходилось когда-нибудь встречаться с чем-то подобным?

— Нет.

— Мне тоже. — Он вздыхает.

Мне кажется, я узнаю этот вздох. В нем признание того, что монстры неистребимы и с каждым разом становятся все ужаснее.

— Могу чем-нибудь помочь? — спрашивает Дженкинс.

— Не могли бы вы прислать мне копию дела Ронни Барнеса? Не думаю, что там что-то есть. Наш парень очень, очень осторожен. Но…

— Конечно. Что-нибудь еще?

— Да. Ради интереса, когда умер Ронни Барнес?

— Погодите. — Я слышу, как он нажимает на клавиши компьютера. — Значит, так… Тело нашли 21 ноября. С учетом разложения и других факторов медики пришли к выводу, что он умер 19-го.

Я чувствую, как мне не хватает воздуха. Рука, держащая трубку, немеет.

— Агент Барретт? Вы меня слушаете?

— Да. Спасибо за помощь, Боб. Я буду ждать досье. — Я слышу свой голос как будто издалека.

— Пошлю с курьером завтра утром.

Мы оба отсоединяемся, и я смотрю на телефон.

19 ноября.

Поверить невозможно.

Джозеф Сэндс разрушил мою жизнь в ту самую ночь. В тот же самый день.

Случайное совпадение? Или в этом есть что-то, чего я пока не понимаю?




34


Остаток дня проходит как во сне. Возвращается Келли. С Мэрилин все в порядке. Сержант Олдфилд уверяет меня перед уходом, что он ни за что не позволит Джеку-младшему добраться до Мэрилин и сделать с ней то, что сделал Барнес с девушкой, запечатленной на видео. Все подготовлено для получения завтрашней посылки от Джека-младшего. Можно по домам.

Я сажусь в машину и мысленно возвращаюсь к совпадению дат. Мне кажется, что мое время искривилось. Получается, что в тот момент, когда Ронни Барнес улыбался в камеру, я кричала, а Мэтт умирал. Когда Барнес кромсал тело бедной брюнетки, Джозеф Сэндс уродовал мое лицо.

Когда это происходило, Джек-младший уже вовсю действовал.

И уже тогда он знал обо мне.

Вот это больше всего меня беспокоит. С каких пор он думает обо мне? Не ждать ли мне еще одного Джозефа Сэндса?

Я боюсь. Нужно признаться самой себе: я в ужасе.

— Чтоб тебя черт побрал! — кричу я и ударяю кулаком по рулевому колесу, причем так сильно, что рука немеет. Все мое тело трясется. — Вот так-то лучше, — бормочу я, хотя тряска продолжается. — Держись, Смоуки.

Таким образом всю дорогу до дома Алана и Элайны я подпитываю свою ярость, все больше злюсь на Джека-младшего за то, что он заставил меня испытать страх.

Но полностью избавиться от страха мне не удается.




35


Я пользуюсь вчерашним приглашением Алана и Элайны к ужину. Мне необходима нормальная обстановка, и Элайна меня не разочаровывает. Она выглядит лучше, больше похожа на себя обычную. Она несколько раз заставляет меня рассмеяться и, что куда важнее, вызывает многочисленные улыбки у Бонни. Я вижу, что Бонни привязывается к ней все сильнее и сильнее. Я ее вполне понимаю.

Нам пора домой, и Элайна собирает вещи Бонни. Алан и я сидим в гостиной и ждем. Нам даже молчать хорошо вместе.

— Мне показалось, она прилично себя чувствует, — говорю я.

Он кивает:

— Ей лучше. Бонни помогла.

— Я рада.

Бонни врывается в гостиную, прерывая разговор. За ней идет Элайна.

— Ты готова ехать домой, солнышко? — спрашиваю я.

Она улыбается и кивает. Я встаю, обнимаю сперва Алана, потом Элайну. Целую Элайну в щеку.

— Алан сказал тебе, что мы завтра рано начинаем?

— Сказал.

— Ничего, если я привезу Бонни в семь часов?

Она улыбается, наклоняется и лохматит волосы Бонни, та смотрит на нее обожающими глазами.

— Разумеется. — Она присаживается на корточки. — Обними меня, ласточка.

Они обнимаются, улыбаются, и мы направляемся к двери.




— Иди наверх, ложись спать, солнышко, — говорю я Бонни. — Я поднимусь через минуту.

Она кивает и шлепает босыми ногами по лестнице. Звонит телефон.

— Это Лео.

— Что случилось?

— Мы с Аланом получили ордер на просмотр списка клиентов Энни, — говорит он. — Не успел сказать вам перед уходом. Я связался с компанией, она охотно пошла на сотрудничество.

— Так ты получил список?

— Я занимаюсь им последние четыре часа. Кое-что нашел.

— Рассказывай.

— Выяснилось, что у вашей подруги было много клиентов. Почти тысяча человек. Я подумал, что можно будет для поиска поставить задачу с параметрами Джека Потрошителя. Ну, знаете, Лондон, ад и все такое.

— И что?

— Нашел сразу. Фредерик Абберлайн. Это инспектор, который прославился поисками Джека-старшего.

— Почему ты мне не позвонил?

— Потому что еще не закончил. Сами подумайте. Слишком уж очевидно. Они бы так легко не сообщили свой настоящий адрес. Но я все равно проверил. Это ящик на почте.

— Черт, — говорю я.

— Но это все-таки ниточка, — возражает он. — Я тяну за нее с другой стороны. Когда кто-то пользуется своей кредитной картой, его личный номер остается в отчетах.

— Как это?

— Все, что существует в Интернете, имеет свой номер. Регистрационный номер Интернета. Каждый раз, когда вы возникаете в Интернете, вы начинаете существовать как личность, вы и ваш номер.

— Значит, если вы расписываетесь за что-то с помощью своей кредитной карты, ваш номер учитывается?

— Да.

— И куда это может нас привести?

— Вот тут есть проблемы. Ваш регистрационный номер может быть связан с вашим соединением в Интернете двумя способами. Один нам подходит, другой нет. Эти номера являются собственностью компании, обеспечивающей вам доступ в Интернет. В большинстве случаев, когда вы соединяетесь, вам придается новый регистрационный номер. Нет последовательности.

— Этот тот способ, который нам не годится, — догадываюсь я.

— Верно. Второй способ — «постоянное соединение». Здесь ваш номер является неизменным. Если Джек-младший пользуется этим способом соединения, то его номер приведет нас к нему.

— Гм… — задумываюсь я. — Может быть, я ошибаюсь, но, сдается, этот парень умен.

— Возможно, — отвечает Лео. — Но может быть, и нет. Но все равно нам это может помочь. Интернетовский провайдер имеет журналы, в которых отмечается, когда используются те или иные номера. И вы можете засечь общее расположение. Или даже точное.

— Это хорошо, Лео. Ты молодец. Продолжай интенсивно работать.

— Обязательно.

Я верю ему. Я слышу задор в его голосе и сомневаюсь, что он сегодня отправится спать. Он почуял кровь, а это опьяняет охотника, не позволяет ему остановиться.

Я отправляюсь в постель к уже спящей Бонни.




Я вижу сон. Странный, не связанный с другими. Сон — реальное воспоминание.

— Душа как алмаз…

Так однажды в приступе гнева сказал мне Мэтт. Я занималась делом, которое заполняло все мое время в течение трех или четырех месяцев. Я почти не виделась с Мэттом и Алексой. Первые три месяца он терпел, помогал, ничего не говорил. Но однажды ночью я, вернувшись домой, застала его сидящим в темноте.

— Так дальше не может продолжаться, — сказал он.

Я расслышала злость в его голосе и онемела. Мне-то казалось, что все в порядке. Но с Мэттом всегда было так. Он стоически выдерживал то, что его беспокоило, но в конце концов взрывался. Когда такое случалось, я терялась, потому что переход от намеков на шторм к настоящему урагану был стремительным.

— О чем ты говоришь?

Его голос задрожал от гнева.

— О чем я говорю? Господи, Смоуки! Я говорю о том, что тебя никогда не бывает дома. Ладно, один месяц. Пусть два — плохо, но можно вытерпеть. Но три месяца — это никуда не годится, черт побери. Я сыт по горло! Тебя никогда нет, а если ты здесь, то не общаешься ни со мной, ни с Алексой, ты раздражена, ты огрызаешься. Вот о чем я говорю.

Мне всегда трудно было справиться с прямым нападением. Я приписывала это ирландской лени, хотя, по правде, моя мать была эталоном терпения. Нет, это моя собственная черта. Загоните меня в угол, и все понятия о правильном и неправильном вылетят у меня из головы. У меня появится лишь одна цель — выбраться из этого угла, и ради этого я не побрезгую грязными приемами. У Мэтта был свой недостаток: он накапливал гнев. И это плохо сочеталось с моим недостатком: нападать без раздумья или мысли о последствиях, если прижать меня к стене. Это несоответствие было одним из недостатков нашего брака. Я до сих пор тоскую по нему.

Мэтт загнал меня в тупик, и я ответила так, как делала всегда, когда не видела выхода: я нанесла удар много ниже пояса.

— Полагаю, я должна сказать родителям этих маленьких девочек, что у меня нет времени ловить парня, который их убил, да? Вот что я тебе скажу, Мэтт. Я начну работать с девяти до пяти. Но я заставлю тебя смотреть на фотографии следующей убитой девочки и разговаривать с ее родителями.

Слова были холодными, жестокими и ужасно несправедливыми. «Но такова жестокость того, чем я занимаюсь», — подумала я, в бешенстве от того, что он этого не понимает. Если я буду сидеть дома с семьей, убийца сможет спокойно творить свое черное дело. Если я посвящу все свое время преследованию убийцы, я заброшу семью, обижу близких. Приходится постоянно балансировать, как бы тяжело ни приходилось. Мэтт густо покраснел и пробормотал:

— А пошла ты, Смоуки. — Он покачал головой. — У тебя душа как алмаз.

— Что ты хочешь этим сказать, черт побери? — возмутилась я.

Он скорчил гримасу.

— Я хочу сказать, что у тебя прекрасная душа, Смоуки. Прекрасная, как алмаз. И такая же твердая и холодная.

Эти слова были настолько обидными, что весь мой гнев улетучился. Мэтту жесткость была несвойственна. Она всегда была моей прерогативой, и почувствовать ее на своей шкуре было непривычно. И еще: где-то в глубине души шевелилось сомнение, страх, что, возможно — только возможно, — он прав. Я помню, таращилась тогда на него с отвисшей челюстью. Он тоже смотрел на меня, и на его лице проступали слабые признаки стыда.

— Пошло оно все, — сказал он и затопал по лестнице наверх, оставив меня в темной гостиной.

Разумеется, мы помирились. Пережили тот период. Для того и нужна любовь. Любовь — это не романтика и страсть. Это прежде всего умение прощать. Это когда вы принимаете абсолютно все в другом человеке, все хорошее и плохое, а этот человек все принимает в вас, и вы знаете, что хотите разделить с этим человеком свою жизнь. Знать худшее о другом человеке и все равно любить его всей душой. И знать, что этот человек разделяет ваши чувства.

Это ощущение безопасности и силы. И коль скоро вы этого добились, романтика и страсть не ослепляют. Ваше чувство неуязвимо и вечно.

Вечно в том смысле, что до вашей смерти.

Я не проснулась после этого сна с криком. Просто проснулась. Почувствовала слезы на щеках. Я дала им высохнуть, прислушиваясь к собственному дыханию. Затем снова заснула.




36


— Ты так и не был дома, верно? — спрашиваю я у Лео.

Он смотрит на меня красными глазами и что-то бормочет.

— Сам виноват. Слушайте, — обращаюсь я к присутствующим. — Келли и Алан будут со мной на парковочной стоянке. Лео и Джеймс, я хочу, чтобы вы продолжали делать то, что делали.

В ответ они кивают.

— Пошли.




Сапер показывает свою бляху. Его зовут Регги Гантц. Ему под тридцать. У него скучающий вид и твердый взгляд.

— Специальный агент Барретт. Покажите, чем располагаете.

Он ведет меня к армейскому фургону и открывает его. Вынимает оттуда лэптоп и нечто похожее на большую кинокамеру.

— Это главное. Портативная цифровая рентгеновская установка. Передает изображение содержимого пакета на экран лэптопа. Поскольку вы сказали, что пакет наверняка перешлют через третье лицо, мы не стали беспокоиться насчет возможности приведения бомбы в действие движением. Он ведь не захочет, чтобы она взорвалась по дороге сюда.

— Разумно.

— Значит, сначала рентген. Затем я воспользуюсь «нюхальщиком». Я потру пакет хлопчатобумажной ветошью. Затем «нюхальщик» с помощью спектрометрии определит, есть ли там следы элементов. В результате мы будем практически уверены, есть там бомба или нет.

Я одобрительно киваю.

— Мы не знаем, когда именно доставят посылку, так что устраивайтесь поудобнее и ждите.

Он прикладывает пальцы к фуражке в салюте и молча возвращается к своему фургону. Мистер Лаконичность.

Я в уме повторяю наш план. Водитель приедет, чтобы доставить пакет. Мы его задерживаем, чтобы снять отпечатки пальцев. Пакет будет осмотрен Регги, и когда он даст добро, мы с Аланом быстро отвезем пакет в криминалистическую лабораторию. Они поищут отпечатки и с помощью пылесоса соберут все возможные улики. Пакет сфотографируют. Только после этого его содержимое передадут нам.

Эта приверженность к определенной процедуре одновременно наше достоинство и недостаток. На обработку того, что у преступника занимает минуты или часы, у нас порой уходят дни. Мы всегда медленнее. Но мы обязательно находим все, что оставляет преступник. Наша способность интерпретировать даже самые мелкие улики по-настоящему пугает. Скоро преступникам придется работать в космических скафандрах, чтобы не оставлять никаких следов. Но даже и в этом случае мы сможем догадаться, что преступник носил скафандр.

Отсутствие улик говорит о многом. Прежде всего, что преступник обладает хотя бы минимальными познаниями в полицейской и судебной практике. Это позволяет проникнуть в методологию и психологию убийцы. Какой он — образованный, собранный и терпеливый или невежественный, суетливый и безумный? Об этом говорят улики или их отсутствие.

— Эй, — говорит Алан. — Думаю, это то, чего мы ждем.

Я вижу подъезжающий фургон для перевозки почты. Фургон останавливается перед зданием. Мне виден водитель, молодой блондин с пушистой бородкой, он смотрит на нашу компанию с явным беспокойством. Я его не виню. Он скорее всего не привык, что его встречает целый контингент серьезных людей довольно устрашающего вида. Я подхожу к дверце фургона и жестом прошу водителя опустить стекло.

— ФБР, — говорю я, показывая свое удостоверение. — У вас пакет по этому адресу?

— А, да. Там, сзади. А в чем дело?

— Этот пакет — вещественное доказательство, мистер?..

— О, Джедедая. Джедедая Паттерсон.

— Мне нужно, чтобы вы вышли из фургона, мистер Паттерсон. Этот пакет послан преступником, которого мы преследуем.

У него отвисает челюсть.

— Правда?

— Да. Мы должны взять отпечатки ваших пальцев, сэр. Пожалуйста, выйдите из фургона.

— Мои отпечатки? Зачем?

Я заставляю себя сохранять терпение.

— Мы будем проверять отпечатки пальцев на пакете. Нам нужно знать, какие принадлежат вам, а какие преступнику.

До него наконец доходит.

— А… да, я понял.

— Выйдите, пожалуйста, из фургона. — Мое терпение кончается. — Быстро.

Возможно, он это чувствует, потому что открывает дверцу и вылезает.

— Спасибо, мистер Паттерсон. Пожалуйста, подойдите к агенту Вашингтону, он возьмет у вас отпечатки.

С этими словами я показываю на Алана и наблюдаю, как Паттерсон боязливо смотрит на него.

— Не беспокойтесь, — говорю я забавляясь, — я знаю, он большой, но он опасен только для плохих парней.

Паттерсон облизывает губы, не сводя взгляда с человека-горы.

— Как скажете. — Он подходит к Алану.

Теперь я могу рассмотреть пакет. Регги Гантц со своим оборудованием уже стоит у почтового фургона. Вид у него скучающий.

— Поехали? — спрашивает он.

— Начинайте, — говорю я.

Он подходит к заднему борту фургона, открывает дверцы. Нам везет, в фургоне всего три пакета. Нужный он находит сразу. Пакет адресован мне.

Я смотрю, как Гантц включает лэптоп и мобильную рентгеновскую установку. Через несколько секунд мы видим содержимое пакета на экране лэптопа.

— Похоже на какую-то банку и письмо… Есть что-то еще, плоское и круглое. Возможно, дискета. Вот и все. Теперь нужно запустить «нюхальщика». Чтобы убедиться, что нет взрывчатых веществ.

— Это возможно?

— Вряд ли. Почти все жидкие взрывчатые вещества ненадежны. Пакет наверняка бы разлетелся еще по дороге сюда. — Он пожимает плечами. — Но в нашем деле ничего нельзя принимать на веру.

Я рада, что Регги здесь, но, по-моему, нужно быть психом, чтобы заниматься такой работой.

— Валяйте, — говорю я.

Гантц достает клочок ваты и вытирает пакет. Затем закладывает вату в прибор. Спектрометр начинает работать. Через пару минут Регги смотрит на меня:

— Полагаю, можно вскрывать.

— Спасибо, Регги.

— Без проблем. — Он зевает.

Я качаю головой, наблюдая, как он плетется к армейскому фургону со своим оборудованием. У каждой пташки свои замашки.

Я остаюсь наедине с пакетом. Я смотрю на него. Он не очень большой. Мне не терпится заглянуть внутрь. Просто руки чешутся.

Я обхожу почтовый фургон спереди. Алан возвращается с Джедом Паттерсоном, чьи пальцы черные от чернил. Я обращаюсь к Алану.

— Пакет проверен, — говорю я. — Поехали в лабораторию.




Лабораторией заведует Джин Сайкс. Когда мы входим в комнату, на его лице появляется выражение покорности.

— Привет, Смоуки. Сколько времени вы мне даете?

Я ухмыляюсь:

— Да ладно, Джин. Мы спешили, как могли.

— Угу. Выходит, вам это нужно вчера?

— Ага.

Он вздыхает:

— Тогда рассказывай.

— Посылка доставлена обычным способом, она определенно от нашего парня. Мы проверили ее на наличие бомбы, это означает, что с внешней стороны пакет протерт. Мы также взяли отпечатки пальцев от водителя фургона.

— Что в пакете, знаете?

— По словам сапера, какая-то банка, письмо и дискета.

— Откуда знаете, что посылка от преступника?

— Он нам сообщил, что пошлет пакет.

— Надо же, какой предупредительный. — Сайкс некоторое время обдумывает полученную информацию. — Вы уже обрабатывали место преступления?

— Да.

— Что-нибудь нашли?

Я рассказываю об отпечатках, найденных на кровати Энни.

Джин чешет в затылке. Начинает погружаться в проблему.

— Мне нужно, чтобы эта посылка была осмотрена самым тщательным образом, Джин. И как можно быстрее.

— Конечно. Я буду обрабатывать ее слой за слоем. Коробку, содержимое, адрес. Ты говоришь, преступник очень осторожен, так что я сомневаюсь, что мы найдем пластиковые или видимые отпечатки.

На месте преступления обычно остаются три типа отпечатков пальцев: пластиковые, видимые и латентные. Мы больше всего любим первые два типа. Пластиковым называется отпечаток на мягкой поверхности вроде воска, мыла или пасты. Видимый образуется, когда преступник мокрой рукой касается твердой поверхности; такой отпечаток можно увидеть невооруженным глазом. Но чаще всего встречаются латентные, или невидимые, отпечатки. Именно такие и следует искать, методы обнаружения их иногда сродни искусству.

Джин — настоящий артист. Если отпечатки есть, он обязательно их найдет.

— Само собой разумеется, Джин, если там дискета, я должна знать ее содержание, прежде чем ты сделаешь что-нибудь, что может ее испортить.

Получение латентных отпечатков иногда связано с применением химикатов или нагревания. В этом случае диск может быть испорчен и его нельзя будет прочесть.

Он, обиженный, презрительно смотрит на меня:

— Пожалуйста, Смоуки. С кем, по-твоему, ты тут имеешь дело?

— Прости, — улыбаюсь я и протягиваю ему два пакета для вещественных доказательств, в которых лежат последние послания Джека-младшего и диски. — Посмотри это позже. Они от того же преступника.

— Что-нибудь еще? — саркастически спрашивает Джин.

— Тебе повезло, ты сможешь воспользоваться моей помощью и опытом, лапонька, — говорит Келли.

Джин с кислой миной смотрит на нее.

— У нас нет времени, Джин. Он предупредил нас, что собирается убить снова.

Он сразу становится серьезным.

— Сделаю, что смогу.




Я захожу в офис и застаю Алана за разговором по телефону. Он говорит быстро. Что-то его взволновало. В одной руке он держит досье Энни.

— Мне требуется подтверждение, Дженни. Хочу быть уверенным на сто процентов. Ладно. — Он ждет, нетерпеливо притоптывая ногой. — Правда? О’кей, спасибо. — Он вешает трубку, вскакивает с кресла и подходит ко мне: — Помнишь, я тебе говорил, что меня что-то беспокоит?

— Да.

— Это было в списке вещей, взятых из ее квартиры. — Он открывает досье и находит нужную страницу. — Квитанция от дезинсектора, он осматривал ее квартиру за пять дней до убийства.

— И что?

— Дело в том, что в таких местах, где она жила, эти услуги обычно оказываются для всего дома в целом.

— Не обязательно. Но продолжай.

— Да, я бы тоже не обратил внимания. Но я видел эту квитанцию своими глазами, и что-то насчет нее меня с той поры беспокоило.

— Выкладывай, Алан.

— Прости. Я говорю о надписи на квитанции. — Он хватает со стола блокнот и читает: — «Миру я пугал кошку паатс». Хрен знает что! А расписался этот парень так: Явойт Ацийбу.

— Странное имя.

— Это анаграммы, верно? — вмешивается Джеймс.

Алан удивленно смотрит на него:

— Совершенно верно. Как ты… Ладно, проехали. — Он поворачивается ко мне и показывает блокнот: — Видишь, поменяй буквы местами в первой записи и получишь: «Умри, глупая потаскушка».

У меня холодеют руки.

— А в подписи переставь буквы и получишь: «Я твой убийца».

— Последнее оскорбление, — бормочет Джеймс. — Он говорит ей прямо в лицо, что она умрет, что он ее убьет. А она не догадывается.

По идее я должна прийти в ярость, но ничего не чувствую. Похоже, я привыкла к играм Джека-младшего, закалилась. Бросаю взгляд на Алана:

— Ты недурственно потрудился.

Он пожимает плечами:

— Я всегда интересовался анаграммами. И обращал внимание на детали.

— Да, да, ты просто потрясающ, — говорит Джеймс. — Вот только что мы с этим будем делать?

— А это ты нам скажешь, задница, — говорит Алан.

Джеймс не обращает на оскорбление никакого внимания. Он кивает и продолжает размышлять:

— Не думаю, что он решил позлорадствовать. Скорее, он проводил рекогносцировку.

— Или хотел проверить полученную информацию, — говорю я. — Возможно, он бывал там раньше и хотел убедиться, что ничего не изменилось.

— Хотел присмотреться, — говорит Алан. — Это похоже на правду. Ведь эти парни умные, осторожные, они все планируют.

— Возможно, это их принцип действия, — говорю я и начинаю заводиться. — Если мы сумеем определить, кто станет их следующей жертвой, то схватим разведчика. — Я поворачиваюсь к Лео: — Как у нас дела на этом фронте?

Лео морщится:

— Боюсь, никаких хороших новостей. Регистрационный номер оказался непостоянным. Нам удалось засечь, откуда он выходил в Интернет, но и тут мы попали в тупик.

— Это почему?

— Он пользовался киберкафе. Это такое кафе, где можно выйти в Интернет. Полная анонимность.

— Черт. Что-нибудь еще? Хоть что-то?

— Нет.

— Что ж, все включайте свои мозги. На полную катушку.

Звонит телефон. Алан отвечает, слушает, вешает трубку.

— Можно идти в лабораторию, — говорит он мне.




Я спускаюсь на лифте на четыре этажа. Вхожу в лабораторию. Джин оживленно беседует со снисходительной Келли.

— Осторожнее, — говорю я ей, — он тебя заговорит.

Джин поворачивается ко мне:

— Я рассказывал агенту Торн о последних достижениях в области идентификации ДНК.

— В голову ударяет, — замечает Келли самым сухим своим тоном.

Джин ухмыляется.

— Да будет тебе, — говорит он. — Я ведь неплохо тебя знаю, Келли. Ты была одной из лучших моих студенток.

Она улыбается и подмигивает мне.

Я салютую ему:

— Слава тебе, о великий Джин! Кстати, о птичках, что у тебя есть для меня?

Он в последний раз хмурится в сторону Келли. Она показывает ему язык. Он со вздохом поворачивается ко мне:

— Никаких непосредственных физических улик. Я имею в виду, никаких отпечатков пальцев, ниток, волос, эпителий, ничего такого. Но то, что там есть, очень и очень интересно. Это говорит нам о преступнике то, о чем он сам не догадывается.

У меня сразу ушки на макушке.

— В смысле?

— Все в свое время, Смоуки. Чтобы понять, тебе сначала нужно прочитать письмо. — Он передает мне лист бумаги. — Приступай.

Я не люблю загадок. Но Джин — один из лучших судебных экспертов в этой стране. Может быть, даже в мире. Да и Келли мне кивает:

— Стоит потерпеть, лапонька.

Я принимаюсь за письмо.






Привет, агент Барретт!

Я умираю от любопытства: как вам понравилась повесть о Ронни Барнесе? Боюсь, умишком он был скуден, но вполне годился, чтобы проиллюстрировать то, что я хотел сказать. Я знаю, вас мучает мысль: как много еще Ронни бродит вокруг? Увы, мне приятно держать вас в неведении.

Я видел, как вы входили в тир после возвращения из Сан-Франциско. Ну, я и волновался! Всегда приятно, когда гамбит так идеально разыгран. Теперь мои оппонент полностью во всеоружии. При этой мысли у меня кровь быстрее бежит по венам. А у вас нет этого ощущения? Сердцебиение не учащается? Вы заметили, как обостряются чувства?





— Он следит за тобой, лапонька.

— Да. Нам придется этим заняться.






Вы сейчас выглядите по-другому, агент Барретт. Более опасной. Уже не прячете шрамов, которых когда-то стыдились.

Это хорошо. И для вас, и для меня. Потому что теперь мы можем отбросить нежности. Теперь мы можем сделать игру по-настоящему интересной!

Я вложил в посылку две вещи специально для вас. Одна из них, содержимое банки, нуждается в объяснении.

Давайте поговорим об Энни Чэпмен. Еще ее называют Темная Энни. Припоминаете, агент Барретт? Вы должны помнить. Она была второй жертвой моего предка.

Бедная, бедная Энни Чэпмен. Знаете, она не всегда была грязной шлюхой. Она дождалась, когда умрет ее муж, и только тогда начала раздвигать ноги для всех желающих. Отвратительно. Убив ее, мой предок вскрыл нарыв на теле общества.

Она была первой, у кого Джек взял кое-что на память. Он вырезал ее матку, верхнюю часть влагалища и две трети почки.

Разумеется, многие пытались всячески это объяснить. И разумеется, все они ошибались. Ни у кого не хватило проницательности, чтобы понять замысел моего предка. Я поделюсь им с вами, так что слушайте внимательно.

Джек знал, что его кровные родственники в прошлом были людьми необыкновенными. Они произошли от древних хищников. От охотников. Они были выше человеческого стада. Он знал, что на нем лежит обязанность передать свои знания и свою силу будущим поколениям, объяснить, в чем заключается наша святая миссия.

И он собрал много сувениров. Он собирал эти кусочки шлюх, запечатывал их, хранил. Он завещал передавать их из поколения в поколение в качестве напоминания о нашей святой миссии.

Я ведь говорил, что предоставлю вам доказательство моих претензий, агент Барретт. Я держу слово. Я передаю вам один из этих священных сувениров. Сохраненную матку Энни Чэпмен.

Производит впечатление, не правда ли? Проводите свои тесты. Потом вам будет еще труднее спать по ночам. Потому что вы будете твердо знать, что потомок Человека из тени где-то рядом с вами.





— Он правду пишет, Джин? В этой банке действительно женская матка?

Он улыбается. Еще одна загадочная улыбка.

— Мы еще об этом поговорим. Дочитывай письмо.






Человек из тени. Хотя есть всего один оригинал, вы знали много самозванцев, не так ли, специальный агент Барретт? Тех, кто живет в тени, кто там и убивает. Мой предок был рожден в тени. И получил в наследство тьму.

Он любил тень, и тень… отвечала ему взаимностью. Он был ее самым чистым ребенком.

Но я отвлекся.

Я послал вам еще одну дискету. Я продолжаю миссию своего предка. Я очистил землю еще от одной шлюхи, вскрыл еще один нарыв.





— Черт, — говорю я.






Надеюсь, вы получите удовольствие. Я весьма горд своей работой.

Пока все, агент Барретт. Можете быть уверены, я еще дам о себе знать. Возможен и личный контакт. Одна неделя. Тик-так, тик-так.

Из ада,

Джек-младший.





Я откладываю письмо и смотрю на Джина:

— Рассказывай.

Он потирает руки.

— Прочтя это послание, я, разумеется, прежде всего занялся банкой. Провел несколько основных тестов и таким образом это обнаружил.

— Что?

Он делает эффектную паузу.

— В этой банке нет человеческой ткани, Смоуки. По моим предположениям, это часть коровы.

На мгновение шок лишает меня дара речи, но потом я восклицаю:

— Мерзость!

Он ухмыляется:

— Вот именно. Наш паренек считает, что ему что-то перешло от Джека Потрошителя. Но это не так. У него законсервированный кусок говядины. Он построил целую философскую систему на основании веры в то, что было враньем.

У меня все путается в голове.

— Значит, все это дерьмо. Дерьмо, которым кто-то кормил его с ложечки. Никакой он не потомок Потрошителя. Он всего лишь…

— Еще один убийца, — заканчивает Келли и поднимает брови. — Недурно, а? Нет физических улик, чтобы прищучить нашего парня, зато мы теперь многое о нем знаем.

— Великолепно, отличная работа. Ты не мог бы все это изложить в отчете?

— Конечно. Будет сделано сегодня же вечером.

— Прекрасно. Вау! — Я поворачиваюсь к Келли: — Надо пойти и рассказать все нашим ребятам. — Мы направляемся к двери.

— Агент Барретт?

Я поворачиваюсь и вижу, что Джин держит дискету.

«А, черт!» Я так разволновалась, что совсем про нее забыла.

Моя радость гаснет.

Пришло время посмотреть еще на одно убийство.




37


Мы уже снова в офисе.

— У меня есть хорошие и плохие новости, — говорю я.

— Какие хорошие? — спрашивает Алан.

Я пересказываю содержание письма, заканчивая сообщением о том, что Джин нашел в банке. Глаза Лео и Алана расширяются. Джеймс, как всегда, смотрит в пространство. Я практически слышу, какие мысли бродят у него в голове.

— Следовательно, — говорит он, — кто-то Джеку-младшему это внушил. Или кто-то сам считает это правдой или хочет, чтобы Джек в это поверил.

— Возможно, у Джека такая фантазия, — вмешивается Лео. — Почему обязательно здесь должен быть задействован другой человек?

— Потому что тогда уровень самообмана помешал бы организованности и компетенции. Подумай об этом, — предлагаю я.

Келли кивает:

— Ты права, лапонька. Создать такую систему верований и забыть о том, что сам ее создал… Вряд ли Джек смог бы нормально функционировать. Фантазии уводили бы его в сторону.

Я заостряю на этом их внимание.

— Это большой прорыв, — говорю я. — Еще одна ниточка. Теперь мы должны искать не только его, но и того, кто внушил ему эту идею. — Я поворачиваюсь к Келли: — Сообщи все доктору Чайлду. Позвони ему домой, если его нет на работе. Скажи, что мне нужно с ним встретиться завтра утром. Это как раз такой случай, когда его предполагаемый портрет может быть очень полезен.

— Будет сделано.

— Преступник начинает ошибаться, — говорю я. — Ко всему прочему, он проговорился, что следит за мной.

Алан взволнованно поднимает голову:

— Что?

— Я ездила в тир после возвращения из Сан-Франциско. Он написал, что видел меня там. Он зря в этом признался.

— Ты должна быть очень, очень осторожной, лапонька.

Я улыбаюсь:

— Не беспокойся, Келли. Я собираюсь позвонить одному старому другу. Он когда-то служил в секретной службе. Я попрошу его последить за мной.

Она кивает:

— Он будет следить за тобой и таким образом увидит, кто еще делает то же самое.

— Да. Он очень хорош в своем деле. Еще он сможет найти все «жучки» в моей машине. Я попрошу его также осмотреть дом. Если найдет, я их оставлю. Мы будем знать, где установлены «жучки», а Джек не будет знать, что мы знаем.

— Ты заметила, что все время говоришь «он», а не «они»? — спросил Джеймс.

Я удивленно смотрю на него:

— Нет, не заметила. Наверное, это потому, что я все больше убеждаюсь: на первом месте стоит он, Джек-младший. Другой — случайность. Я это чувствую. Вспомни Ронни Барнеса. Джек использовал его и убил. В письме он пишет, что будет воспитывать новых садистов.

— Тут поневоле вспомнишь о преступнике номер два, который побывал в квартире Энни Кинг, — говорит Джеймс. — Он все еще жив? Или мертв, как Барнес?

— Точно нельзя сказать… Но я думаю, что он жив.

— Я согласен, — поддерживает меня Алан. — Сам подумай. С Энни он начал осуществлять давно намеченный план. Он не станет на всей скорости переключать передачи, чтобы найти нового подручного.

Я оглядываю всех:

— Мы делаем успехи.

Джеймс смотрит на меня.

— Хватит похлопываний по плечу, — говорит он. — Какие у тебя плохие новости?

Я поднимаю дискету:

— Прислана вместе с остальным. Он убил кого-то еще.

В комнате становится очень тихо. Лео встает и протягивает руку:

— Давайте посмотрим, чего тянуть.

Я отдаю ему дискету:

— Вперед.

Лэптоп уже включен. Лео запускает дискету. Через несколько мгновений начинается видеофильм.

На черном фоне возникают белые буквы: «Эта смерть спонсирована „http//www.темноволосаяшлюха.com“».

— Запиши, — говорю я Лео.

Появляется связанная женщина. Она пытается высвободиться. Она обнажена и привязана к кровати, как Энни. На вид ей лет двадцать пять. Выглядит она очень естественно. То есть не заметно, что она как-то искусственно приподнимала грудь, разве что увеличила ее немного, хотя я в этом сомневаюсь. У нее безукоризненное молодое тело, не испорченное беременностью. Волосы темные, длинные и густые. (Еще одна брюнетка, он их явно предпочитает.) В глазах отражается все, что она в данный момент испытывает: паника, ужас, отчаяние.

Перед камерой возникает Джек-младший. Одет он так же, как во время убийства Энни. Он приветственно машет камере, и снова у меня создается впечатление, что он улыбается. Улыбка предназначается нам, ему нравится убивать перед камерой, особенно перед нами, при этом оставаясь инкогнито. Он выходит из поля зрения объектива. Немного погодя звучит песня. Музыка громкая, почти оглушительная.

«Я хочу, чтобы все они были девушками из Калифорнии…»

Он подходит к женщине и наклоняет голову то на один бок, то на другой. Рассматривает ее. Затем поднимает оружие. На сей раз это не нож. Бита. Он начинает танцевать и кривляться, размахивая битой в такт музыки. Он делает несколько фальшивых замахов, только чтобы посильнее испугать ее. Глаза женщины вылезают из орбит, лицо краснеет от попыток закричать сквозь кляп.

С этого места, как в фильме про Энни, начинается монтаж. Все выполнено с не знающей сомнения жестокостью. Собираясь нанести удар, он поднимает биту высоко над головой и опускает, вложив в удар вес всего своего тела. Он не просто ломает кости. Он превращает их в труху. После каждого удара женщина теряет сознание, он останавливается и хлопает ее по лицу. Он хочет, чтобы она присутствовала, понимала, что с ней происходит. Чувствовала каждую минуту.

Он откладывает биту и садится на нее верхом. Начинается грубое изнасилование. Он хочет стереть в пыль сломанные кости, хочет, чтобы его движения причиняли ей самую невыносимую боль. И каждый раз, когда она теряет сознание, он хлопает ее по щекам. «Наверное, это как снова и снова просыпаться в одном и том же кошмаре», — думаю я.

Изнасилование заканчивается, появляется скальпель. Он показывает его женщине. Хватает ее за подбородок и заставляет смотреть на него, все осознать. Ее глаза следят за лезвием, останавливаются на нем, когда оно приближается к ее животу. Я вижу, как она сходит с ума, когда он начинает расчленять ее живьем. Я смотрю на Лео. Он весь позеленел, на лице ужас. Но он держится. Он уже закалился, стал другим, и это навсегда.

Когда женщина мертва и выпотрошена, Джек-младший выпрямляется. Он очень долго смотрит на нее. Она выглядит так, будто кто-то заставил ее проглотить бомбу и та взорвалась у нее внутри. Он смотрит в объектив и показывает нам оттопыренный большой палец. На этом фильм кончается.

— Ты считаешь, что остроумен, — бормочу я в ярости. — Улыбайся, улыбайся, сволочь.

Меня сводит с ума собственное бессилие.

Разумеется, я понимаю, что на самом деле он не улыбается. Он не способен к улыбкам.

Все остальные молчат, пытаясь осознать произошедшее, что-то придумать.

— Проверь компьютерный адрес, Лео. Давай узнаем, кем была эта женщина.

— Уже ищу, — тихо говорит он. Молчит. — Как можно вести себя таким образом?

Это действительно вопрос. Лео смотрит на меня, его глаза требуют ответа. Я думаю, прежде чем ответить, подбираю слова.

— Он и ему подобные делают это, потому что получают от этого удовольствие. Это их половой акт, это их наркотик. Есть масса причин, чтобы стать такими. Но главное, они это обожают. Страстно. — Я смотрю на Джеймса: — Как ты их однажды обозвал?

— Сексуальные плотоядные.

— Правильно.

Лео передергивается:

— Все не так, как я себе представлял.

— Поверь мне, я знаю. Порой считается, что очень интересно гоняться за серийными убийцами, насильниками детей и другими чудовищами. Нет, не интересно. Это поглощает тебя целиком. Просыпаясь, ты не говоришь себе: «Как же мне не терпится поймать этого парня». Ты просыпаешься, смотришь в зеркало и пытаешься не чувствовать себя виноватой за то, что ты его все еще не поймала. Стараешься не думать, что, возможно, в этот момент он кого-то убивает, потому что ты его еще не поймала. — Я откидываюсь назад и качаю головой: — Тут дело не в интересе. Дело в ответственности за жизнь других людей.

Он некоторое время смотрит на меня, затем делает то, что уже научился делать, встречаясь с кошмаром. Он поворачивается к компьютеру и продолжает работать. Через минуту он говорит:

— У меня есть адрес. Это квартира в Вудленд-Хиллз.

— А имя есть?

— Увы, нет. Зарегистрировано как малое предприятие. Очевидно, владелец — один человек.

— Алан, звони в полицейское управление Лос-Анджелеса. Попроси проверить. Если окажется, что она там, пусть изолируют место преступления и дадут нам знать. Никого не впускать и не выпускать.

— Понял.

— На видео это было неясно, — замечает Джеймс. — Во всяком случае, для меня.

— Что было неясно? — хмурюсь я.

— Что убийц двое, а не один.

Я удивленно смотрю на него, затем киваю. Он прав. То, что мне пришлось спросить, что он имеет в виду, доказывает, что его наблюдение точное. Если Джек-младший и работал в компании, невооруженному глазу это было не заметно.

— Но они оба были там, — продолжает Джеймс, — я это чувствую.

Я снова смотрю на него и снова киваю. Приближается темный поезд — чух-чух-чух-чух, — и мы с Джеймсом готовы к посадке.

Я поворачиваюсь к Лео:

— Я хочу быстренько взглянуть на этот веб-сайт.

Келли усмехается:

— Никогда не думала, что мне прикажут смотреть порно. Это уже второй раз.

— Обычно ты это делаешь дома?

— Очень смешно.

Неудачная попытка, юмор висельника. Слишком свежа память.

— Нашел, — говорит Лео.

Мы двигаем стулья, чтобы лучше видеть сайт, который он вывел на экран. Цветовая гамма светло-коричневая. Я вижу женщину, которую Джек-младший уничтожил, она сидит лицом к нам в старомодной позе соблазнительницы. Голова наклонена к плечу, на лице кокетливая улыбка, она манит нас пальчиком. Она похожа на человека, занимающегося порнографией. Но она хорошенькая и веселая. Она не заслуживает того, что с ней скоро произойдет.

По верху экрана идет надпись прописными буквами: «Я — темноволосая шлюха». Справа от большого, основного, снимка маленькие, дополнительные. Тут речь не идет о позировании для эротических фотографий. Хотя напрямую ни о чем не говорится, смысл тщательно подобранных снимков ясен. На фото оральный секс, анальный секс, секс с женщиной, групповой секс. Текст мелким шрифтом это подтверждает: «Я люблю сосать член и глотать сперму, обожаю групповуху и когда меня имеют в задницу, и я без ума от секса с женщиной!»

— Разносторонняя девица, — замечает Келли.

Я качаю головой:

— Да уж.

Появляются еще снимки, которые возвещают, что «она любит заниматься сексом перед фотокамерой и организует вечеринки для своих поклонников». Разумеется, только для подписчиков сайта.

Лео показывает нам еще пару страниц подобного материала. В конце имеется адрес.

— Что теперь? — спрашиваю я. — Я не собираюсь использовать свою кредитную карточку для оплаты.

— Не думаю, что до этого дойдет, — говорит Лео. — Мне кое-что пришло в голову.

Он ставит курсор на надпись «Только для подписчиков» и щелкает мышкой. На экране появляется прямоугольник, куда следует вписать имя и шифр.

— Готов поспорить, что он использовал здесь те же имя и пароль, которые он использовал для вашей подруги. Имя было jackis, а пароль fromhell.

Он впечатывает эти слова и нажимает на кнопку «ОК». Появляется страница с надписью «Добро пожаловать в клуб моих горячих поклонников!».

— Ну вот, — говорит он.

— Молодец.

Он пробегает страницу, которая, по сути, является меню оказываемых услуг. Перечислены такие пункты, как «персональные фотографии», «мои видеоклипы», «мои друзья-любители». Я останавливаю взгляд на надписи «фотографии с секс-вечеринки».

— Любопытно… — задумываюсь я.

— В чем дело, лапонька? — спрашивает Келли.

— Эти вечеринки для подписчиков… А вдруг он не смог отказать себе в удовольствии заняться с ней сексом, зная, что скоро ее убьет? Это в его стиле.

— По-твоему, он так подпитывает свой энтузиазм? Тешит свое властолюбие?

Я киваю.

Выслеживание, наблюдение, планирование — все это может быть в такой же степени опьяняющим, как и финал.

— Тогда имеет смысл посмотреть все фотографии, — говорит Джеймс. — Выбрать фото всех мужчин и проверить их по базе данных. — Он пожимает плечами: — Вряд ли, конечно, но попробовать стоит.

Те, кто считает, что работа в органах правопорядка необыкновенно увлекательна, не знакомы с ее рутиной. Нам бы хотелось рваться вперед, но мы вынуждены быть методичными. Мы раскидываем сети, как рыболовы. Не одну, а много, снова, и снова, и снова. Найти отпечатки — одна сеть. Получить ордер на список подписчиков — вторая сеть. Попытаться узнать по лицу — третья сеть. При этом удача не гарантирована. Очень часто сети оказываются пустыми. Но нас это не смущает. Наша работа сродни забегу черепах: измеряется в дюймах, не футах.

— Займитесь этим. Ты и Лео. — Я подхожу к Алану: — Ты связался с полицейским управлением?

— Да, и договорился о встрече.

— Что насчет доктора Чайлда? До него кто-нибудь дозвонился?

Откликается Келли:

— Да. Он было разворчался, но быстро заинтересовался, когда я коротко сообщила ему, что мы сегодня нашли. Просил сегодня отправить ему копию отчета и пообещал встретиться с тобой утром.

— Хорошо. Возьми отчет у Джина и удостоверься, что доктор его получил.

Келли направляется к телефону, а Алан выходит из офиса. Я иду к своему столу, копаюсь в бумагах и обнаруживаю свою записную книжку. Просматриваю ее и нахожу нужный мне номер телефона.

Томми Агилера. Бывший агент секретной службы. Теперь работает в качестве консультанта по личной безопасности. Мы познакомились с ним, когда расследовали дело, связанное с сыном сенатора, который почувствовал вкус к изнасилованию и убийству. Томми в конце концов пришлось его пристрелить, и в последовавшем за этим политическом шторме только мои показания спасли его от потери работы. Томми сказал, чтобы я дала ему знать, если мне что-нибудь когда-нибудь будет нужно, подчеркнув, что он готов помочь мне всегда и во всем.

Я набираю номер, думая о нем. Очень и очень серьезный товарищ. Говорит мягким голосом, но это не мягкость застенчивого человека. Скорее мягкость змеи, уверенной в своей способности нанести удар.

Он отвечает после четвертого звонка.

— Томми слушает. — Голос точно такой, каким я его помню.

— Привет, Томми. Это Смоуки Барретт.

Пауза.

— Привет, Смоуки. Как поживаешь?

Я знаю, Томми просто проявляет вежливость. Дело не в том, что ему наплевать, как я поживаю, просто пустая болтовня не его стихия.

— Мне нужна твоя помощь, Томми.

— Говори, что нужно.

Я все ему объясняю, рассказываю про Джека-младшего, о том, что он побывал в моем доме и следит за мной.

— Вполне вероятно, что он присматривает за тобой и с помощью электроники.

— И это тоже. Если так, я хочу об этом знать. Но я не хочу, чтобы он знал, что я знаю.

Минутное молчание.

— Понимаю, — говорит он. — Ты хочешь, чтобы я следил за тобой.

— Правильно.

— Когда?

— Я хочу, чтобы сначала ты проверил мою машину и дом на предмет «жучков» и других технических устройств. Затем, чтобы ты за мной поездил. Вдруг нам таким образом удастся его поймать? Может быть, где-нибудь он сделает глупость. — Я немного колеблюсь. — Ладно, черт побери. Ты должен знать. Их двое.

— Вместе работают?

— Угу.

— Когда мне начинать? — Никаких колебаний.

— Я буду сегодня дома после одиннадцати. Не мог бы ты туда подъехать?

— Конечно, могу. Увидимся там. Не волнуйся, если будешь опаздывать. Я подожду.

— Спасибо, Томми. Я очень тебе признательна.

— Я твой должник, Смоуки. Увидимся вечером.

Я отключаюсь и задумываюсь. Деловой парень этот Томми.

Я жду, когда Келли закончит говорить по телефону.

— Ну? — спрашиваю я.

— Я дозвонилась до Джина, лапонька. Он направит копию отчета доктору Чайлду.

— Сколько тебе нужно времени, чтобы собрать все необходимое для работы на месте, Келли?

Она удивленно поднимает брови:

— Зависит от Джина. Скажем, полчаса?

— Пойди к нему и все приготовь. Если выяснится, что там совершено преступление, я хочу, чтобы вы с Джином все обработали лично, прежде чем прибудут техники-криминалисты из полицейского управления Лос-Анджелеса. Это наш первый шанс на свежие впечатления.

— Ясно, лапонька, — отвечает она, круто поворачивается и направляется к двери.

И тут меня как по голове ударяет. Одно из моих прозрений. Не стоит удивляться. Я вошла в колею, все мои чувства обострены до крайности.

— Слушайте, Джеймс и Лео, — возбужденно говорю я. — Хочу знать ваше мнение. — Я сажусь, и они смотрят на меня не отрываясь. — Каждый раз, когда они убивали, они подписывались на доступ к сайтам «только для подписчиков», верно?

— Угу.

— И каждый раз они использовали тот же логин и тот же пароль. Значит…

Я вижу, как расширяются глаза Лео.

— Точно! Тогда есть шанс, что они уже выбрали свою следующую жертву и подписались на сайт под теми же именем и паролем. Или если не под теми же, то близкими по значению, в духе Потрошителя.

Я ухмыляюсь:

— Именно. Не думаю, что существует много компаний, через которые производится оплата за посещение сайтов для взрослых.

— Правильно. Меньше дюжины.

— Тогда нам следует связаться с каждой из них, Джеймс. Это сделаете ты и Лео. Пусть пороются у себя, поищут нужное нам имя пользователя и пароль, а также возможные варианты. И тогда мы сможем найти «горячий» веб-сайт. И не стесняйтесь поднимать людей с кровати.

Джеймс смотрит на меня со сдержанным восхищением:

— Очень остроумно. Очень.

— Вот почему я тут босс и мне платят большую зарплату.

Он не отвечает, и это тоже своего рода комплимент.




Я разговариваю с Аланом по мобильному.

— У нас есть место преступления, Смоуки, — говорит он.

— Кто там с тобой из полицейского управления?

— Барри Франклин. Он хочет с тобой поговорить.

Пауза, затем я слышу голос Барри. Он явно недоволен.

— Смоуки, почему ты не хочешь пускать нас на место преступления?

— Дело не в моем желании, Барри. Совсем. Просто это наш первый шанс увидеть место преступления, совершенного нашим подопечным, нетронутым. Ты же знаешь, что это значит.

Пауза, затем тяжкий вздох.

— Конечно. Могу я хотя бы войти? Ты же знаешь, я ни во что не вляпаюсь.

— Разумеется. Дай-ка мне опять Алана.

— Одну секунду.

— Короче, он рвется на место преступления? — спрашивает Алан.

— Угу. Мы с Келли и Джином через пять минут выезжаем. Встретимся на месте.

— У меня есть ее имя, Смоуки. Шарлотта Росс.

— Спасибо. — Я вешаю трубку.

Шарлотта Росс. Неразборчива в знакомствах — да. С сомнительными моральными принципами — возможно.

Но ни один из этих недостатков не заслуживает пыток, изнасилования и смерти.

Еще я знаю, что не эти недостатки толкают Джека с приятелем на преступления. Упиваться криками и наслаждаться слезами их принуждает другое. Людские пороки они используют только для самооправдания.




38


В восемь утра час пик заканчивается, так что нам удается довольно быстро добраться до дома в Вудленд-Хиллз. Это небольшой одноэтажный кондоминиум, без особого выпендрежа, но довольно милый. Как и все дома в этом районе.

Я припарковываю машину, мы выгружаемся и направляемся к двери, около которой нас ждет Алан.

— А Барри где? — спрашиваю я.

Он показывает на дверь:

— Все еще там.

— А ты заглядывал? — спрашиваю я.

— Нет. Я знаю, ты хочешь увидеть все первой.

Он знает. Такой симбиоз рождается из многих лет совместной работы.

Я заглядываю в дом и окликаю Барри. Он выходит ко мне на улицу.

— Слава Богу, — говорит он, роясь в кармане пальто. — Мне необходим был повод, чтобы выйти и закурить. — Он вытаскивает пачку сигарет, закуривает, затягивается и выдыхает с блаженным выражением на лице. — Не желаешь?

— Нет, спасибо. — К собственному удивлению, я действительно не хочу. Желание курить исчезло где-то между тем, что я узнала об Алексе, и вновь обретенной способностью стрелять.

Я рада, что первым из полицейского управления Лос-Анджелеса здесь появился именно Барри. Я знаю его уже лет десять. Он коренастый, плотный и лысый. Носит очки и обладает самым «домашним» лицом, какие мне только приходилось видеть. Тем не менее Барри всегда встречается с очень хорошенькими молодыми девушками. Что-то есть в нем такое, что дает тебе понять: он больше чем его тело и он очень самоуверен, но вовсе не надменен. Многие женщины не могут устоять перед этим сочетанием самоуверенности и добросердечия. Еще он великолепный детектив, специализирующийся на убийствах. Очень и очень талантливый. Если бы он работал в Бюро, он был бы в моей команде.

— Не терпится увидеть место преступления? — спрашивает он.

— Сначала расскажи вкратце. Прежде чем я войду.

Он кивает и начинает рассказывать. Он не смотрит ни в какие записи. Нет необходимости. Барри обладает фотографической памятью.

— Жертва — Шарлотта Росс, двадцать четыре года. Найдена привязанной к кровати. Разрезана от грудины до лобка. Внутренние органы извлечены, разложены по пакетам и оставлены около тела. Огромные кровоподтеки на локтях и коленях. По виду конечности размозжены. Похоже, он чем-то ее бил.

— Верно. Бейсбольной битой.

Он поднимает брови:

— Откуда ты знаешь?

— Он прислал мне видео, на которое снял это убийство. Это вторая жертва, о которой мы знаем. Первую он тоже снимал.

— Пока нет официального заключения о времени смерти, но я полагаю, что оно произошло по меньшей мере три дня назад. Она уже в плохом виде.

— Это сходится с его обычным расписанием.

Он снова затягивается. Внимательно смотрит на меня:

— Так и в чем тут дело, Смоуки?

— В чем обычно бывает дело, Барри? Псих, который обожает причинять боль и вгонять в ужас. — Я тру глаза. Как же я устала! — Преступник нацеливается на женщин, у которых есть личные сайты для взрослых в Интернете. Он… — Я колеблюсь. — Это должно остаться между нами, Барри. Я еще не готова передавать что-либо в прессу.

— Без проблем.

— Во-первых, «он» на самом деле «они». Их двое. Мы думаем, один из них заводила, он доминирует. И его заклинило на мне и моей команде. В качестве первой жертвы он выбрал мою лучшую подругу. Мы дружили со средней школы. И он об этом узнал.

У Барри вытягивается лицо.

— А, черт, Смоуки.

— То, что ты описал, похоже на их принцип действия. Они убили мою подругу, перерезав ей горло, тут есть отличие, но удаление органов — их почерк. Тот, кого мы считаем главным, утверждает, будто он потомок Джека Потрошителя.

Лицо Барри искажает гримаса отвращения.

— Чушь собачья.

Я киваю:

— Верно. У нас даже есть доказательство.

— Так как ты собираешься здесь действовать?

— Я хочу посмотреть на все одна. А затем Джин и Келли все обработают. После них ваша лаборатория сможет заняться углубленным изучением места преступления. Мне нужно все сделать по-быстрому и получить отчет о результатах.

— Понял. — Он относит сигарету к дороге и там выбрасывает. — Теперь ты хочешь ее увидеть?

— Да. — Я смотрю на Алана, Келли и Джина. — Алан, отправляйся домой к жене. Сейчас тебе незачем здесь торчать.

Он вроде как колеблется, но потом кивает:

— Спасибо. — Поворачивается и уходит.

— Келли, возможно, я пробуду там минут двадцать-тридцать. Потом вы туда пойдете.

— Какие проблемы, лапонька! Делай, что считаешь нужным.

Я подхожу к двери и несколько секунд стою, мысленно прислушиваясь. Через секунду я слышу стук колес темного поезда. Я ощущаю, как меня охватывает холод. Пространство вокруг меня расширяется, превращаясь в широкое поле. Я слышу темный поезд, я уже готова его увидеть. Теперь мне надо снова его найти. Проследить, как он двигался по этому месту.

Я вхожу. Ничего элегантного, но просто и чисто. Такое впечатление, будто кто-то очень сильно старался, но потом махнул рукой и перестал притворяться. Слабое, печальное ощущение. Разочарование еще не стало образом жизни, но оно не за горами.

«Вот и наступило», — думаю я.

Весь дом пропитан запахом смерти. Никакого аромата духов. Вонь убийства, грубая и реальная. Если бы души имели запах, то так бы пахла душа Джека-младшего.

Я смотрю вправо от гостиной и вижу кухню. Раздвижные стеклянные двери ведут на задний двор. Я подхожу и осматриваю щеколду. Обычная, дешевая, без следов взлома.

— И опять ты просто постучал, так? — бормочу я сама себе. — Ты и твой приятель. Он что, прятался в сторонке, пока ты стоял перед дверью? Готовился напасть на нее, когда она меньше всего этого ожидала?

Тут мне приходит в голову, что выбор времени в случае с Энни может быть не просто бравадой. Это время, когда люди возвращаются домой. Это такой момент, когда не хочется ничего знать о внешнем мире.

— И ты сделал здесь то же самое? Подошел ранним вечером, с улыбкой постучал в дверь? Может, один из вас беззаботно сунул руки в карманы?

Потому что именно это я в них чувствую. Это сильное чувство. Чух-а-чух-а-чух-а-чух…

Их наглость.




Ранний вечер, они оставляют машину прямо напротив дома шлюхи. Почему бы нет? Что в этом странного? Они вылезают из машины, осматриваются. Все тихо, но не безмолвно, пусто, но не безлюдно. В пригороде сумерки, можно ощутить жизнь и движение, скрытые за стенами других домов. Муравьи в своих муравейниках.

Они направляются к двери. Они знают, что она дома. Они знают о ней все. Беглый взгляд вокруг, чтобы убедиться: никто за ними не наблюдает. Он стучит. Проходит несколько секунд, и она открывает дверь…




Что потом? Я стою в прихожей. Разбросанной почты, как и прочих признаков борьбы, нет. Но я снова его чувствую, этот гонор.




Они сделали самую простую вещь. Втолкнули ее в квартиру, вошли и закрыли дверь. Они знали: она их не остановит. Большинству из нас несвойственно защищаться сразу же. Вместо этого мы ищем причины того, что происходит. И именно в этот момент удивления и колебания охотник перехватывает инициативу.

Может быть, она сообразила быстро и открыла рот, чтобы закричать. Но они к этому были готовы. Каким образом? Нож? Нет. На этот раз нет и ребенка, которого можно взять в заложники. Им нужна более весомая угроза. Пистолет? Да. Ничто так не заставляет замолкнуть, как темное жерло пистолета.

«Заткнись, не то умрешь», — вероятно, сказал один из них. Голос у него наверняка был спокойный, ровный. От этого ей стало страшнее. Она поверила. Она поняла, что перед ней человек, который пристрелит ее и лениво зевнет.




Я останавливаюсь на пороге спальни. Здесь смертью пахнет сильнее. Я узнаю комнату: видела в фильме. Спальня в розовых тонах, отделана со вкусом. Говорит о молодости. Беспечной радости.

И в самом центре — жуткий кошмар.

Она. Мертвая, разлагающаяся, привязанная к кровати.

Она умерла с открытыми глазами. Ноги раздвинуты. Я знаю, они специально оставили ее лежать в такой позе. Чтобы побахвалиться. «Мы поимели ее, — будто говорят они. — Она никто. Ничтожная шлюха. Она была НАШЕЙ».

Я вижу пакеты, выстроенные у кровати. Если ее труп говорит о насилии и порочности, то пакеты представляют собой резкий контраст с хаосом, царящим в комнате. Они расположены друг за другом. По прямой линии. Очень аккуратно. Здесь преступники снова хвастаются. «Смотрите, какие мы опрятные и умелые», — хотят они сказать. Или, возможно, они говорят на языке, который нам недоступен, изображают пиктограммы, которые мы не в состоянии расшифровать.

Все вопит о тщательной продуманности ритуала. Вот так, по их мнению, делал Джек Потрошитель. Они сконцентрировались на жертве. Мебель не перевернута, не сломана. Жажда насилия распространялась только на женщину.

Я вхожу в комнату и оглядываюсь. Много книг, явно не раз прочитанных. Она любила читать. Я наклоняюсь, смотрю на корешки и отшатываюсь в шоке и скорби. Детективные романы. Про серийных убийц.

Я поворачиваюсь к кровати. Белье лежит кучкой на полу. Осматриваю вещи, не прикасаясь к ним. Бретелька бюстгальтера порвана, трусики тоже. Она не сама их снимала. Они были сорваны силой.

Я выпрямляюсь и смотрю в мертвое лицо, застывшее в вечном крике.

— Ты сопротивлялась, Шарлотта? — спрашиваю я. — Когда они велели тебе снять лифчик и трусики, ты их послала?




Она в нижнем белье стоит около кровати и дрожит от страха.

Один из них машет пистолетом.

— Все снимай, — говорит он, — и поторапливайся.

Она смотрит на него, потом на второго. Она обо всем догадывается раньше, чем они ее привязывают. Не так, как Энни.

Эти пустые глаза.

Она знает.

— Пошли вы! — кричит она и бросается на него, размахивая руками. — На помощь! На помощь!




Я смотрю на тело. Вижу синяки. Когда она их получила — до того, как ее привязали, или после? Поди спроси! Я решаю, что до. В принципе это не важно. Но мне хочется так думать.




Он разгневан, эта свинья посмела коснуться его своими распутными руками. И на мгновение он пугается. Этот визг следует прекратить. Он ударяет ее кулаком в живот, и у нее перехватывает дыхание.

— Заведи ей руки за спину, — раздраженно приказывает он напарнику.

Она пытается вырваться, но он берет ее за локти и заводит ей руки назад.

— Ты должна научиться повиноваться, шлюха, — говорит мужчина с пистолетом.

Он бьет ее наотмашь ладонью по лицу. Один раз. Потом второй. Снова. Протягивает руку и срывает с нее лифчик с силой, какая бывает только у безумцев. Потом сдергивает с нее трусики. Она снова пытается закричать, но он наносит ей удар в солнечное сплетение и затем бьет еще несколько раз по лицу. Она раздета, дезориентирована, в ушах стоит звон, из глаз текут слезы. Колени подгибаются, хотя она и старается удержаться на ногах.

Теперь с ней можно делать все, что угодно.

Это его успокаивает. И он сует ей в рот кляп.




Я смотрю на ее руки и ноги, замечаю наручники. Левая рука привлекает мое внимание. Я подхожу поближе и присматриваюсь. У Шарлотты накладные ногти. Но ногтя на указательном пальце нет. Я быстро оглядываю другие пальцы. Везде ногти на месте. Я закусываю губу и думаю.

Кое-что приходит мне в голову. Я возвращаюсь на крыльцо и спрашиваю Барри:

— У тебя есть фонарик?

— Разумеется, — отвечает он и подает маленький фонарь.

Я возвращаюсь в спальню Шарлотты. Встаю на колени у кровати и свечу фонарем около и под кровать.

Я его вижу.

Накладной ноготь лежит на ковре ближе к изголовью кровати. Я прищуриваюсь и замечаю что-то вроде крови на его конце.

Я встаю и с тоской смотрю на Шарлотту. Мне вдруг становится невыносимо тяжело. И все из-за этого ногтя.

Мне могут возразить, что это совпадение, но я предпочитаю думать по-другому. Я вспоминаю книги о серийных убийцах на ее полках, ее увлечение загадочными происшествиями, судебной медициной и убийствами. Передо мной лежит девушка, которая сопротивлялась до последнего дыхания.




— Прицепи эту шлюху наручниками к кровати, — говорит тот, что с пистолетом.

Напарник тащит ее к кровати, хватает за запястья и…

— Ох! Проклятие! — орет он. — Она меня поцарапала!

— Так надень на нее наручники, черт возьми!

Он снова бьет ее в живот и приковывает одну руку к кровати. Затем вторую.




Возможно, она сделала это, когда он прикреплял к кровати ее ноги. Но может быть, ей потребовалось больше времени и она сделала это среди пыток, ужаса и насилия. Я могу это видеть.




Все теперь сплошная боль, ужас и красная пелена. Они ее убьют. Она это знает. Она о таком читала. Но из книг она знает и о ДНК. Знает, что у нее под ногтем.

Она пытается обломать ноготь, надеясь, что они не заметят, пока…

Шелк. Ноготь отламывается. Она не слышит, как он падает на ковер. Но какая-то часть ее скорбит, когда он оставляет ее. Он будет жить после всего этого, так или иначе. А она нет.

Она смотрит на того, у кого в руках пистолет, и он улыбается.

Она закрывает глаза и начинает плакать и думать о ногте.

Она знает, что никогда больше его не увидит.




Я встаю и чувствую, будто меня только что продул холодный ветер. Я смотрю на Шарлотту.

— Я нашла его, — шепчу я ей. — Там, где ты его для меня оставила.




— Какой-то психопат, — бормочет Барри. — Никогда, видно, мне к такому не привыкнуть.

Я смотрю на него:

— Так, может, это и хорошо, Барри?

Он вздрагивает, бросает на меня сердитый взгляд. Затем слабо улыбается:

— Наверное.

Келли и Джин готовятся войти в дом. Я уже рассказала всем про ноготь.

— Им много времени не понадобится, так что давай, вызывай своих техников-криминалистов. Надави на них, пусть поскорее приготовят мне отчет. Я уверена, что эти типы местные. Если будет возможность, я приглашу тебя, когда мы будем их брать.

Барри качает головой:

— Спасибо за предложение, Смоуки, но не думай об этом. Это одно из дел, когда безразлично, кто их поймает, только бы они попались.

— Тогда давай просто держать друг друга в курсе, договорились?

— Годится.




— Так что конкретно ты хочешь, чтобы мы здесь сделали?

Когда Джин задает этот вопрос, на его лице появляется странное выражение усталости и раздражения. Он рад оказаться в деле впервые за долгое время, но его раздражает, что «место преступления» не отдано ему полностью. Он не может им владеть.

— Я хочу что-нибудь, что помогло бы мне поймать этого мерзавца как можно быстрее. Техники из полицейского управления вполне компетентны. Они займутся тяжелой работой. Я хочу, чтобы ты посмотрел все по поверхности и проверил, нет ли там чего-то, что могло бы нам помочь.

— Ты хочешь, чтобы мы забрали ноготь? — спрашивает Келли.

Я задумываюсь.

— Так мы сможем получить результаты анализа на ДНК быстрее?

— Да.

— Тогда забирайте. Но ты должна остаться здесь, пока не приедут техники-криминалисты, и сделать запись о находке в журнал. Нарушение цепи улик может помешать вынесению приговора.

Джин смотрит на Келли:

— Что предпочитаешь, камеру или ультрафиолет?

— Я возьму камеру.

Келли будет фотографировать место преступления, особенно то, до чего они дотрагивались. Джин будет пользоваться ручным ультрафиолетовым излучателем. Это уменьшенная разновидность того аппарата, которым Келли пользовалась в квартире Энни. Он поможет найти следы крови, спермы, волос и других жидкостей.

— Пошли.

Они входят, я иду за ними. Теперь пришла моя очередь, теперь игнорируют меня. Они словно двигаются в танце и тем напоминают мне наш с Джеймсом тандем.

Келли нюхает воздух.

— Как ты думаешь, лапонька, она умерла дня три назад?

— Приблизительно.

Келли делает несколько снимков тела и пакетов с органами.

Джин приближается к пакетам и водит излучателем вокруг них.

— Никаких намеков на отпечатки. — Он смотрит на меня. — Хотя это еще не окончательное заключение.

Они поворачиваются к телу. Келли делает еще несколько снимков. Джин наклоняется, чтобы рассмотреть левую руку Шарлотты.

— Видишь, где нет ногтя? — обращается он к Келли.

В ответ она несколько раз щелкает камерой.

— Ноготь на полу, между кроватью и стеной, — подсказываю я.

Келли садится на корточки и делает несколько снимков ногтя.

— Похоже, на нем есть кровь и кожа, Джин. — Щелкает еще несколько раз.

Он наклоняется и проводит щупом под кроватью.

— Тут много всякой всячины, — говорит он. — Я бы не хотел ничего трогать, кроме ногтя.

Он передает Келли щуп, лезет в карман и выуживает оттуда пинцет и маленький пакетик для вещественных доказательств. Я наблюдаю, как он вытягивается, стараясь занимать как можно меньше места. Через мгновение он выпрямляется, держа в руке пакет:

— Здесь вполне может быть ДНК.

— Сколько ждать? — спрашиваю я.

Джин пожимает плечами:

— Сутки.

Я начинаю возражать, но он отмахивается от меня:

— Это и так курьерская скорость, Смоуки. Сутки, и точка.

Я вздыхаю:

— Ладно.

Он берет щуп у Келли и водит им над Шарлоттой: голова, шея, открытая брюшная полость, ноги. Встает.

— Я навскидку не вижу следов спермы на ее теле. Разумеется, кругом кровь.

Келли делает несколько фотографий.

— Полагаю, вашей ниточкой может стать ДНК на ногте, — говорит Джин мне. — И поскольку создается впечатление, что она сопротивлялась, я попрошу техников-криминалистов из полицейского управления с особой тщательностью искать следы, особенно на лифчике и трусиках.

— Это все?

— На данный момент все, лапонька, — отвечает Келли. — Но у ногтя есть потенциал, как ты думаешь?

— Да. Конечно. — Я смотрю на часы. Почти одиннадцать часов. — Мне надо идти, чтобы встретиться со специалистом по безопасности у себя дома, Келли. Ты оставайся здесь и жди экспертов. Джин, пожалуйста, сразу же займись ДНК.

— Обязательно.

Он смотрит на Шарлотту.

Она продолжает кричать, хотя и беззвучно.




39


— Как она? — спрашиваю я и слышу, до чего усталый у меня голос.

— Хорошо. Днем проснулась, мы немного посмотрели телевизор. Она помогала мне готовить ужин. Все нормально. Сейчас она спит.

— Элайна… — Я колеблюсь.

— Она может остаться здесь сегодня, Смоуки. Я сама хотела тебе предложить. К тому же ты, очевидно, очень устала, да и зачем ее будить.

Она меня понимает. Я чувствую себя виноватой. Но не настолько, чтобы отказаться от ее предложения.

— Спасибо. Я и в самом деле с ног валюсь. Но обещаю, это не войдет в привычку. И я позвоню ей утром.

— Выспись хорошенько, Смоуки.

По дороге я размышляю, смогла бы оставить Алексу с Элайной в таких же обстоятельствах или нет. Я стараюсь выбросить эту мысль из головы. «Засунуть бы ее в чулан, запереть дверь и продать дом вместе с чуланом», — мечтаю я и тем не менее все возвращаюсь и возвращаюсь к ней.

Я приезжаю домой в начале двенадцатого. Господи, не день, а настоящий марафон.

Томми уже на посту. Его пунктуальность меня не удивляет. Она не благоприобретенная черта, она составная часть его личности.

Томми вылезает из машины и подходит ко мне. Жестом просит опустить стекло, что я и делаю.

— Заезжай в гараж, — говорит он. — В гараже молчи, пока я не проверю все на наличие «жучков».

— Поняла.

Я нажимаю на кнопку, открывающую дверь гаража, и загоняю машину. Через мгновение Томми заходит вслед за мной, неся в руке рюкзак. Я выключаю мотор и выбираюсь из машины.

Молча наблюдаю, как он с помощью электронного устройства ищет «жучки». Причем устройство у него дорогое, оно способно работать на всех частотах. Он не спешит, работает методично и сосредоточенно. На все уходит почти десять минут.

Пока Томми работает, я разглядываю его. Я не видела Томми много лет. Как всегда, выглядит он удивительно. Томми из Латинской Америки, и красив он именно по-латиноамерикански. Черные вьющиеся волосы. Глубокие темные глаза. У него есть маленький дефект — небольшой шрам на левом виске, но он делает Томми более привлекательным. Он не грубый и не хорошенький, он где-то посередине, и это ему идет. По характеру он похож на Келли, но не обладает ее темпераментом, он комфортнее чувствует себя в тишине и неподвижности. Когда он сидит и слушает вас, он никогда не ерзает, не ломает пальцы и не притоптывает ногой. Это не значит, что он напряжен. Наоборот, он вполне расслаблен. Он просто не ощущает потребности в движении. Все движение — в его глазах. Он всегда заинтересован и внимателен. Я полагаю, что здесь сказывается его долгая работа в качестве агента секретной службы. Неподвижность и внимательность — основные признаки его профессии.

Томми мало о себе рассказывает. Я знаю, что он никогда не был женат. Я не знаю, много ли у него подружек или мало. Я понятия не имею, почему он ушел из секретной службы. Я пыталась что-то узнать о нем, но ничего не вышло, и я сочла неудобным проявлять настойчивость. Я знаю то, что мне знать необходимо. Он хорош в своем деле; у него есть сестра, которую он любит, и мать, которую он содержит. Это главное, в этом он весь. Но ничего не могу с собой поделать, мне интересно было бы узнать о нем то, что не на виду.

Он прерывает мои раздумья:

— «Жучков» нет. Да и зачем их сюда ставить? Гараж не то место, где ты проводишь много времени.

— Это верно.

— Ты в этой машине ездишь?

— Да.

Он подходит к моей машине и ложится на спину. Я смотрю, как он залезает под машину.

— Нашел. Очень модерновый. — Он выползает из-под машины. — С таким «жучком» и хорошим техническим обеспечением они могут следить за тобой с помощью лэптопа. Полагаю, ты пока не хочешь его трогать.

— Я не хочу, чтобы они знали, что я знаю о его существовании. Когда ты будешь за мной ездить, ты, возможно, сможешь заметить одного из них.

— Верно. Ты говорила, они побывали в твоем доме?

— Да. Я поменяла замки.

— Но они могли установить «жучки» раньше. Ты хочешь, чтобы я их поискал? Это может занять несколько часов.

— Если они есть, я хочу знать, где они установлены. Но пусть они остаются на старых местах.

Он поднимает рюкзак:

— Тогда веди меня в дом.




Сначала Томми проверяет мой сотовый телефон. Затем принимается за комнаты. Я звоню членам своей команды.

— Ты проверил списки подписчиков, Джеймс?

— Пока нет. Пока мы связываемся с владельцами разных компаний.

— Продолжай в том же духе.

Он молча вешает трубку. Козел.

Келли находится в лаборатории вместе с Джином, который, верный своему слову, ускоренно проводит анализы на ДНК.

— Он делает все возможное, Смоуки. Некоторых вытащил из постели. Наш Джин — товарищ решительный.

— Его можно понять.

— Верно. Мне безразлично, как она зарабатывала деньги, лапонька. Она была молода. Вполне могла потом измениться, найти себе другую профессию. Он лишил ее всех возможностей.

— Я знаю, Келли. Именно поэтому мы должны достать его. Ты там продолжай и, если сможешь, найди возможность выспаться.

— Ты тоже, Смоуки.

Алан — последний, кому я звоню. Я сообщаю, что Бонни и сегодня у него дома.

— Конечно, какие проблемы, — говорит он. Молчит. — На следующей неделе она начинает делать химию.

Снова в горле возникает комок. Уже привычная реакция на неприятности.

— Все обойдется, Алан.

— Стакан наполовину полон, так?

— Именно.

— Спокойной ночи. — Он вешает трубку, а я продолжаю смотреть на телефон.

Хотя Томми ходит по дому, мне кажется, что вокруг тихо и пусто. Я начинаю скучать по Бонни. Обстоятельства, приведшие ее в мой дом, ужасны, и если бы я могла что-то изменить, обязательно изменила бы. Но правда остается правдой. Я по ней скучаю.

Я сознаю, что стремлюсь решить это дело не только для того, чтобы убрать Джека-младшего и иже с ним с лица земли. Я хочу создать для Бонни настоящий дом. Я думаю о будущем и жду его. Я не делала этого с того дня, когда убила Джозефа Сэндса.

Томми бродит по дому. Я включаю телевизор в гостиной и устраиваюсь напротив. Надо же чем-то занять себя в ожидании будущего.




Мне двенадцать лет. Лето. Прекрасное лето. Мой отец жив, и я не имею ни малейшего понятия, что он умрет раньше, чем мне исполнится двадцать один год. Мы на пляже Зума, сидим на жарком солнце. Я чувствую, как холодные капли океанской воды испаряются с моей кожи, слизываю соль с губ. Я молода, я на пляже, и мой отец меня любит.

Совершенно идеальный момент.

Отец смотрит в небо. Я бросаю на него взгляд и вижу, что он улыбается и качает головой.

— Ты что, папа?

— Думаю вот, каким разным бывает солнце, радость моя. В каждом месте свое собственное солнце, ты это знаешь?

— Правда?

— Угу. Есть солнце Канзаса, солнце пшеничных полей. Есть солнце Бангора на Майне, оно проглядывает сквозь серые облака, освещает серое небо. Есть флоридское солнце, похожее на расплавленное золото. — Он поворачивается ко мне. — Но больше всего мне нравится калифорнийское солнце. Сухое, жаркое, в безоблачном, синем-синем небе. Как сегодня. Оно говорит: «Все еще только начинается, скоро случится что-то необыкновенное». Он поднимает голову к небу. Закрывает глаза и позволяет солнцу, которое он очень любит, нагревать ему лицо, в то время как легкий морской бриз лохматит ему волосы. Это был первый раз, когда я подумала: «Насколько же красив мой отец».

В то время я не совсем понимала, о чем он говорит, но это не имело значения. Зато я понимала, что он делится со мной чем-то сокровенным, потому что любит меня.

Когда я думаю об отце, о его сути, я вспоминаю тот день.

Мой отец был удивительным человеком. Мама умерла, когда мне было десять лет. Он тогда пошатнулся, но не упал. Никогда не оставлял меня наедине с самой собой, хотя очень горевал. Единственное, в чем я никогда не сомневалась в любых обстоятельствах, — это в том, что отец меня любит.




Я просыпаюсь от прикосновения и резко скатываюсь с дивана, одновременно выхватывая пистолет. Еще не успев открыть глаза. Мне требуется несколько секунд, чтобы сообразить: это Томми. Он вроде не напуган: просто стоит, опустив руки. Я убираю пистолет.

— Извини, — говорит он.

— Нет, это ты меня извини, Томми.

— Я закончил осмотр. Единственный «жучок», который мне удалось найти, установлен на твоем телефоне. Наверное, потому, что ты живешь одна. Если ты не разговариваешь сама с собой, телефон — единственное, что стоит прослушивать.

— Значит, телефон и машина.

— Да. Я вот что предлагаю. Я сегодня переночую здесь, на твоем диване. А завтра последую за тобой.

— Ты уверен, Томми? Насчет того, чтобы остаться здесь?

— Ты сейчас мой главный клиент. Моя работа — охранять тебя круглосуточно.

— Я совру, если скажу, что мне это не нравится. Спасибо.

— Без проблем. Я твой должник.

Я долго смотрю на него.

— Знаешь, Томми, по правде ты мне вовсе ничего не должен. Я просто делала свою работу. Сомневаюсь, что ты считаешь тех, кого охранял по долгу службы, своими должниками.

Он качает головой:

— Нет, не считаю. Но они считают себя моими должниками. Потому что речь шла об их жизни. Ты не бросила меня в тяжелую минуту. Не важно, считаешь ли ты меня своим должником, я сам считаю, что обязан тебе. — Он недолго молчит. — Мне только горько, что меня здесь не было, когда пришел Сэндс.

Я улыбаюсь:

— Мне тоже.

Он кивает:

— Сейчас я тебе нужен, и я здесь. Выспись хорошенько. Теперь тебе не о чем беспокоиться. — Он смотрит на меня, и его глаза меняются. Они каменеют. Леденеют. Замерзший гранит. — Любому, кому ты понадобишься, придется пройти через меня.

Я смотрю на Томми. Действительно смотрю. Думаю о сне про отца, обо всем, что случилось. Обо всем, что может случиться. Я изучаю его темные, глубокие глаза. Его красивое лицо. Чувствую томление.

— В чем дело? — мягко спрашивает он.

Я не отвечаю. Вместо ответа я безмерно удивляю себя, потому что становлюсь на цыпочки и целую его в губы. Я чувствую, как он цепенеет. И отталкивает меня.

— Вау, — говорит он.

Я смотрю вниз, боюсь встретиться с ним взглядом.

— Я настолько безобразна, Томми?

Следует длинная пауза. Я чувствую его руку на своем подбородке, он поднимает мою голову. Я не хочу видеть его лицо. Боюсь разглядеть на нем отвращение.

— Посмотри на меня, — требует он.

Я слушаюсь. И мои глаза расширяются. Никакого отвращения. Только нежность вперемешку с гневом.

— Ты не безобразна, Смоуки. Я всегда считал, что ты очень сексуальная дама. До сих пор так считаю. Тебе кто-то сейчас нужен. Я понимаю. Но я не знаю, приведет ли это к чему-либо.

Я смотрю на него, чувствую правду в его словах.

— Ты не будешь хуже обо мне думать, если я признаюсь, что мне наплевать? — с любопытством спрашиваю я.

Он качает головой:

— Нет. Но проблема не в этом.

— Тогда в чем?

Он разводит руками:

— Не будешь ли ты хуже думать обо мне?

Его слова заставляют меня помолчать. Это от радости. Я наклоняюсь вперед.

— Ты хороший человек, Томми. Я тебе доверяю. Мне безразлично, куда это приведет и приведет ли вообще куда-либо. — Я протягиваю руку, касаюсь его лица. — Я одинока, я сильно страдала, все так. Но дело не в этом. Мне просто нужно, чтобы мужчина захотел меня прямо сейчас. Вот и все. Это плохо?

Он рассматривает меня, но я ничего не могу прочитать в его глазах. Затем он протягивает руки и берет мое лицо в свои ладони. Целует меня в губы. Губы у него одновременно мягкие и жесткие. Его язык проникает в мой рот, и моя реакция мгновенна. Я прижимаюсь к нему всем телом, чувствую его эрекцию. Глаза его полузакрыты. Он чертовски сексуален.

— Наверх? — спрашивает он.

Если бы он не спросил, если бы воспринял мое предложение как само собой разумеющееся, если бы он потащил меня в постель, на которой я спала только с Мэттом, ответ был бы отрицательным. Что-то внутри меня и сейчас подсказывает, что я должна сказать «нет».

— Да, пожалуйста, — отвечаю я.

Он одним движением поднимает меня на руки и несет с такой легкостью, будто я перышко. Я прижимаюсь лицом к его шее и наслаждаюсь запахом мужчины. Желание мое возрастает. Я так скучала по этому запаху. Мне нужно почувствовать мужское прикосновение. Я устала быть одна.

Я хочу чувствовать себя прекрасной.

В спальне он осторожно опускает меня на постель. Он начинает раздеваться, а я наблюдаю. И, блин, за этим стоит понаблюдать, говорит мне мое тело. Он хорошо сложен, нет перебора с мускулами, у него фигура танцора. Когда он снимает брюки, а затем и трусы, я ахаю. Нет, не при виде члена, хотя он достоин внимания. Я ахаю при виде мужчины, снова стоящего передо мной обнаженным. Я чувствую, как тело мое наливается энергией, напоминающей волну, с ревом рвущуюся к какому-то берегу.

Он подходит ко мне, садится и тянет руку, чтобы расстегнуть блузку. Меня снова терзают сомнения.

— Томми, я… шрамы… они не только на лице.

— Ш-ш-ш, — шепчет он и начинает расстегивать блузку.

У него сильные мозолистые руки. Нежные и грубые, такие, как он сам.

Он снимает с меня блузку и бюстгальтер. Кладет меня на подушку и смотрит в глаза. Мой страх исчезает: на его лице ни отвращения, ни жалости. Только восхищение, какое часто испытывает мужчина, когда стоишь перед ним обнаженная. Знаете, такое выражение, как будто он говорит: «И это все мне? Не может быть!»

Он наклоняется и целует меня. Я чувствую его грудь своей грудью. Мои соски твердеют, превращаясь в очаги страсти. Он целует меня в подбородок, затем в шею, в грудь.

Когда он берет в рот один из сосков, я выгибаюсь и вскрикиваю. «Милостивый Боже, — думаю я. — Что сделали со мной несколько месяцев без секса!» Я обхватываю его голову и начинаю бормотать что-то невразумительное, чувствуя, как нарастает желание. Он продолжает меня целовать, переходит с одного соска на другой, заставляя меня стонать и мяукать, а руки его тем временем расстегивают мои брюки. Он встает на колени и стягивает их с меня вместе с трусиками. Затем он на секунду замирает и смотрит на меня, держа брюки в руке. Глаза затуманены, лицо частично в тени, но во взгляде — желание в чистом виде.

«Ну вот, — думаю я. — Лежу голая перед очень красивым мужчиной. И он страстно хочет меня. Вместе со всеми шрамами». На глаза наворачиваются слезы.

— Ты в порядке? — волнуется Томми.

Я улыбаюсь ему.

— О да, — говорю я, а слезы текут по щекам. — Это от счастья. Ты заставил меня почувствовать, что я сексуальна.

— Ты на самом деле сексуальна. Господи, Смоуки! — Он протягивает руку и пальцем проводит по шраму на лице. Движется дальше, обводит шрамы на груди, на животе. — Ты думаешь, они тебя уродуют? — Он качает головой. — Для меня они свидетельствуют о характере. Они говорят о силе, умении выживать. Они доказывают, что ты боец. Что ты будешь бороться за жизнь до последнего.

Я протягиваю к нему руки:

— Иди сюда и докажи, что ты действительно так чувствуешь. И доказывай мне это всю ночь.

Он так и делает. И это длится часами, эта божественная мука. Я ненасытна, я продолжаю требовать, пока весь мир не сужается до точки и не взрывается ослепительно, заставляя меня кричать во все горло.

— Тряска стекол, — обычно говорил Мэтт.

Приятнее всего — отсутствие чувства вины. Потому что я знаю: если Мэтт наблюдает, он счастлив за меня. Я слышу, как он шепчет: «Продолжай жить. Ты же среди живущих».

Засыпая, я отдаю себе отчет в том, что снов сегодня видеть не буду. Со снами еще не покончено, но прошлое и настоящее учатся сосуществовать. Настоящее ненавидело прошлое, а прошлое ненавидело будущее. Возможно, скоро прошлое снова станет прошлым.

Меня охватывает сон, на сей раз он не бегство от реальности, но удовольствие.




40


Утром я просыпаюсь в хорошем настроении. Жажда удовлетворена. Томми рядом нет, но, насторожившись, я слышу, что он внизу. Я потягиваюсь, чувствуя каждый мускул, и соскакиваю с постели.

Затем я принимаю душ, с сожалением смывая с кожи его запах, но душ хорошо освежает. Замечательный секс часто так ощущается. Как марафонский забег. Душ всегда доставляет больше удовольствия, если вы перед этим хорошенько изгваздаетесь.

Я несколько секунд наслаждаюсь этим чувством, затем одеваюсь и спускаюсь вниз. Томми я нахожу на кухне.

Он выглядит так же, как и вчера. Ни малейшей морщинки на костюме. Он сварил кофе. Протягивает мне чашку.

— Спасибо, — говорю я.

— Тебе скоро уходить?

— Примерно через полчаса. Но сначала нужно позвонить.

— Ладно, тогда скажешь. — Он сидит неподвижно, подобно сфинксу, и смотрит на меня. Потом слегка улыбается.

Я поднимаю брови:

— Ты что?

— Думаю о прошлой ночи.

Я смотрю на него.

— Все было замечательно, — тихо говорю я.

— Ну да. — Он склоняет голову набок. — А знаешь, ты так и не спросила меня, встречаюсь ли я с кем-нибудь.

— Я подумала, что, если бы встречался, прошлой ночи не было бы. Я ошибаюсь?

— Нет.

Я смотрю на свою чашку.

— Послушай, Томми, я хочу кое-что сказать насчет прошлой ночи. О том, что ты сказал. Что ты не знаешь, куда это может привести. Я хочу, чтобы ты знал: я действительно имею в виду то, что тогда сказала. Если это никуда дальше не пойдет, все будет в порядке. Но…

— Но если это пойдет дальше, то тоже все будет в порядке.

— Да.

— Прекрасно. Потому что я думаю так же. — Он протягивает руку и гладит меня по волосам.

Я беру его руку и на секунду прижимаюсь к ней щекой.

— Я правду говорю, Смоуки. Потому что ты чертовски привлекательная женщина. Я всегда так считал.

— Спасибо. — Я улыбаюсь ему. — Так как мы назовем нашу эскападу? Одноразовый эксперимент, но с потенциалом?

Он опускает руку и смеется:

— Мне нравится. Скажешь, когда надо будет уходить.

Я киваю и выхожу из кухни, чувствуя себя не просто хорошо, а комфортно. Как бы оно ни вышло, ни я, ни Томми не будем испытывать неловкости за прошедшую ночь. И слава Богу.

Я поднимаюсь наверх, так бережно держа чашку с кофе, будто это эликсир жизни. Что, если учесть мой распорядок дня, не так уж далеко от истины. Всего половина девятого, но я уверена, что Элайна встает рано. Я набираю номер.

Трубку берет Элайна:

— Слушаю?

— Привет. Это Смоуки. Как там она?

— Вроде всем довольна. Она все еще не разговаривает, но часто улыбается.

— А как она спала ночью?

Молчание.

— Этой ночью она кричала во сне. Я ее разбудила и приласкала. Потом она спала спокойно.

— А, черт, ты извини меня, Элайна. — Я ощущаю родительскую вину. Пока я выла на луну, Бонни кричала на прошлое. — Ты представления не имеешь, как я тебе благодарна.

— Бонни — ребенок, которого травмировали и который нуждается в помощи, Смоуки. В нашем доме она не обуза и никогда обузой не будет. — Эти простые слова идут от самого сердца. — Хочешь с ней поговорить?

Сердце пропускает удар. Я вдруг осознаю, насколько я этого хочу. Очень хочу.

— Пожалуйста.

— Подожди немного.

Через минуту Элайна снова берет трубку.

— Она здесь. Я передаю ей трубку.

Какой-то шум, и затем я слышу слабое дыхание Бонни.

— Привет, ласточка, — говорю я. — Я знаю, ты не можешь мне ответить, так что я просто поговорю с тобой. Мне ужасно жаль, что я не смогла заехать за тобой прошлым вечером. Я очень поздно освободилась. Когда я сегодня утром проснулась и тебя не было рядом… — Я замолкаю. Слушаю ее дыхание. — Я скучаю по тебе, Бонни.

Молчание. Снова какой-то шум, затем я слышу голос Элайны:

— Ты хочешь что-то сказать Смоуки, ласточка? — Опять тишина. — Я ей передам. — Затем она обращается ко мне: — Она широко улыбнулась, обняла себя и показала на телефон.

Мое сердце сжимается. Мне ничего не надо переводить.

— Скажи ей, Элайна, что я только что сделала то же самое. Мне пора идти, но сегодня я обязательно за ней заеду. Никаких больше ночевок, по крайней мере в ближайшее время.

— Мы будем ждать.

Положив трубку, я некоторое время сижу, глядя в пустоту. Я осознаю сейчас все свои эмоциональные слои, как явные, так и подспудные. Я испытываю сильные чувства к Бонни. Желание защитить, нежность, зарождающаяся любовь. Они яркие, настоящие. Но есть и другие чувства, которые шепчутся по углам. Они шуршат подобно опавшим листьям, подбрасываемым ногой. Одно из них — раздражение от того, что я не могу вот так просто радоваться ночи, проведенной с Томми. Оно слабое, это чувство, но я его замечаю. Эгоизм маленького ребенка, не желающего делиться. «Разве я не заслужила немного счастливых минут?» — шепчет оно, надув губы.

Кроме того, я слышу голос вины. Гладкий такой, скользкий, змеиный. Он задает один-единственный вопрос: «Как можешь ты позволить себе быть счастливой, если ее нет?»

Я с дрожью узнаю эти голоса. Слышала их раньше, и не раз. Когда была мамой Алексы. Быть матерью — это не одноактное действие, не игра на одной ноте. Это сложное занятие, и оно содержит как любовь, так и гнев, как бескорыстие, так и эгоизм. Иногда у вас дух захватывает от великолепия вашего ребенка. А бывают моменты, правда, очень краткие, когда вам хочется, чтобы никакого ребенка вообще не было.

Меня охватывают все эти ощущения, потому что я становлюсь матерью Бонни. Одновременно всплывает новый голос, упрекающий меня: «Как смеешь ты любить ее? Разве ты забыла? Твоя любовь несет смерть».

Но этот голос не ругает меня, наоборот, злит. «Смею, — отвечаю я, — потому что должна». Это и значит быть родителем. Любовь помогает вам пройти через большую часть трудностей, чувство долга делает остальное.

Я хочу, чтобы Бонни была в безопасности, чтобы у нее был дом.

Я вызываю эти голоса к барьеру. Они пасуют.

Вот и славно.

Пора ехать на работу.




Дверь в офис распахивается, и входит Келли. Она в солнцезащитных очках, в руках держит кружку с кофе.

— Не говори пока со мной, — ворчит она. — Я еще не накафеинилась.

Я принюхиваюсь. У Келли всегда превосходный кофе. Келли обнажает зубы и рычит:

— Мое.

Я вынимаю из своей сумки пакет с маленькими шоколадными пончиками. Вижу, как взлетают брови Келли.

— Взгляни, Келли, какие дивные пончики. Мм… вкусно.

На ее лице борются эмоции, почти что ядерный конфликт.

— А, ладно, — сердито говорит она. Хватает кружку, стоящую на моем столе, и выливает в нее половину своего кофе.

— Теперь дай мне два пончика.

Я достаю две штуки из пакета и двигаю их к ней. Она одновременно двигает ко мне кружку. Когда они встречаются, она хватает пончики, а я кружку. Обмен заложниками произведен. Она садится за свой стол и с жадностью поедает пончики, я же потягиваю кофе.

Божественно.

Келли пьет кофе и ест пончики, разглядывая меня сквозь темные очки.

— В чем дело? — спрашиваю я.

— Это ты скажи, — говорит она с набитым ртом.

«Господи, — думаю я. — Неужели старый миф не врет? Относительно того, что по тебе видно, когда тебя хорошо поимели».

— Не понимаю, о чем ты.

Она продолжает смотреть на меня сквозь темные очки и улыбается широкой улыбкой Чеширского кота:

— Как скажешь, лапонька.

Я решаю ее проигнорировать.

Лео, Алан и Джеймс появляются практически один за другим. Лео выглядит так, будто по нему проехался грузовик. Джеймс выглядит как всегда.

— Подходите поближе, — говорю я. — Пора посовещаться. Лео и Джеймс, как далеко мы продвинулись в поисках имени пользователя и пароля?

Лео проводит руками по волосам.

— Мы связались со всеми компаниями, все оказывают нам всяческое содействие. — Он смотрит на часы. — Я разговаривал с последней полчаса назад. Все результаты мы получим через час.

— Дай мне знать сразу, как что-то узнаешь. Келли, как наши дела с ДНК?

— Джин в самом деле там все закрутил. Сказал мне, что получит результаты в конце дня. То есть, если он определит ДНК и она есть в базе данных, мы к концу дня будем знать, с кем имеем дело.

Все на время замолкают и задумываются над тем, что, возможно, один из этих монстров предстанет перед нами еще до наступления темноты. И один или оба будут за решеткой еще до конца дня.

— Было бы здорово, — бормочет Алан.

— Кроме шуток, — отзываюсь я. — А пока скажите мне: когда доктор Чайлд сможет со мной встретиться?

— В любое время после десяти, — отвечает Келли.

— Хорошо. Келли и Алан, свяжитесь с Барри и проверьте, как там дела у техников-криминалистов, которые занимаются квартирой Шарлотты Росс.

— Конечно, лапонька.

— Я пойду на встречу с доктором Чайлдом. — Я оглядываю офис. — Теперь мы, ребятки, идем уже по горячему следу. Так что давайте не задерживаться. Скорость решает все. — Я смотрю на часы и встаю.

Самое время расставить еще одну сеть.




Прежде чем открыть дверь в кабинет доктора Чайлда, я стучу. Он сидит за столом и читает толстое дело. Я просовываю голову в кабинет, он поднимает глаза и улыбается:

— Смоуки, рад тебя видеть. Входи, входи. — Он показывает на стоящие перед столом кресла: — Садись, пожалуйста. Мне нужна минутка, чтобы свериться со своими записями. Потрясающее дело.

Я сажусь, смотрю, как он листает лежащие перед ним бумаги. Доктору Чайлду лет под шестьдесят. Седой, бородатый и в очках. Выглядит лет на десять старше. Он всегда кажется усталым, в глазах загнанность, которая никогда его не покидает, даже когда он смеется. Он пытается проникнуть в мозг серийных убийц вот уже больше тридцати лет. «Интересно, — думаю я, — а я через двадцать лет буду выглядеть так же?»

Он единственный человек, которому я доверяю больше, чем Джеймсу и себе, в смысле проникновения в психологию монстров.

Он кивает сам себе и поднимает голову:

— Мы с тобой, Смоуки, и раньше сотрудничали. Так что ты знаешь, что я не склонен лицемерить. Сейчас больше, чем когда-либо. Ты ничего не имеешь против?

— Конечно, нет, доктор.

Он переплетает пальцы и кладет на них подбородок.

— Я буду говорить так, будто речь идет об одном человеке. Наша главная цель — Джек Младший, он здесь доминирующая личность. Согласна?

Я киваю.

— Прекрасно. Здесь у нас два варианта. Первый возможен, но, как мне кажется, маловероятен. Я имею в виду, что он притворяется. Что он делает вид, будто считает себя потомком Джека Потрошителя, что все это часть сценария, предназначенного для того, чтобы сбить нас со следа. Я полагаю, что такой взгляд неверен.

Второй вариант более вероятен, но крайне необычен. Мы здесь имеем случай воспитания в противовес природе, нечто вроде продолжительного промывания мозгов. Кто-то потратил очень много сил и времени, чтобы внушить нашему Джеку-младшему, что он действительно потомок Потрошителя. Я полагаю, что для получения удачных результатов промывание мозгов должно было начаться очень давно, в раннем возрасте. Вполне вероятно, что осуществлялось это одним родителем или обоими.

Мы знаем, что большинство серийных убийц имеют похожие биографии. Обычно речь идет об издевательствах в очень раннем возрасте. Это может быть физическое насилие или сексуальное. В результате ярость не может быть направлена против обидчика, поскольку он больше и сильнее. Чаще всего это отец или мать. Обиженный любит этого человека и считает, что его или ее поведение должно иметь оправдание. Что он наказан за что-то, что сделал неправильно.

Ярости нужен выход. Не имея непосредственной цели, она устремляется в одном из трех неизбежных направлений. Первое — это насилие над своим носителем: он постоянно мочится в постель. Второе — насилие над средой обитания: он устраивает небольшие пожары. Третье — насилие над живыми существами: издевательство или убийство животных. Когда носитель взрослеет, ярость толкает его к насилию над людьми.

Разумеется, все это упрощение. Ни один человеческий мозг не бывает точно таким же, как другой. Не каждый насильник в детстве писает в постель, устраивает поджоги или убивает домашних животных. И к насилию его не обязательно приводит отец или мать. Но со временем тенденции, которые мы отмечаем, делают это чрезмерное упрощение на редкость точным.

Доктор Чайлд откидывается на спинку кресла и смотрит на меня.

— Есть исключения. Редко, но бывают. На эти исключения ссылаются те, кто считает, что во всем виновата природа. К исключениям относятся убийцы, выросшие в приличных семьях и в хороших домашних условиях. Дурное семя. Нет никакого логичного объяснения тому, что они делают. — Он качает головой: — Почему именно этот, а не другой? Я всегда полагал, и многие со мной согласны, что действовать могут оба фактора. Природа и воспитание. Разумеется, как я уже отмечал, воспитание может быть превалирующей причиной, к тому же ее легче обнаружить. — Он стучит пальцами по лежащему перед ним докладу. — В этом случае версий куча. Преступник говорит, что не подвергался ни физическому, ни сексуальному насилию. Что ничего не поджигал и не мучил животных. Возможно, он лжет. Но если это не так, тогда он нечто новое. Некто, кому так основательно и так долго внушали определенную систему верований, что она стала его убеждением. Если это правда, то мы имеем дело с крайне опасным человеком. У него нет нарушений психики, причиненных сексуальным или физическим насилием. У него нет заниженной самооценки, вызываемой этими обстоятельствами.

Он может действовать на очень высоком уровне рационализма. Он легко вписывается в общество. Более того, его могли научить, как это делается.

Джек-младший может делать то, что он делает, с убеждением, что это его предназначение. Что он для этого и появился на свет. Он не считает, что поступает плохо. Потому что ему внушали прямо противоположное с того момента, как он начал понимать человеческую речь.

Доктор Чайлд делает паузу.

— Он зациклился на тебе, потому что ты ему нужна, чтобы завершить свою фантазию. Он решил сам для себя, что за Джеком Потрошителем должна быть организована охота, причем охотиться должен самый блестящий детектив. И он для этой цели выбрал тебя. Удачный выбор.

Он наклоняется вперед и снова стучит пальцами по докладу.

— Теперь насчет содержимого банки, которую он тебе прислал. Тот факт, что это плоть говяжья, а не человеческая, может стать для тебя самым мощным оружием. Это символ всего, во что он верит. Он всегда считал, что это правда. И если он узнает, что этот символ вранье и всегда им был, он может пошатнуться. Это может разрушить весь мир, который он для себя создал. Он был очень умен, предельно организован, очень точен. Если он узнает насчет банки, он поймет, что его надули. Разумеется, есть еще один вариант, который мы не должны игнорировать. Он может посчитать наше заявление ложью. В этом случае он будет винить человека, который сообщил ему эту «ложь». Скорее всего ему захочется отомстить этому человеку. У обоих сценариев есть свои положительные стороны, верно?

Я киваю:

— Да.

— Но не забывай, что в любом сценарии заложена опасность. Если у него отнимут то, на чем он строил всю свою жизнь, он может захотеть покончить с собой. И я тебе гарантирую: он не захочет умирать в одиночку.

Я понимаю, что он имеет в виду. Разъяренный Джек-младший, у которого отняли надежду, может превратиться в террориста-самоубийцу. Доктор Чайлд предупреждает меня о такой возможности.

— А что насчет Ронни Барнеса? — спрашиваю я.

Он кивает и смотрит в потолок.

— Молодой человек, которого он якобы разыскал в Интернете и «воспитал» сам? Очень любопытно, хотя далеко не уникальный случай. Убийство группами не так редко встречается, как считают многие. Чарльз Мэнсон был главой самой известной группы убийц, но он был далеко не первым и не последним.

— Верно, — говорю я. — Я с ходу могу привести несколько примеров.

— Именно это я и хочу сказать. Примерно пятнадцать процентов жертв серийных убийств были убиты группами. И хотя наш парень с вывертом, он подходит под этот сценарий. Группы обычно состоят из двух человек, но бывает и больше. Всегда есть доминирующая личность, некто с особой энергией и специфической фантазией. Он или она вдохновляет других, подталкивает их осуществить свои фантазии на практике. Все участники имеют психопатические отклонения, но иногда считается, и я с этим мнением согласен, что без доминирующей личности они никогда бы не дошли до реального убийства. — Он улыбается, и я замечаю в нем усталый цинизм. — Разумеется, их нельзя назвать жертвами. Зачастую после ареста эти преступники заявляют, что они были всего лишь сообщниками, которых принудили. Но это очень редко подтверждается уликами.

— «Команда Потрошителя», — говорю я.

Доктор Чайлд улыбается:

— Прекрасный пример. Причем довольно свежий.

Я говорю о так называемых чикагских потрошителях 80-х годов. Псих по имени Робин Гехт возглавил группу из трех человек, своих единомышленников. К тому времени как группу поймали, погибли по меньшей мере семнадцать женщин, все они перед смертью были изнасилованы, избиты и подвергнуты пыткам. Гехт со товарищи отрезали одну или обе груди у жертв, куски мяса они потом использовали для сексуальных целей или… съедали.

— Гехт сам никогда никого не убивал, верно? — спрашиваю я.

— Нет, не убивал. Но он был движущей силой в этой группе. Кстати, обладал большой харизмой.

— Похоже, — размышляю я вслух, — но не то же самое.

Доктор Чайлд склоняет голову набок и заинтересованно смотрит на меня:

— Объясни.

— Просто я так его чувствую. Разумеется, Джек-младший главный. Он всем руководит. Но в большинстве случаев групповых убийств между членами группы существуют какие-то взаимоотношения. Они дают что-то друг другу. Они могут быть извращенными, эти отношения, но они — команда. Джек пожертвовал Барнесом, и все для того, чтобы добраться до меня и запутать нас. — Я качаю головой. — Мне думается, его последователи только орудие в его руках. Не думаю, чтобы он нуждался в них эмоционально, для воплощения своих фантазий.

Доктор Чайлд переплетает пальцы и задумывается. Вздыхает:

— Что ж, это сходится с его выбором одновременно двух жертв.

— Вы полагаете, что вторая жертва — это я?

— Да. Безусловно, тем самым он становится еще более опасным. Как говорится, он «человек с планом». В его сценарии мистер Барнес и другие просто пешки, пластмассовые фигуры, которые можно двигать куда угодно. Не самые плохие новости, но далеко не самые лучшие. Чем меньше он задействован эмоционально, тем труднее его поймать.

«Блеск», — думаю я.

— Очевидно, что Интернет предоставляет ему доступ и обеспечивает анонимность. — Доктор произносит это почти с тоской. — Извечная двойственность великих изобретений. Они приносят не только огромную пользу, но и огромный вред. С одной стороны, Интернет разрушил политические границы. Электронные письма стали приходить из России еще до падения «железного занавеса». Люди во всех уголках мира могут связаться друг с другом в несколько секунд. Американец и эскимос могут убедиться, что они на самом деле мало чем отличаются друг от друга. С другой стороны, Интернет предоставил почти не ограниченные возможности для таких типов, как Джек-младший. Сайты об изнасиловании, педофилии, сайты с порнографическими картинками, сайты, на которых демонстрируются казни и последствия разных катастроф. — Он смотрит на меня. — Так что ответить на твой вопрос с учетом имеющихся данных, которые он сам и сообщил, можно следующим образом: он будет искать рекрутов, шаря в наименее популярных уголках Интернета, особенно на новых сайтах, которые он посетит первым. Вначале ему ничего не надо будет делать, только наблюдать. Он будет искать определенные склонности. Как и все манипуляторы, он найдет, о чем поговорить, как втереться в доверие, заработать авторитет. Однако, — с этими словами доктор наклоняется вперед, — ему придется с ними встретиться лицом к лицу. Простой электронной почты и чатов недостаточно. По разным причинам. Ничего сложного в том, чтобы притвориться анонимно. Хотя наш Джек — рисковый парень, но он предварительно тщательно готовится. Ему необходимо убедиться, что человек, с которым он разговаривал, действительно тот, за какого себя выдает.

— Что еще? — спрашиваю я.

— Прежде всего мы тут имеем дело с улицей с двухсторонним движением. Те, с кем он разговаривает, также не уверены, что он тот человек, за кого себя выдает. Более того, я просто не считаю вероятным, что он позволяет им воплощать его фантазии без своего личного участия. Нет. Я думаю, он выжидает, оглядывается, составляет список. Далее он каким-то образом убеждается в том, что не ошибается на их счет. Затем он идет на связь в Интернете. А уже после организует с каждым из них встречу. Затем он выбирает метод подчинения человека. Возможно, он начинает с малого. Вроде: «Давай заглянем в окно женского общежития. Давай изобьем проститутку, но не до смерти. Теперь давай прирежем кошку и посмотрим ей в глаза, когда она будет умирать». Так постепенно он лишает будущих партнеров тех немногих моральных принципов, которые регулировали их поведение в обществе, делали их людьми. А уж если ты сунул одну ногу в ад, то отчего не сунуть вторую? И не забывай: ад представляется им раем.

— Сколько времени может занять такая обработка? Чтобы человек преступил черту?

Он смотрит на меня:

— Ты спрашиваешь, сколько такого рода учеников он уже успел создать?

— В основном.

Доктор Чайлд разводит руками:

— Трудно сказать. Зависит от многих факторов. Как давно он этим занимается? Откуда он черпает кандидатов? Если, например, он набирает учеников из недавно освобожденных насильников, то дистанция между изнасилованием и убийством совсем небольшая.

Я смотрю в его усталые глаза и пытаюсь переварить услышанное. Как давно? Сколько человек Джек-младший обратил в свою веру? Мы не знаем. Не можем знать.

— Меня еще вот что беспокоит, доктор. Вы коснулись этого, когда сказали, что он рисковый парень. Но этот процесс обретения последователей, он ведь опасен. Кто-нибудь из этих «протеже» может провалиться. — Я качаю головой. — Мне тут видится противоречие. С одной стороны, он умен. Очень умен и осторожен. С другой стороны, он сильно рискует. Не сходится.

Доктор Чайлд улыбается:

— Ты не пыталась найти самое простое объяснение этому противоречию?

Я хмурюсь:

— Вы о чем?

— Что он сумасшедший.

Я таращу на него глаза:

— Так в этом дело? Он безумен?

— Я немного поясню. — Его лицо становится серьезным. — Но не забывай об этой простой возможности. В нашей профессии это называется «бритва Оккама», она служила мне много, много раз. — Он откидывается назад. — Что касается деталей… Я думаю, здесь действуют два фактора. Один соответствует фантазии. Этой перекрученной пропаганде «чистоты расы», передаче эстафеты Джека Потрошителя и так далее. — Он делает паузу. — Второй фактор свидетельствует о голоде.

— Голоде?

— О том, что двигает всеми серийными преступниками. Потребность делать то, что они делают. Это сильнее осторожности. — Он пожимает плечами. — Контакты с другими, манипулирования ими, обработка их… Этот процесс иррационален. Помимо серьезных признаков безумия, Джек-младший отличается иррациональностью. Если у него отсутствует серьезная мотивация для поступков, до которой мы еще не добрались, тогда эти отклонения коренятся в чем-то отличном от рассудка. А именно в голоде. Он утоляет его преступлениями, и это утоление для него важнее, чем собственная безопасность.

— Значит, основной вывод — он безумен.

— Как я уже сказал.

Я раздумываю.

— Почему Потрошитель? Откуда эта одержимость шлюхами?

— Думаю, одно есть причина другого. Мне кажется, что шлюхи являются причиной фантазий о Потрошителе, не наоборот. Кто бы ни придумал эту тщательно выполненную пародию… — он пожимает плечами, — у них у всех проблемы с женщинами. Возможно, он подвергся сексуальному насилию или стал свидетелем такого насилия. Ирония в том, что мотивация и побуждающая причина у современной копии, весьма вероятно, очень схожи с мотивацией и побуждениями оригинала. Ненависть к женщинам, смешанная с сексуальностью и неудовлетворенным желанием. Старый вариант.

— И опять выходит, что он безумен. А тот, кто вбил ему все это в голову, был настоящим сумасшедшим.

— Да.

Я смотрю в сторону и думаю: «Предсказуемый и непредсказуемый. Движимый рассудком и безумием. Класс». И все же мне представляется, что мы узнали его немного больше.

— Спасибо, доктор Чайлд. Как всегда, вы очень помогли.

Он смотрит на меня. Глаза у нее печальные, усталые.

— Это моя работа, агент Барретт. Я позабочусь, чтобы тебе переслали мой отчет. И пожалуйста, будь с этим типом очень осторожна. Тут нечто новое. Верно, новое и может представлять интерес с научной точки зрения… — Он замолкает на секунду. — В реальной жизни это еще одно слово для обозначения опасности.

Я чувствую, как дракон во мне начинает шевелиться.

— Позвольте мне взглянуть на это со своей стороны забора, доктор. Как он это делает и почему? Возможно, тут есть новизна. Но что он делает? — Я мрачно качаю головой. — Убийство оно и есть убийство.




41


— Введи меня в курс дела.

Я сижу в кабинете заместителя директора Джонса. Он вызвал меня, чтобы я доложила, как продвигается расследование. Он останавливает меня, когда я упоминаю о Томми Агилере.

— Постой… Агилера? Он же сейчас на гражданке, разве не так?

— Он очень хорош. По-настоящему.

«Ты и представления не имеешь насколько», — думаю я.

— Я знаю, что он хорош. Дело не в этом. — У Джонса кислое выражение лица. Как будто хватил лимона. — На этот раз я не стану возникать, Смоуки. Но когда в следующий раз тебе вздумается приглашать посторонних, сначала проконсультируйся со мной.

— Слушаюсь, сэр.

— Продолжай.

Я рассказываю обо всем, включая визит к доктору Чайлду. Джонс, подумав, складывает руки на столе.

— Давай проверим, правильно ли я все понял. Он убил двух женщин. Каждое убийство он снял на видеопленку и переслал фильмы тебе. У него есть напарник. Он зациклился на тебе до такой степени, что пробрался в твой дом и поставил «жучки» на твоем телефоне и в машине. Он осуществил нападения на членов твоей команды и угрожает продолжать в том же духе. Он разыскивает потенциальных серийных убийц в дополнение к тем, с кем уже сотрудничает. Он не тот, кем себя считает. Я все перечислил?

— Да, сэр.

— У вас есть его отпечатки пальцев и, возможно, ДНК. Вы знаете его принцип действия и теперь надеетесь найти порносайты, на которые он подписался, чтобы предотвратить очередное убийство. Так?

— Да, все правильно, сэр. Теперь я хочу задействовать прессу, мне нужно ваше разрешение.

Он настораживается. По большей части мы средства массовой информации не любим. Мы взаимодействуем с ними в том случае, если считаем, что это может принести пользу расследованию. Я думаю, что сейчас именно такой случай. Мне необходимо убедить в этом Джонса.

— Зачем?

— По двум причинам. Первая — ради безопасности. Дело в том, что, хотя картинка и вырисовывается, мы никак не можем сказать, когда поймаем его. Мы хотим предупредить людей. Самое время.

Он недовольно смотрит на меня:

— А вторая причина?

— Доктор Чайлд сказал: если преступник узнает, что́ на самом деле хранится в присланной им банке, он будет потрясен. Сильно. Он может даже сорваться. Нам необходимо выбить его из колеи, сэр. До настоящего времени он действовал нагло и спокойно. Теперь у нас есть информация, которой он не владеет. Это хорошее оружие. Я хочу им воспользоваться.

— Он может взорваться, Смоуки. Я не говорю об этой его больной фантазии. Я говорю об управляемой ракете, направленной прямо на тебя.

— Да, сэр. Может быть. И тогда мы его поймаем.

Он внимательно смотрит на меня. Встает и подходит к окну. Начинает говорить, стоя спиной ко мне:

— Его одержимость тобой… — Он поворачивается. — Я хочу, чтобы ты была очень, очень осторожна. Я… — Он колеблется. — Я не хочу повторения истории с Джозефом Сэндсом. Никогда.

Я не нахожу слов. Потому что я ощущаю волнение, исходящее от Джонса.

— Я знаю тебя с того времени, как ты пришла в Бюро, Смоуки. Ты тогда была молодой и полной энтузиазма. Мне небезразлична твоя судьба. Ясно?

Я вижу боль в его глазах.

— Да, сэр. Я буду осторожна.

И боль отступает, прячется где-то глубоко. Он позволил мне увидеть ее, он хочет, чтобы я знала: она есть. Я понимаю: возможно, это первый и последний случай, когда он позволил мне заглянуть к нему в душу, и я растрогана и благодарна.

— Что еще?

— Если мы найдем предполагаемую третью жертву, я хочу устроить ловушку. И сделать это быстро.

— Перед тем как захлопнуть капкан, поговори со мной.

— Да, сэр.




Возвращаюсь к себе в офис. Лео машет мне листком бумаги.

— Они закончили поиски, — говорит он. — Одно имя возникло при тех же логине и пароле.

«Странно, — думаю я, — что Джек ничего не менял».

— Давай подробнее.

Лео смотрит на листок:

— Ее зовут Леона Уотерс. У нее личный сайт под названием… — Он поднимает на меня глаза и устало улыбается: — «Кассиди-спермоглотательница». Она живет в Санта-Монике.

— Адрес есть?

— Да, уже распечатал. — Он подает мне листок.

— Что ты собираешься делать, лапонька? — спрашивает Келли.

— Что-нибудь слышно от Барри? — подхватывает Джеймс.

— Они нашли квитанцию от дезинсектора, — рокочет Алан. — Та же надпись, что и в предыдущий раз.

— Они придерживаются своей линии.

— Похоже на то.

— Что-нибудь еще?

— Не-а. Техники все еще трудятся.

— Вот что я хочу. Мы с Келли поедем и навестим миссис Уотерс. Я хочу все проверить, посмотреть на обстановку. Тогда и решим, как поступим. Алан, ты держи связь с техниками и Джином насчет ДНК. Если будут какие-нибудь изменения, звони мне.

— Понял.

— А что нам делать? — спрашивает Джеймс.

— Рассматривать грязные картинки, — говорю я, показывая на фотографии с секс-вечеринок, которые они до сих пор проверяли с помощью программы обнаружения знакомых лиц. — Келли, ты еще поддерживаешь отношения со своим связником с четвертого канала?

— Брэдли? — Она одаривает меня улыбкой, мало подходящей для леди. — Ну… мы больше уже не спим вместе, но разговаривать продолжаем.

— Прекрасно. Найди его. Мы собираемся выступить в прессе с сообщением. Пусть поскорее приезжает сюда. Я хочу, чтобы все было готово к шестичасовым новостям.

Она поднимает брови:

— Уже?

Я делюсь с ней своими соображениями. Она некоторое время раздумывает, потом кивает.

— Это его встряхнет, — говорит она, — что есть хорошо. — Она задумчиво смотрит на меня: — Разумеется, ты понимаешь, что он тогда займется тобой.

— Он и так это уже делает. Но тогда мы будем готовы.

— Сейчас позвоню Брэдли.




Офис превращается в настоящий улей, но я в общей суете не участвую. Я использую свободное время, чтобы просмотреть электронную почту. Я дала указание всем проверять свою почту каждые полчаса. Но уже несколько часов не заглядывала в собственный почтовый ящик.

Я сразу вижу нечто, что заставляет меня выпрямиться. Тема послания следующая: «Привет от темноволосой потаскушки».

Я дважды щелкаю мышкой и вижу знакомое обращение.






Привет, агент Барретт!

К данному моменту, полагаю, вы уже знакомы с моим последним произведением. Малышка Шарлотта Росс. Надо же, какой шлюхой она была! Раздвигала ноги по первому требованию. Для женщины и для мужчины. Для одиночки и для коллектива. Любопытно, но я оказался единственным, для кого она не захотела раздвинуть ноги.

Хотя мне это без разницы.

Уничтожена еще одна шлюха. А вы, вы все так же далеко от меня. Вы не разочарованы, агент Барретт? Не находите, что я вас превзошел?

Кстати, не стесняйтесь, уберите «жучки» из телефона и из-под машины.





— Черт! — бормочу я.






Как вы думаете, агент Барретт, с кем вы имеете дело? Я аплодирую вашим усилиям, но неужели вы полагаете, что вам удастся поймать меня таким образом? Я знал, что рано или поздно вы эти «жучки» обнаружите. Так что можете отправить восвояси мистера Агилеру или оставить на месте. В любом случае вы ко мне ближе не окажетесь.

Я уже решительно иду по стопам моего предка в выполнении священной миссии. Собираю сувениры, чтобы передать грядущим поколениям.

Когда вы читаете это письмо, я смотрю на свою очередную жертву. Просто персик. Но увы, красота — понятие внешнее. Взгляните на себя, агент Барретт. Вся в шрамах, но внутри скрывается красота прирожденной охотницы. Моя следующая жертва красива внешне, но что у нее внутри? Сплошная мерзость.

Кстати, у меня для вас припасено много сюрпризов. Буду на связи. А пока за работу, агент Барретт, за работу!

Я знаю, вы так и сделаете.

Из ада,

Джек-младший.





Его наглость приводит меня в ярость. «Ну погоди, у меня тоже есть послание. Для тебя, псих. Оно сотрет с твоего лица самодовольную ухмылку».

— Я дозвонилась до Брэдли, лапонька, — говорит Келли.

Я выключаю компьютер.

— И?..

Она улыбается:

— Думается, он едва не описался. Будет здесь через полчаса.

— Ладно. Скажи на вахте, чтобы направили его в конференц-зал на втором этаже.




Верный слову, Брэдли появляется через двадцать пять минут. С нашей последней встречи, произошедшей бог знает когда, он не изменился. По-прежнему симпатичный и безукоризненно одетый. Келли рассказывала мне в подробностях о диком сексе, который между ними был.

— Очень даже неплохо, — суммировала она свои впечатления.

— Спасибо, что приехали, Брэд, — говорю.

— Келли в нескольких словах проинформировала меня по телефону. Ни один уважающий себя репортер такого не упустит. Как вы хотите, чтобы я это сделал?

— Я сообщу вам все детали без камеры. Затем вы решите, что вам нужно иметь в кадре.

— Звучит разумно.

— Дело вот в чем, Брэд. Я хочу, чтобы сообщение появилось в шестичасовых новостях.

— Доверьтесь мне, тут проблем не будет.

— Прекрасно. Еще я хочу сама выступить перед камерой. Вы поймете, когда увидите, о чем речь. Обязательно именно я должна это сказать, никто другой.

Он с сомнением смотрит на меня:

— У вас что-то на уме, верно?

— Если вы спрашиваете, не использую ли я вас, то да, использую. Но, — я поднимаю указательный палец, — каждая сообщенная мной деталь будет правдой. Вы донесете до людей правду. Кроме того, вы сделаете еще две важные вещи: предупредите женщин о грозящей опасности и дадите мне возможность разозлить убийцу. Именно поэтому я и должна появиться на экране. Рассматривайте этого типа как ручную гранату, Брэд. Я собираюсь выдернуть чеку. — Я пожимаю плечами. — Тот, кто выдергивает чеку, всегда рискует попасть под взрывную волну.

Он смотрит мне в глаза, старается догадаться, не вру ли я.

— Ладно. Я вам верю. Выкладывайте.

Следующие двадцать минут я рассказываю ему, что произошло за последние пять дней. Он умеет работать: быстро записывает, время от времени задает толковые вопросы.

— Вау, — произносит он, когда я заканчиваю, и откидывается на спинку кресла. — Это действительно… нечто. Полагаю, то, что вы хотите сказать сами, касается содержимого банки.

— Верно. И именно я должна об этом сказать, потому что он взбесится от услышанного и зациклится на том, кто его взбесил.

— Правильно, — задумчиво говорит Брэд. — Ну что ж, давайте приступим к съемке.

Брэд действительно умеет работать на камеру. Он задает резкие и точные вопросы, но без всякой агрессивности. Наконец он добирается до главного вопроса.

— Специальный агент Барретт, вы сказали, что обладаете информацией по поводу содержимого банки, которую он вам прислал. Нельзя ли поподробнее?

— Да, Брэд. Мы открыли банку и подвергли ее содержимое анализу. Мы выяснили, что плоть, которая содержалась в ней, не принадлежит человеку. Это плоть коровы.

— Что это означает?

Я поворачиваюсь так, чтобы смотреть прямо в камеру.

— Это означает, что преступник не тот, кем себя считает. Он не потомок Джека Потрошителя, хотя и верит в это. Я сомневаюсь, что он знал, что на самом деле находилось в банке. — Я качаю головой. — Он живет во лжи и даже не подозревает об этом.

— Благодарю вас, агент Барретт.

Брэд уезжает на седьмом небе от счастья. Он обещает дать свой репортаж в шесть и одиннадцать часов и едва сдерживается, чтобы не побежать, дабы скорее попасть на студию.

— Все прошло отлично, — замечает Келли. — Я забыла, насколько красив этот мужик. Наверное, мне стоит ему позвонить.

— Если ты это сделаешь, то не посвящай меня потом в подробности ваших свиданий.

— Тогда неинтересно. — Она молчит. — Он придет в ярость, лапонька. Я имею в виду Джека-младшего. Это может подтолкнуть его.

Я мрачно улыбаюсь:

— На то и рассчитано. А теперь поехали, навестим мисс Уотерс.




Мы берем машину Бюро, поскольку я хочу быть уверена, что за нами нет слежки.

По дороге к Леоне Уотерс я звоню Томми Агилере и рассказываю про электронное послание.

— Кто-то из них наверняка был там прошлой ночью. Или утром. Еще это означает, что у них исчерпывающая информация насчет тех людей, которых ты знаешь. Вроде меня.

— Да. Тогда, Томми, нам не стоит заводиться. Я попозже позвоню тебе, если не возражаешь. Насчет того, как убрать «жучки».

— Тебе не придется это делать, Смоуки.

— Как так?

— Потому что я буду продолжать за тобой ездить. Я же сказал тебе прошлой ночью. Сейчас ты мой главный клиент. Работа не может считаться оконченной, пока ты его не поймаешь и я не буду знать, что ты в безопасности.

Я не протестую. Если честно, то в душе я надеялась, что он скажет нечто подобное.

— Я буду продолжать за тобой следить, Смоуки.

Поездка занимает больше времени, чем мы рассчитывали. На шоссе авария: фургон въехал в ограждение. Авария мелкая, но пробка в результате, как обычно, внушительная.

Мы добираемся до дома Леоны почти в два часа. Она живет в очень приятном доме, но в далеко не столь приятном районе. Санта-Моника — сборная солянка из самых разных районов. В некоторых живут люди среднего достатка или побогаче, но большая часть полуразрушена, как и Лос-Анджелес в целом. Постоянная городская история. Богатые люди уезжают все дальше и дальше, стараясь сбежать от рака. Но ему, похоже, удается их догнать.

Мы припарковываемся и направляемся к главному входу. Дверь здесь на охране, необходимо знать код, чтобы войти. В холле сидит охранник. Я стучу в стекло. Охранник поднимает голову. Раздраженно-скучающее выражение держится на его лице до тех пор, пока я не прижимаю к стеклу удостоверение агента ФБР. Он вылетает из кресла, как из катапульты, и кидается открывать нам дверь.

Он видит шрамы на моем лице, приостанавливается и открыто пялится. Затем он переводит глаза на Келли. Он смеривает ее взглядом сверху донизу, на долю секунды задержавшись на бюсте.

— В чем дело, мэм?

— Откройте, мистер…

— Рики, — подсказывает он и облизывает губы.

Довольно высокий. Лет под пятьдесят. Вид человека, который когда-то следил за собой, но потом махнул на все рукой. Лицо усталое, в морщинах. Он не похож на человека, радующегося жизни.

— Мы должны поговорить с одной из ваших квартиранток. Так, ничего особенного.

— Вам нужна моя помощь, мэм? Кого именно вы желаете видеть?

— Боюсь, эти сведения конфиденциальны, Рики. Вы же понимаете.

Он кивает, старается произвести благоприятное впечатление.

— Конечно, мэм. Разумеется. Я понимаю. Лифт направо. Дайте мне знать, если вам что-то понадобится. — Тайком бросает еще один взгляд на сиськи Келли.

— Обязательно, спасибо, — говорю я и думаю: «Ни за что».

Мы заходим в лифт.

— Мерзкий мужичонка, — роняет Келли, когда мы поднимаемся на третий этаж.

Мы выходим из лифта. Стрелка направляет нас к квартире номер триста четырнадцать. Я стучу в дверь, и через мгновение она открывается.

Я и женщина на пороге смотрим друг на друга. Молчание нарушает Келли.

— Это твоя сестренка, лапонька? — спрашивает у меня Келли.

Нет, но вопрос закономерный. Мы с Леоной Уолтерс вполне могли бы быть родственницами. Примерно одного роста. Такие же бедра, как и у меня. Тоже не слишком выдающийся бюст. Такие же длинные темные густые волосы. Похожие черты лица. Нос одинаковой величины. Глаза, правда, другого цвета. Разумеется, у нее нет шрамов. Я не просто удивляюсь, я ощущаю беспокойство. Мне кажется, я знаю, почему Джек-младший выбрал именно эту женщину.

— Леона Уотерс? — спрашиваю я.

Ее глаза перебегают с меня на Келли и обратно.

— Да…

Я показываю удостоверение:

— ФБР.

Она хмурится:

— Я что, попала в беду?

— Нет, мэм. Я руковожу отделом ФБР в Лос-Анджелесе. Мы занимаемся похищениями детей и расследованием серийных убийств. Мы сейчас разыскиваем человека, который изнасиловал, подверг пыткам и убил по меньшей мере двух женщин. У нас есть основания полагать, что он выбрал вас третьей жертвой. — Я иду напрямик, хочу ее шокировать.

У нее отвисает челюсть. Расширяются глаза.

— Это что, такая шутка?

— Нет, мэм. Если бы. К сожалению, это не шутка. Мы можем войти?

Она не сразу, но все же берет себя в руки. Отступает в сторону.

Мы входим в квартиру, и меня поражает, с каким вкусом оформлено помещение. Очень красиво и женственно. Дом настоящей женщины.

Она приглашает нас сесть на диван, сама усаживается напротив в мягкое кресло.

— Так это все на самом деле? Вы считаете, что есть какой-то урод, который хочет меня убить?

— Очень опасный человек. Он нацеливается на тех, у кого есть веб-сайты для взрослых. Он пытает, насилует и убивает женщин. После этого уродует тела. Он считает себя потомком Джека Потрошителя.

Я говорю быстро, напористо, чтобы заставить ее отбросить все сомнения. Кажется, моя тактика срабатывает. Лицо Леоны из розового делается белым.

— Почему вы считаете, что он выбрал меня?

— У него своя манера. Он становится подписчиком веб-сайта. Он проделал это с обеими женщинами, которых убил, и пока не поменял имя пользователя и пароль, все в стиле Джека Потрошителя. Мы нашли его данные в вашем списке. — Я показываю на себя. — Он ненавидит меня, мисс Уотерс. Он одержим мной. Вы не находите, что мы с вами похожи?

Она колеблется, оглядывает меня с ног до головы.

— Да, конечно. Я вижу. — Она замолкает. Потом спрашивает: — Это он… нанес вам эти раны?

— Нет, не он. Другой.

— Я не хочу быть грубой, но это не слишком ободряет.

Я слегка улыбаюсь. Хочу, чтобы она поняла, что я не восприняла ее слова как оскорбление.

— Это понятно. Но тот человек застал меня врасплох. Именно этого мы стараемся избежать сейчас. Он не знает, что мы пытаемся его опередить.

Я вижу, что до нее доходит.

— Ясно. Вы хотите устроить для него ловушку, так?

— Да.

— А я буду приманкой?

— Не совсем. Вы приманка, потому что он будет думать, что вы здесь. Но я хочу заменить вас агентом. Вы гражданское лицо, и я не имею права подвергать вас опасности. Но мы хотели бы воспользоваться вашей квартирой. Вам придется на некоторое время уехать.

В ее глазах возникает что-то, чего я не могу прочесть. Она встает, отходит в сторону. Некоторое время стоит, повернувшись к нам спиной. Потом поворачивается к нам с решительным выражением на лице.

— Вы знаете, сколько мне лет? — спрашивает она.

— Нет, — отвечаю я.

— Мне двадцать девять. — Она показывает на себя рукой. — Неплохо для двадцати девяти, а?

— Да, неплохо.

— Я вышла замуж в шестнадцать лет за первого же парня, с которым переспала. Думала, что он любовь всей моей жизни, лучший парень на земле. Ради него я была готова на все. Но вскоре Прекрасный принц изменился. И следующие семь лет он меня бил. Нет, он никогда не ломал мне костей. Он был слишком хитер для этого. Но он умел сделать больно. И еще он меня всячески унижал. — Она не сводит с меня глаз. — Вы знаете, каков секс с таким мужчиной? Это изнасилование. Не важно, замужем вы за ним или нет. — Она качает головой и смотрит в сторону. — Мне понадобилось семь лет, чтобы образумиться. Первые шесть мне даже в голову не приходило, что можно его бросить. Он убедил меня, что я сама виновата в том, как он со мной обращается. И что это его право.

— Что изменило ситуацию? — спрашивает Келли.

Мы по опыту знаем, что не стоит спрашивать, куда ее рассказ ведет и какое отношение имеет к сегодняшнему делу. Все, что она говорит, ей нужно сказать, и, чтобы добиться желаемого, мы должны выслушать.

Она пожимает плечами, что-то жесткое появляется в глазах.

— Как я уже сказала, я выросла. Я знала, что он, издеваясь надо мной, проявлял осторожность. Я поговорила с несколькими полицейскими. Они сказали, что мне трудно будет что-нибудь доказать. — Она улыбается. — Тогда я достала камеру и все записала. В последний раз я позволила ему избить меня, унизить. Я передала пленку копам и подала иск. Его адвокат пытался доказать, что я подстроила ловушку с видео, но… — Она пожимает плечами. — Судья принял видео в качестве доказательства. Мой муж сел в тюрьму, а я продала все, что у нас было, и приехала в Лос-Анджелес. — Она показывает на квартиру. — Это мое. Я знаю, вы скорее всего не одобряете того, чем я зарабатываю на жизнь, но мне наплевать. У меня есть крыша над головой, и я от него избавилась. — Она садится лицом к нам. — Значит, так: я пообещала себе, что никогда впредь не позволю мужчине распоряжаться моей жизнью. Никогда. Так что, если вы хотите воспользоваться моей квартирой, чтобы поймать этого психа, я согласна с вами сотрудничать. В разумных пределах, разумеется. Но из своего дома я не уйду. — Она складывает руки на груди. Воплощенная твердость.

Я долго разглядываю Леону Уотерс. Она терпит, даже не морщится. Мне не нравится ее решение. Совсем. Но я вижу, что ее не отговорить. Я развожу руками, сдаваясь:

— Хорошо, мисс Уотерс. Если мне удастся получить разрешение у своего босса, мы сделаем все так, как вы хотите.

— Зовите меня Леона, агент Барретт. Итак, — она наклоняется вперед, глаза возбужденно горят, — как мы поступим?




Я осторожничаю. К Леоне еще не наведывался борец с тараканами, а это значит, что преступники еще не производили разведку. Джек может прийти в любое время. Сегодня, завтра. Я убеждена, что скоро.

Дракон ворочается во мне. Он чувствует запах крови.

Я звоню Джонсу, объясняю, что мне требуется. Он долго матерится, но соглашается. Мы с Келли сидим в гостиной Леоны, пьем предложенный кофе. Мы ждем прибытия двух агентов и двух полицейских из СВАТа. Они должны прибыть незаметно. Мы не хотим спугнуть убийц, если они следят за квартирой.

Леона сидит за компьютером. Сказала, что ей нужно ответить на несколько писем.

— Знаешь, — говорит Келли, — мне не по душе, чем она занимается, но мне нравится Леона Уотерс. Она сильная.

Я криво ей улыбаюсь:

— Мне тоже. Жаль, что она настояла на том, чтобы остаться. Но надо отдать ей должное. Крутая девка.

Келли отпивает кофе и говорит:

— Как ты думаешь, какие у нас шансы?

— Не знаю, Келли. Увидев ее, я поняла, что мы на правильном пути. Она в его списке. Только взгляни на нее. — Я брезгливо морщусь. — Может быть, он выбрал ее, чтобы представить, что будет насиловать и убивать меня?

— Страшновато, лапонька. Поневоле начнешь верить в двойников.

Звонит мой сотовый.

— Слушаю, — отвечаю я.

В ухо рокочет баритон Алана:

— Хочу сообщить последние новости. Джин говорит, что анализ на ДНК продвигается медленнее, чем он рассчитывал. Он надеется получить результаты сегодня примерно в десять вечера.

— У нас тут тоже есть надежда. — Я рассказываю ему о Леоне и нашем плане.

— Надеюсь, это хорошие новости, — говорит он. — Может быть, удастся поймать мерзавцев.

— Держи пальцы скрещенными. — Я отключаюсь и смотрю на часы. — Черт, как быстро идет время! — Я смотрю на Келли: — Уже почти шесть.

— Время для вечерних новостей, — напоминает она.

— Время вогнать этого психа в ярость.




42


Ведя специальный репортаж, Брэд выглядит красивым и серьезным.

— Многие помнят специального агента Смоуки Барретт по несчастному случаю в прошлом году. Серийный убийца по имени Джозеф Сэндс, которого она преследовала, в один злосчастный вечер отнял у нее всю ее семью. Ей самой удалось остаться в живых, но лицо ее теперь в шрамах, а все ее близкие мертвы. Несмотря на личную трагедию, она вернулась на работу. В настоящее время она преследует человека, называющего себя Джеком-младшим, он утверждает, будто является прямым потомком Джека Потрошителя…

Брэд излагает факты без приукрашивания. В этом нет необходимости. Правда сама по себе ужасна. В конце передачи появляется мое лицо, и я рассказываю о банке и ее содержимом. Я бесстрастно смотрю на себя. Я уже начинаю привыкать к своим шрамам. Сомневаюсь, чтобы зрители реагировали так же.

— ФБР предупреждает женщин сходной профессии: будьте осторожны. — Брэд зачитывает список мер, которые следует принимать. Он получил его от нас. Он смотрит в камеру, делает драматическую паузу. — Будьте бдительны и осторожны. Ваша жизнь в опасности.

Передача заканчивается.

— Он неплохо поработал, — говорит Келли. — Ты тоже, лапонька.

— Вы пытаетесь разозлить его, правда?

Мы так увлеклись репортажем, что не заметили, как Леона вышла к нам из кабинета.

— Да, — отвечаю я. — Правда.

Она одобрительно смотрит на меня:

— Вы удивительная женщина, агент Барретт. Если бы мне пришлось пройти через то же, что и вам, я бы… — Она качает головой.

— Тут я не уверена, Леона. Вам тоже пришлось пройти через многое. Но вы продолжаете идти.

Раздается стук в дверь. Конец пустым разговорам. Леона напрягается.

— Оставайтесь здесь, — тихо говорю я ей, вытаскивая пистолет.

Я направляюсь к двери.

— Да? — спрашиваю я.

— Специальный агент Барретт? Это агенты Декер и Маккаллаф. С нами два члена СВАТ.

Я смотрю в глазок и узнаю Декера.

— Сейчас, — говорю я, открываю дверь и впускаю их.

Как я и просила, они в гражданском. Мне становится смешно, когда я замечаю, что они одеты одинаково: в джинсах и пуловерах. Даже такое одеяние для них — форма. Впрочем, заподозрить в них полицейских трудно.

— Вас всех проинструктировали? — спрашиваю я, когда все собираются в гостиной.

— Да, мэм, — отвечает мне хор.

— Прекрасно. Мы здесь пытаемся устроить ловушку, джентльмены. Наши подопечные убили уже дважды. Они по-настоящему умны и хитры. Они действуют точно, без колебаний и с большим рвением. Один из них ходит на разведку, представляясь борцом с вредителями, и именно этого мы ждем здесь. Преступники очень опасны, джентльмены. Если кто-то из них вытащит нож, он не будет пугать, он им воспользуется. Мы хотим захватить того, кто здесь появится, живым, чтобы он смог привести нас к другому преступнику. — Я показываю на Леону Уотерс: — Это мисс Уотерс. Мы убеждены, что ее выбрали в качестве следующей жертвы.

Я вижу, как они смотрят на Леону. Оценивают. Один парень из СВАТа буквально раздевает ее глазами. Я подхожу к нему и тычу пальцем ему в грудь с такой силой, что наверняка останется синяк.

— Я надеюсь, что все вы будете действовать как профессионалы высокого класса. Вам следует знать, что я просила мисс Уотерс побыть где-нибудь в другом месте, пока мы проводим операцию. Она отказалась и добровольно согласилась нам помочь. — Я наклоняюсь к офицеру, чтобы он получше разглядел, как сильно я злюсь. — Если эта женщина пострадает, потому что ты думал не головой, а членом, я сожру тебя живьем к такой-то матери, понял?

Надо отдать ему должное, он все правильно понял. Кивает.

— Какой у нас план, мэм? — Вопрос задает агент Декер, возвращая нас на грешную землю.

Я заставляю себя успокоиться.

— Сделаем все просто. Один на крыше, другой около лифта. Двое здесь со мной и агентом Торн. Сидящий на крыше предупредит нас, если кто-то войдет в подъезд. Парень у лифта подтвердит, что этот человек вышел на третьем этаже. Двое сидящих здесь осуществляют захват. У вас имеется нужное оборудование?

— Да, мэм. Наушники и нагрудные микрофоны. Оружие.

— Включая снайперское ружье для работы на крыше, — говорит один из офицеров СВАТ.

Я киваю:

— Хорошо. Вот что я хочу подчеркнуть. Очень важно, чтобы вы не привлекали к себе внимания. У нас есть данные, что один из них следит за мной. Если преступники что-то заподозрят, то скроются. — Я перевожу взгляд с одного на другого: — Есть вопросы?

Все отвечают, что вопросов нет.

— Тогда займите свои места. Будьте внимательны, но приготовьтесь к длительному ожиданию.




43


Я думаю, это показательно для работы, которой я занимаюсь. Получается, что жизнь моя проходит под внешними воздействиями, зависит от открывающихся возможностей и обстоятельств. Я сознаю иронию этой ситуации. Я ненавижу, когда меня заставляют что-то делать, тем не менее я выбрала профессию, в которой мне регулярно приходится подчиняться обстоятельствам. Когда вы охотитесь на убийцу, не может быть никакого расписания. Здесь все просто. Чем дольше он на свободе, тем больше жертв. Вы не можете расслабиться, пока его не поймаете.

И вот я сижу в квартире женщины, которая демонстрирует свои сексуальные прелести за деньги, и готова сидеть, сколько придется, в надежде, что появится или Джек-младший или его напарник.

Я смотрю на Келли. Она сидит на диване, положив ноги на кофейный столик, и вместе с Леоной смотрит ток-шоу по телевизору и ест поп-корн. Здесь проявляется одна из черт Келли, которая мне очень нравится. Она может расслабиться и получать удовольствие от жизни, но умеет мгновенно собраться и начать действовать, напоминая расправившуюся пружину. Я таким талантом не обладаю.

Я смотрю на часы. Уже половина десятого. Я связываюсь с офицером СВАТа на крыше, которого, как я уже знаю, зовут Боб.

— Что-нибудь необычное, Боб?

Его голос доносится до меня сквозь треск.

— Пока нет, мэм.

Я прислушиваюсь к разговору между Келли и Леоной.

— Хочу вас спросить, лапонька. Что случится, если вы решите снова впустить мужчину в свою жизнь?

— Что вы имеете в виду?

— Я имею в виду, измените ли вы образ жизни?

Леона задумывается.

— Зависит от многого. Некоторые люди не выносят моногамии. Во всяком случае, прежде чем кого-то искать, я брошу это занятие. Я себе пообещала, что никогда не буду резко менять свою жизнь из-за мужчины. Не дождется.

— Любопытный взгляд на вещи, не находите?

— Он свойственен моему образу жизни.

Я перестаю слушать. У Келли неистребимый интерес к людям. Ей всегда хочется узнать, что заставляет их тикать. Она всегда была такой.

У меня в ухе раздается треск и голос Боба, который выдергивает меня из размышлений:

— Мужчина, рост около шести футов, темноволосый, входит в здание. Одет в какую-то форму. Отсюда не разобрать.

— Слышал тебя, — говорит голос офицера у лифта. Его зовут Дилан.

Я смотрю на Келли и агентов Декера и Маккаллафа. Они кивают, давая понять, что все слышали. Проходит несколько секунд.

— Мужчина, отвечающий описанию, только что вышел из лифта, идет к квартире, — докладывает Дилан. — Я подтверждаю, что он в форме, повторяю, он в форме компании по борьбе с насекомыми.

— Принято, — говорю я. Сердце колотится, возбужденный дракон начинает ворочаться. — Оставайтесь на месте, чтобы перекрыть ему путь отхода, Дилан.

— Понял.

— Боб, я дам тебе знать, если он вырвется отсюда. Тогда стреляй.

— Понял. В полной готовности.

Я смотрю на Леону:

— Это он.

Она кивает. Вся на взводе. Но, как я замечаю, не выглядит испуганной.

Раздается стук в дверь. Я киваю Леоне. Она подходит к двери и смотрит в глазок. Поворачивается ко мне и отрицательно качает головой. Она его не знает. Я еще раз киваю.

— Кто там? — спрашивает она.

— Я из компании по истреблению насекомых и крыс, мэм. Извините, что так поздно, но владелец здания просил нас срочно приехать. Что-то насчет крыс. Я должен войти и осмотреть вашу квартиру. Мне нужно всего несколько минут.

— Гм… ладно. Одну минутку.

Она смотрит на меня. Я жестом прошу ее пройти в спальню. Достаю пистолет. Келли, Декер и Маккаллаф следуют моему примеру. Я поднимаю руку, показываю три пальца. Отсчет будет до трех. Раз… два… три. Я распахиваю дверь.

— ФБР! — ору я. — Замри!

Мой пистолет находится примерно в двух футах от его лица. Я хорошо вижу его глаза, в них пустота, как я себе и представляла. Он роняет блокнот и поднимает руки над головой.

— Не стреляйте, — говорит он.

Он кажется испуганным, как и должно быть, если у тебя под носом пистолет, но отчего-то мне не по себе, в глазах у него нет страха. Они у него заняты делом. Смотрят, взвешивают, раздумывают.

— Не двигаться, — говорю я. — Заложите руки за голову и встаньте на колени!

Он смотрит на меня и облизывает губы.

— Как скажешь… Смоуки.

У меня всего доля секунды на то, чтобы удивиться, услышав свое имя. Он двигается как ураганный ветер, сначала делает шаг в сторону, потом прямо на меня. Одной рукой он отталкивает мой пистолет, другой ударяет меня в лицо. Я отлетаю назад, из глаз сыплются искры.

Я приземляюсь на спину и пытаюсь встать. Пистолет по-прежнему у меня в руке.

Человек мечется. Это какая-то форма боевого искусства, несущая силу и разрушение. Он нападает на моих товарищей. Его удары резки, жестоки, целенаправленны. Без всякой рисовки, но крайне эффективны. Я вижу, как получает удар локтем в челюсть агент Декер, мельком вижу, что два его зуба не просто выпадают, а вылетают изо рта, как пули. Затем слышу холодный, как лед, голос Келли:

— Одно движение, и я прикончу тебя к такой-то матери.

Внезапно все вокруг замирает. Потому что Келли держит пистолет у головы преступника. Его глаза в ярости мечутся по комнате, но тут его хватают агент Маккаллаф и Дилан, прибежавший из холла перед лифтом, чтобы принять участие в развлечении.

Я чувствую, что у меня течет кровь из губы и кружится голова. Очень сильно кружится.

— Лапонька, ты в порядке?

Я, пошатываясь, поднимаюсь на ноги.

— Да, все нормально…

И снова падаю. Нет, я не теряю сознание, я сажусь на задницу.

Преступник орет на меня:

— Глупая шлюха! Бездарная корова! Ты думаешь, что чего-то добилась? Ничего ты не добилась! Ничего! Я все еще…

— Черт возьми! — ору я. — Заткнись, или я прострелю тебе ногу. Дилан, Маккаллаф, свяжите его и суньте ему в рот кляп.

Дилан ухмыляется, но надевает на преступника наручники и выводит его в коридор, чтобы обыскать и зачитать ему его права.

— Как ты? — озабоченно спрашивает Келли.

Я в порядке эксперимента трясу головой.

— Больше не кружится. Думаю, порядок. Как мое личико?

— Он слегка подпортил тебе губы, лапонька. У тебя такой вид, знаешь, когда говорят «Я не пользуюсь коллагеном, я просто приложилась лицом о кирпичную стену».

Это заставляет меня встревоженно вскочить на ноги:

— Декер!

— Я здесь. Все в порядке.

Я вижу его, он стоит, придерживаясь за стену. Рот он зажимает носовым платком, который уже весь пропитался кровью.

— Вау, — говорю я. — Тебе нужно к врачу.

— Мне надо показаться дантисту, — стонет он. — Этот гребаный урод выбил мне два зуба.

— Келли.

Она открывает свой сотовый телефон.

— Уже звоню им, лапонька.

Дверь в спальню Леоны приоткрывается.

— Можно выходить? — спрашивает она дрожащим голосом. — Все в порядке?

Я оглядываю ее гостиную, вижу Декера с окровавленным ртом, разбитый кофейный столик, и до меня внезапно доходит. Адреналин взрывается в моих венах.

— МЫ ЕГО ВЗЯЛИ! — ору я.

Келли и Декер дружно подскакивают и таращатся на меня. Келли ухмыляется. Декер только пытается.

— Все в порядке, Леона, — говорю я. Смотрю на входную дверь. — Все просто замечательно.

Вот только губы болят.

Но дракон ревет, ворочается и щерит зубы.

«Накорми меня, — шипит он. — Хочу похрустеть его костями».

Я облизываю верхнюю губу и чувствую вкус собственной крови. Это должно на время удовлетворить дракона.




44


Мы с Келли возвращаемся в здание ФБР. Мы оставили у Леоны полицейского, а нашего подозреваемого отвезли в полицейский участок в Уилшире для предъявления обвинений. Я приезжаю сюда, чтобы поговорить с Аланом и разработать стратегию допроса. Я едва успеваю нажать на кнопку лифта, как звонит мой сотовый телефон.

— Смоуки!

Я немедленно ощущаю тревогу. Это Элайна, и голос у нее такой, будто она в ужасе.

— Что случилось, Элайна?

— Трое мужчин бродят вокруг дома. На заднем дворе. С виду молодые.

Меня охватывает страх. Я вспоминаю о Ронни Барнесе. Неужели Джек Младший воспитал целую армию психов? Или у меня паранойя?

Паранойя? Когда имеешь дело с Джеком-младшим? Ну уж нет.

Я вспоминаю, как сказала Алану, что Элайне не грозит нападение преступников, и у меня перехватывает горло, когда я думаю о возможных последствиях такой неверной оценки ситуации.

Я выскакиваю из лифта и сбегаю по лестнице, перепрыгивая через ступеньку. Келли бежит за мной.

Я продолжаю говорить по телефону:

— Элайна, а где агенты, которые должны вас охранять?

После молчания:

— Их машина здесь, но самих агентов я не вижу.

— У вас в доме есть оружие?

— Да. Наверху. В стенном шкафу.

— Возьми пистолет. Запритесь в ванной комнате. Я заберу Алана, и мы будем у вас через пятнадцать минут.

— Мне страшно, Смоуки.

Я на мгновение закрываю глаза.

— Позвони в полицию, возьми пистолет. Мы скоро приедем, Элайна.

Я отключаюсь, ненавидя себя за это. Но мне необходимо так поступить, чтобы заставить ее действовать. Еще через несколько секунд я врываюсь в наш офис. Мой вид сразу же приковывает общее внимание.

— Алан, у Элайны гости! — Я поворачиваюсь к Лео и Джеймсу: — Вы оставайтесь здесь. Джеймс, свяжись с полицией Лос-Анджелеса по поводу подозреваемого, который сейчас у них. Келли и Алан пойдут со мной. Шевелитесь!

Алан вскакивает на ноги. На его лице много вопросов, в глазах ужас. Но голос ровный.

— Сколько?

— Трое. Шныряют вокруг дома. Я велела ей позвонить в полицию, взять пистолет и запереться вместе с Бонни в ванной комнате.

— Куда подевались эти гребаные агенты, которые должны были охранять Бонни?

— Не знаю.

Мы пробегаем через вестибюль, хлопаем входной дверью, сбегаем по ступенькам. «Элайна и Бонни, Элайна и Бонни» — эти слова, как мантра, звучат у меня в голове. Келли молча следует за мной.

И тут это происходит.

— Умри, дрянь!

Мы на парковочной стоянке. Ко мне бросается молодой человек. Лицо у него искажено. Глаза голодные, глаза маньяка. Время замедляется и разбивается на кадры. «Шесть футов, — машинально думаю я. — Бежит, нож поднят, он будет рядом через долю секунды…»

Я делаю ему дырку в голове, прежде чем успеваю закончить эту мысль. Скорость, с которой я вытащила пистолет и выстрелила, слишком большая для осознания поступка. Это работа инстинкта, молниеносное решение.

Голова маньяка взрывается, время обретает нормальное движение, я отпрыгиваю в сторону, чтобы, падая, противник не сбил меня с ног. Он валится на мостовую с тупым стуком, нож отлетает в сторону.

Я замечаю, что ни Алан, ни Келли не успели вытащить оружие. Я не обижаюсь на них за это. У нас особые отношения, между моей стальной птичкой и мною.

Мозг мой продолжает работать с бешеной скоростью.

— Келли, садись за руль. Быстрее!

Я вижу бегущего к нам Томми.

— Мы в порядке! — кричу ему. — Но в доме Алана преступники.

Томми не замедляет бега, не кивает, вообще ничего не делает, только круто разворачивается и устремляется к своей машине. «Подготовка в секретной службе, — думаю я. — Действует мгновенно, без колебаний, решительно».

Мы подбегаем к машине Келли и вваливаемся в нее. Через две секунды машина срывается с места, взвизгнув шинами и оставив запах жженой резины.

— Кто это был, черт побери? — спрашивает Алан.

За меня отвечает Келли:

— Единокровный брат Ронни Барнеса, лапонька, — бормочет она и, как ракета, вылетает с парковки.

Алан не отвечает. Я вижу, что он начинает понимать, в глазах ужас.

— О нет… — шепчет он.

Я молчу. Говорить нечего. В голове Алана, как и в моей, звучит мантра: «Элайна и Бонни, Элайна и Бонни, Элайна и Бонни…»

Я уверена, что для него, как и для меня, эта мантра превращается в молитву.




45


Алан звонит Элайне:

— Детка? Мы едем. Ты вызвала полицию? Что? Черт! Оставайся там, милая. Там, где ты сейчас. — Он закрывает микрофон телефона ладонью. — Они уже вошли в дом. Она слышит, как они кругом ходят. — Снова начинает говорить с Элайной: — Послушай, детка. Не отвечай мне. Я не хочу, чтобы они тебя услышали. Не отсоединяйся, направь пистолет на дверь. Если не услышишь мой голос, или Смоуки, или Келли, стреляй в любого, кто попытается войти.

«Элайна и Бонни, Элайна и Бонни, Элайна и Бонни…»

Мы на улице Алана. Машина с визгом въезжает на дорожку, мы выскакиваем из салона. Алан убирает сотовый, вытаскивает пистолет. Я оглядываюсь и вижу машину Кинана. Я подбегаю к ней, и увиденное наполняет меня яростью и скорбью. Оба мертвы, он и Шантц, по пуле в голове у каждого.

«Сначала отомсти, — думаю я, — скорбеть будешь потом».

Я направляюсь к дому. Показываю на дверь. Замок сломан.

— Входите тихо, — шепчу я. — Нужно постараться взять их живыми. Ты меня слышишь, Алан?

Он мгновение смотрит на меня — долгий, холодный взгляд убийцы. Затем неохотно кивает.

Мы входим в дом, держа пистолеты наготове и осторожно оглядываясь в поисках незваных гостей. Мы переглядываемся и качаем головами. Внизу никого нет. Мы замираем, услышав шум наверху. Я показываю на потолок.

Мы тихо поднимаемся по лестнице. Мое сердце громко колотится. Я слышу дыхание Алана и вижу стекающий по его лбу пот, хотя в доме довольно прохладно. Мы уже почти наверху, когда слышим крик Элайны.

— Алан! — Голос полон ужаса.

Слышу звуки пистолетных выстрелов.

— ФБР! — кричу я, и мы выскакиваем на второй этаж. — Бросьте все оружие, какое у вас есть, и встаньте на колени, мать вашу!

«Бум-бум-бум!» Снова пистолетные выстрелы. Теперь я вижу, откуда стреляют. Молодой темноволосый мужчина дергается, подобно марионетке, когда пули из пистолета Элайны попадают в него. Она стреляет, пока не кончаются патроны.

Двое других мужчин поворачиваются к нам лицом. У одного пистолет, у другого нож. Мгновенное удивление на их лицах уступает место ненависти.

— Это она! — говорит один из них. — Потаскуха Смоуки!

Он поднимает пистолет, чтобы выстрелить, а тот, что с ножом, кидается ко мне, и снова все происходит как в замедленном кино, кадр за кадром.

Я вижу, что Келли и Алан стреляют в мужчину с пистолетом, наблюдаю с одобрением за появлением дыр в его голове и груди, из которых вырывается кровь. Я слышу выстрел из его пистолета, который он успевает сделать, перед тем как упасть назад. Тип с ножом все еще несется на меня, и повторяется сцена на парковке, только в этот раз я стреляю в руку, сжимающую нож. Мне он нужен живым. Вижу, как исчезают два его пальца, как расширяются глаза и закатываются зрачки, когда шок ударяет по нему с силой молота. Он падает на колени, округлив рот. Его рвет, он валится вперед без сознания, хотя и продолжает дрожать.

— Элайна! — вопит Алан.

— Я здесь! — истерично кричит она. — Мы живы! Мы в порядке!

Мы с Аланом бросаемся к ванной комнате.

У меня едва колени не подгибаются от слабости, когда я вижу их целыми и невредимыми. Элайна рыдает, сжимая в обеих руках пистолет. Бонни сидит в углу, обхватив колени руками, положив на них голову, и раскачивается взад-вперед. Мы с Аланом сталкиваемся, когда бросаемся вперед: я — к Бонни, а он — к Элайне.

— Ты как, солнышко? — спрашиваю я вне себя от беспокойства, хватаю ее голову, ищу раны.

Алан проделывает то же самое с Элайной. Бонни с плачем обнимает меня, Элайна обнимает Алана.

— Слава Богу! Слава Богу! — эхом отдается от стен ванной комнаты.

Настоящий хаос облегчения.

— Келли! — кричу я в дверь. — Они обе в порядке. Никто не пострадал! — Келли не отвечает. — Келли?

Внезапно меня как громом поражает. Я вспоминаю выстрел из пистолета.

— Ох нет… — шепчу я, отпускаю Бонни, вытаскиваю пистолет и осторожно выхожу из ванной комнаты.

И вижу ее.

Келли лежит у лестницы на ковре, волосы раскинулись веером. Глаза закрыты.

На ее груди расплывается красное пятно.

— 911, Алан… — шепчу я. Затем начинаю кричать: — 911! 911! Гребаные 911!




46


Я сижу в машине Томми, мы мчимся к больнице. Я трясусь всем телом, потеряв контроль над собой.

Я не способна четко думать. Ужас заморозил мозговые извилины.

Алан остался с Элайной и Бонни. Он должен убедиться, что за нашим единственным оставшимся в живых подозреваемым присмотрят. Он мне ничего не сказал, но в этом не было необходимости. Все читалось в его глазах.

Тут я вдруг соображаю, что Томми что-то говорит.

— Я видел рану, Смоуки. Я в ранах разбираюсь. Я не могу тебе сказать, поправится она или нет. Я только знаю, что это не обязательно смертельная рана. — Он поворачивает ко мне голову: — Ты меня слышишь?

— Да, черт возьми! Я тебя слышу! — ору я. Не знаю, почему я так злюсь на Томми.

— Если хочешь, покричи, Смоуки. Делай все, что вздумается.

Тоже мне стоик. Почему-то его слова злят меня сильнее.

— Мистер Спокойствие и Собранность, да? — Я не могу удержаться. Накопленный яд требует выхода. — Ты думаешь, ты нечто особенное, поэтому изображаешь робота?

Он молчит.

— Не больно-то ты особенный! Тебя вышвырнули из секретной службы, верно? Гребаный неудачник!

Он в ответ даже не моргает.

Я начинаю орать, вернее, визжать:

— Я тебя ненавижу, чтоб ты сдох! Ты меня слышишь? Ты для меня ничего не значишь! Моя подруга умирает, а ты ведешь себя так, будто тебе все равно. Раз так, то и ты для меня ничего не значишь, я тебя ненавижу и…

Мой крик переходит в стон. Все, яда больше нет. Осталась только моя старая подруга, боль. Я быстро опускаю оконное стекло. Томми тормозит. Меня начинает рвать. Страшно болит голова.

Отплевываясь, я откидываюсь на спинку сиденья, ослабев от взрыва эмоций. Томми открывает бардачок:

— Возьми салфетки.

Я хватаю несколько штук, вытираю рот.

Мы едем дальше.

— Извини, — слабым голосом говорю я примерно милю спустя.

Он смотрит на меня и мягко улыбается:

— Даже не думай об этом беспокоиться.

Я начинаю рыдать, он кладет руку мне на колено и держит меня так всю дорогу до больницы.




47


В больничной часовне тихо. Кроме меня, там никого нет. Келли в операционной, мы до сих пор ничего не знаем о ее состоянии. Все здесь. Лео, Джеймс, Алан, Элайна, Бонни. Заместитель директора Джонс тоже едет сюда.

Я стою на коленях и молюсь.

Я никогда не верила в Бога так, как веруют многие люди. В кого-то там, наверху, всемогущего, управляющего Вселенной.

Но я верю: что-то есть. Что-то, не слишком в нас заинтересованное, но время от времени устраивающее проверку. Чтобы посмотреть, что там еще придумали муравьи.

Я стою на коленях, молитвенно сложив руки. Я не могу иначе. Такой момент.

На мне чужая кровь и ошметки чужого мозга. Я кругом в насилии.

Но я склоняю голову и молюсь, упорно, отчаянно что-то бормочу:

— Ладно, Мэтта у меня отняли, и мою дочь, и лучшую подругу. Я вся в шрамах, мне снятся кошмары, я просыпаюсь от собственного крика. Я провела полгода, терзаемая болью, я хотела умереть. Бонни онемела из-за нечеловеческого ужаса, который ей довелось испытать и виной которого был психопат. Да, и еще Элайна, замечательный человек, я люблю ее, и у нее рак. — Я замолкаю, чтобы трясущейся рукой вытереть слезу, ползущую по щеке. — Со всем этим я справилась. Понадобилось время, но я справилась. — Еще одна слеза сбегает по щеке. Я с такой силой сжимаю ладони, что мне становится больно. — Но это. Нет. Ни за что. Это перебор. Только не Келли. Послушай, давай заключим сделку. Готов? — Я сама слышу горечь и умоляющие нотки в своем голосе. — Пусть она выживет, и можешь делать со мной что вздумается. Все, что захочешь. Ослепи меня. Сделай калекой. Пошли мне рак. Сожги мой дом. С позором выгони меня из ФБР. Нашли на меня безумие. Убей меня. Но пусть она выживет. Пожалуйста.

Мой голос ломается, ломается и что-то внутри меня. Нахлынувшая боль заставляет меня упасть ничком, я едва успеваю выставить руки и оказываюсь на четвереньках. Я вижу, как на кафель падают мои слезы.

— Ты хочешь заставить меня ползать? — шепчу я. — Хочешь, чтобы кто-то снова резал и насиловал меня? Ладно. Только пусть она выживет.

Ответа я не получаю, даже намека на ответ. Но меня это не беспокоит. Я и не жду ответа. Мне просто необходимо высказаться. Назовите это молитвой, адресованной Иисусу или Аллаху. Как хотите. Мне просто необходимо умолить Вселенную спасти Келли. Мне нужно показать, что я готова отдать все, чтобы спасти подругу.

На всякий случай. А вдруг поможет.




Я выхожу из часовни в комнату для ожидания. Я постаралась взять себя в руки, но я все-таки чувствую себя сломленной. Я знаю, что я должна сейчас быть вместе с подчиненными. Это моя обязанность. Мое место. Так должен поступать руководитель.

— Что-нибудь слышно? — спрашиваю я и испытываю гордость: голос не дрожит.

— Пока нет, — мрачно отвечает Алан.

Джеймс выглядит печальным. Лео ходит взад-вперед. Алан кажется беспомощным, как ребенок. Спокойными остаются только Элайна и Бонни, что поражает меня. Ведь они совсем недавно выдержали нападение убийц. Никогда не знаешь загодя, откуда берется сила.

Я чувствую запах дезинфекции, слышу шипение и пиканье приборов. Обстановка, характерная для любой больницы.

Я сажусь рядом с Бонни:

— Как ты, солнышко?

Она кивает, затем отрицательно качает головой. Мне требуется время, чтобы понять, что она хочет сказать. «Да, я в порядке, нет, ты не должна обо мне беспокоиться», — наконец догадываюсь я.

— Хорошо, — бормочу я.

Дверь распахивается, и в комнату стремительно входит Джонс:

— Где она? Как она? Что случилось?

Я встаю, подхожу к нему. Мельком отмечаю, до чего звонко каблуки постукивают по кафельному полу.

— Она в операционной, сэр.

Он некоторое время рассматривает меня.

— В каком она состоянии?

— Пуля прошла через верхнюю часть грудной клетки. Выходного отверстия нет. Она потеряла много крови, и ее сразу положили на операционный стол. Это все, что мы знаем.

«Коротко, — думаю я. — Сухо и эффективно». Я подавляю слабый приступ истерии.

Он смотрит на меня, лицо постепенно краснеет. Меня пугает та степень ярости, которую я вижу в его глазах, потому что раньше я ничего подобного не видела.

— Давно началась операция? — отрывисто спрашивает Джонс.

— Два часа назад.

Он резко отворачивается от меня. Начинает ходить по комнате. Разворачивается и тычет пальцем в моем направлении:

— Слушай меня как следует, Смоуки. У меня два убитых агента, еще один на операционном столе. Никто из вас, подчеркиваю, никто из вас не должен с этого момента оставаться один. Если это означает, что кому-то придется съехаться на время, так тому и быть. Вы не смеете ходить в ванную комнату или подтирать нос в одиночку. Понятно?

— Да, сэр.

— Чтоб никаких больше потерь. Ты слышишь меня, Смоуки? Никаких!

Я принимаю его ярость, гнусь под ней, как от ветра. Это вариант моего недавнего поведения. Он так высказывает свое волнение и заботу. Я ему сочувствую.

Шторм утихает, Джонс успокаивается. Рука тянется ко лбу. Я узнаю эту короткую борьбу. Я пережила ее некоторое время назад. Он босс. Пришло время быть боссом.

— В ожидании результата операции займемся делом. Введите меня в курс.

Я рассказываю ему об аресте напарника Джека-младшего. Сообщаю о телефонном звонке от Элайны, о парне, которого убила на парковочной площадке. О том, что случилось в доме Алана.

— Где тот тип, которому ты руку прострелила?

— Здесь. Его тоже оперируют. Они пытаются пришить ему пальцы.

— А пошел он куда подальше! — рычит заместитель директора.

Краем глаза я вижу, как Бонни согласно кивает. Это приводит меня в смятение.

— Остальные трое? — спрашивает Джонс. — Убиты?

— Да.

— Кем?

Что ж, придется отчитаться. За каждую пулю.

— Я убила парня на парковочной стоянке. Элайна застрелила бандита дома. Алан и Келли убили того, кто держал пистолет.

Джонс смотрит на Элайну. Его взгляд смягчается.

— Мне очень жаль, — говорит он.

Ему жаль, что она, лицо гражданское, вынуждена была застрелить человека. Элайна его понимает.

— Спасибо.

— И вы полагаете, что все они воспитанники этого поганца, Джека-младшего?

— Почти наверняка, сэр.

— Что насчет мнимого дезинсектора? Он из шайки? Вы уверены?

— Нельзя быть стопроцентно уверенной, пока он сам не признается или мы не докажем это уликами. Но… все сходится.

Он одобрительно кивает:

— Это здорово. По-настоящему здорово.

Он минуту молчит, размышляя. Смотрит на каждого из нас. Когда он снова заговаривает, я замечаю, что голос стал мягче.

— Послушайте. Мы все будем здесь ждать и надеяться, что она выкарабкается. Когда этот вопрос прояснится, вы вне зависимости от ее состояния возвращаетесь к работе. Сначала выполните долг, скорбеть будете потом.

Никто не возражает. На лицах мрачная решимость. Джонс удовлетворенно кивает.

Звонит чей-то сотовый телефон. Все проверяют свои мобильники. Томми прикладывает трубку к уху. Я почти забыла о нем. Он чужак, поэтому он сидит в сторонке.

— Агилера. — Он хмурится. — Кто это?

Я вижу, как на него нисходит пугающее спокойствие. Это не значит, что он расслабляется, отнюдь. Нет, он хочет убить неизвестного собеседника. Взглядывает на меня:

— Подождите немного. — Он подходит ко мне и, прикрыв микрофон ладонью, говорит: — Это он.

Я вскакиваю со стула, за мной остальные.

— Что? Ты хочешь сказать — Джек-младший? — Я никак не могу поверить тому, что он говорит.

— Угу. Он хочет поговорить с тобой.

Я теряюсь от вихря мыслей. Это полное нарушение заведенного им порядка; я не вижу резона для этого.

— Никак нельзя проследить? — спрашиваю Томми как специалиста по электронному наблюдению.

— Если звонок еще не перехватили, то нет.

Джонс вздыхает:

— Поговори с ним, Смоуки.

Я беру телефон. Глубоко вдыхаю, чтобы успокоиться, и прикладываю его к уху.

— Говорит Смоуки.

— Специальный агент Барретт! Как поживаете?

Он явно использует какое-то приспособление, чтобы изменить голос. Создается впечатление, что я говорю с роботом.

— Что вы хотите?

— Я подумал, что в порядке исключения нам стоит поговорить. Если не лицом к лицу, то хоть телефон к телефону. Электронные послания и письма такие обезличенные, не находите?

— Думаю, ты уже сделал все сугубо личным, Джек. К тому же ты гребаный лжец.

Он хмыкает. Приспособление делает смешок отвратительным.

— Вы имеете в виду моих последних выучеников? Что ж… это так. Но тут дело не во вранье. Мне просто… наскучило. Во многом мои игрища с вами и вашими сподвижниками приносят мне такое же удовлетворение, как и моя работа над шлюхами.

Я хочу сделать ему больно. Сбить с него спесь.

— Эй, Джек, а ты видел репортаж в новостях?

Долгая пауза. Когда он снова раскрывает рот, я со злорадством отмечаю, что голос потускнел.

— Да, Смоуки, я ознакомился с вашей фантазией.

Я смеюсь, коротко и презрительно:

— Фантазией? Зачем, черт побери, мне что-то придумывать? Ты просто не хочешь это признать, сволочь! Нет никакого «наследства», нет никакой матки Энни Чэпмен, нет никакой священной миссии. Вся твоя жизнь ложь! Господи, да ты даже не в состоянии придерживаться принципа действия Джека Потрошителя! Он убивал шлюх, Джек, не копов. Ты же никак не можешь разобраться, кто тебе нужен больше. В чем дело? Не можешь посмотреть в глаза правде? Не можешь признать, что ты жалок?

Я слышу, как он тяжело и злобно дышит.

— Ты все еще здесь, Джек?

Длинная пауза. Затем:

— Прекрасный монолог, Смоуки. Мои аплодисменты. Зачем вам врать? Да по самой что ни на есть простой причине: психологическая атака. Чтобы меня дестабилизировать. — Он делает паузу покороче, и я явственно ощущаю его ярость. — Я никогда не утверждал, что я Потрошитель, глупая сука. Я только говорил, что я его потомок. Но я сумел развиться, я превзошел его. Почему я гоняюсь за тобой и такими, как ты, так же как и за шлюхами? Потому что я лучше, чем Потрошитель. Потому что мне хочется. Потому что я могу.

Меня подмывает рассказать ему, что мы схватили его приятеля. Но я удерживаюсь.

— Да нет, все потому, что ты запутался, Джек. Ты превзошел Потрошителя? Не обольщайся. Потрошителя ведь так и не поймали. А тебя я поймаю. Можешь не сомневаться.

Следует долгое молчание. Когда он снова заговаривает, я чувствую, что он справился с яростью. Голос спокойный. Он взял себя в руки.

— Кстати, о шлюхах… Как поживает маленькая Бонни?

Я стараюсь сохранить контроль над собой. Мне нужно, чтобы он продолжал говорить. Я решаю поменять тактику. Я понижаю голос, стараюсь говорить ровно, убедительно.

— Джек, зачем нам продолжать притворяться? Мы с тобой оба знаем, кто тебе на самом деле нужен. Верно?

Он молчит. Затем спрашивает:

— И кто же?

— Я. Тебе нужна я.

Джонс проводит ребром ладони по горлу и шепчет:

— Нет! Черт возьми, Смоуки!

Я не обращаю на него внимания.

— Я права?

Джек смеется:

— Смоуки, Смоуки, Смоуки… — Тон покровительственный. — Мне нужно все, радость моя. Мне нужны шлюхи, и мне нужны вы, и мне нужны все, кого вы любите. Кстати, о птичках. Как поживает дорогая Келли? Она выживет?

Меня охватывает бешеная злоба.

— А пошел ты!

— У вас один день, — заявляет он, игнорируя мой гнев. — Затем умрет очередная шлюха. Да, и вы со своими соратниками можете получить дополнительное развлечение.

Я понимаю, что он собирается закруглить разговор.

— Подожди.

— Да нет, не стоит. Я не мог удержаться, не позвонить вам хоть один раз, хотя это для меня и рискованное мероприятие. Не ждите, что такое повторится. В следующий раз, когда вы снова услышите мой голос, я буду стоять перед вами, а вы будете захлебываться кровью. — Небольшая пауза. — Еще одно. Если агент Торн умрет, подумайте, не лучше ли ее кремировать, поскольку у меня в противном случае появится искушение выкопать ее и… поиграть с ней. Как я сделал с малышкой Розой.

Он отключается, но его слова долго пробирают меня до костей.

— Что, мать твою, с тобой творится? — спрашивает Джеймс.

Гнев в его голосе поражает меня, я теряю дар речи. «Почему он так себя ведет здесь и сейчас?» Я смотрю на него и поражаюсь ярости, бушующей в его глазах. Она исходит от него волнами.

— О чем ты? — недоумеваю я.

— Ты же, мать твою так, дразнила его. Не могла себе отказать. — Его слова полны яда. — Он преследует нас, а тебе требуется разозлить его побольше. Ты в своем репертуаре. Уверяешь нас, что мы непобедимы, и публике говоришь то же самое. Хотя на самом деле это полное дерьмо. — Он начинает говорить быстрее, слова догоняют друг друга.

Я только и могу, что смотреть на него.

— Что? Ты забыла? Не помнишь, как вылезла на телеэкран, когда мы пытались поймать Джозефа Сэндса? Говорила, какой он жалкий маленький урод, дразнила его, надеялась, что он проглотит наживку? — Он умолкает, глаза горят, голос почти переходит в рычание. — Ну, так он ее проглотил, так ведь? Проглотил и убил твою семью и едва не убил тебя. А теперь этот псих зациклился на идее поступить так же со всеми нами, а ты так ничему и не научилась! Кинан и Шантц мертвы, ты это понимаешь? Неужели Келли должна умереть, чтобы ты поняла? — Он наклоняется ко мне. — Что иногда, когда ты изображаешь из себя крутую, другие умирают? — Он делает паузу, и у меня впечатление, будто натянули резиновую ленту, перед тем как отпустить. Хрупкая тишина перед взрывом. И вот взрыв: — Разве ты не усвоила урок, потеряв мужа и дочь?

У меня отвисает челюсть и возникает страстное желание закатить ему пощечину. Не просто легко ударить по щеке. А заехать изо всей силы и с размаху. Чтобы зубы зашатались и кровь пошла из носа. Мне так хочется это сделать, что я даже ощущаю вкус крови во рту. Две вещи меня останавливают. Первое: выражение стыда в его глазах. Второе: реакция Бонни. Она стоит рядом с Джеймсом и сильно тянет его за руку.

— В чем дело? — спрашивает он.

У него такой вид, будто он в тумане.

Она жестом приказывает ему стать рядом с ней на колени. Я вся дрожу, наблюдая, как он выполняет ее приказ.

Она бьет его по щеке вместо меня, бьет изо всех сил. И хотя ей всего десять лет и она маленькая для своего возраста, звук пощечины звучит в комнате как удар хлыста.

Глаза Джеймса расширяются, рот округляется, он отшатывается и приземляется на пол. Я стою с открытым ртом. Бонни бросает на меня взгляд, кивает и возвращается к Элайне.

Все молчат. Я чувствую, как они огорчены. Джеймс медленно встает, прикладывает руку к щеке, в глазах стыд, боль и удивление.

Я хочу что-нибудь сказать, но тут с одной стороны в комнату врывается дочь Келли, а с другой появляется измученный, потный хирург. Я не знаю, к кому броситься навстречу, Мэрилин решает проблему за меня, она кидается к хирургу:

— Как? Что?!

— Сначала самое главное, — говорит усталый хирург. — Агент Торн жива.

— Слава Богу! — восклицает Элайна.

Мне хочется от облегчения упасть на колени. Но я не позволяю себе этого.

Хирург поднимает руку, прося тишины.

— Пуля прошла в непосредственной близости от сердца. Но не задела его. Слегка побродила и, задев позвоночник, угнездилась в верхней части левого плеча.

При слове «позвоночник» температура в комнате, кажется, понижается на пятьдесят градусов.

— Спинной нерв сам по себе не разорван. Но он немного поврежден. Кроме того, имеет место обильное внутреннее кровотечение.

— И какой окончательный диагноз, доктор? — спрашивает Джонс.

— Окончательный диагноз следующий: она потеряла много крови и получила серьезное ранение. Она все еще в критическом состоянии. Но стабильном. — Он делает паузу, вроде как ищет слова, чтобы выразить то, что собирается сказать. — Она все еще может умереть. Вряд ли, но опасность такая существует.

Следующий вопрос задает Мэрилин. Тот самый, которого мы все так страшимся.

— А повреждение позвоночника?..

— Я думаю, все обойдется. Но… — Он вздыхает. — Стопроцентной уверенности у нас нет. Всегда есть опасность паралича.

Мэрилин прижимает ладонь ко рту. Глаза полны слез.

Я нарушаю молчание:

— Спасибо, доктор.

Он устало кивает и уходит.

— Ох нет, о Господи… — стонет Мэрилин. — Не сейчас. Я только что ее обрела, я…

Я подхожу к ней, крепко обнимаю ее, и она дает волю слезам.

Мои собственные глаза сухи. Я сгибаюсь, но не ломаюсь.




48


Мы возвращаемся в офис, измочаленные и печальные. Элайна и Бонни отправились ко мне домой, поскольку дом Алана временно является местом преступления. Мэрилин осталась в больнице ждать новостей о состоянии Келли. Наш уход ее не смутил.

— Достаньте его, — вот и все, что она сказала.

Джеймс стоит и смотрит в окно. Старается не встречаться со мной глазами.

Мне хочется заползти в какую-нибудь дыру, свернуться калачиком и уснуть на год. Но я не могу себе этого позволить.

— Ты знаешь, что есть особенного в стрессовом состоянии, Джеймс? — спрашиваю я.

Он молчит. Я терпеливо жду отклика.

— Что? — наконец спрашивает он, глядя в окно.

— Стресс приводит к трещине шириной в волос. Она такая вначале, но потом она расползается, и в результате что-то ломается. — Я говорю спокойно, ни в чем его не обвиняю. — Ты этого хочешь, Джеймс? Чтобы я сломалась? Чтобы я сломалась и ветер унес меня прочь?

Он резко поворачивает голову:

— Что? Нет, я… — У него такой голос, будто его кто-то держит за горло. — Просто Келли… — Он сжимает кулаки, разжимает их, глубоко вдыхает. Берет себя в руки. Теперь он смотрит мне прямо в лицо. — Я не боюсь за себя, Смоуки. Я боюсь за Келли. Ты понимаешь?

— Конечно, понимаю, — мягко говорю я. — Я тоже боялась за свою семью. Ежедневно. Мне снились кошмарные сны, в которых с ними случалось то, что на самом деле случилось. — Я пожимаю плечами. — Но Мэтт однажды открыл мне истину. Он сказал, что я делаю то, что люблю. И он был прав. Я ненавижу погоню за этими паршивцами, но я получаю удовольствие, когда они арестованы, понимаешь?

Он некоторое время смотрит на меня и кивает.

— И я много думала о том, о чем ты здесь говорил, давным-давно думала, мучилась и терзалась. Неужели Сэндс убил мою семью из-за того, что я раздразнила его? И очень долго я считала, что ответ на этот вопрос положительный. Но потом я поняла, что ошибаюсь. Он напал на нас, потому что я охотилась на него. Потому что я занимаюсь тем, чем занимаюсь. Он бы так поступил, даже если бы я вообще с ним не говорила. Улавливаешь?

Он не отвечает.

— Дело в том, Джеймс, что не имеет никакого значения, какие слова я говорю или не говорю Джеку-младшему. Он все равно нападет на нас, и точка. Мы в данный момент его добыча. Хочешь знать, кого он выбирает в жертвы? — Я обвожу рукой комнату. — Вот они, все здесь.

Он долго смотрит на меня, прежде чем ответить. Наконец я получаю ответ в виде кивка с закрытыми глазами.

— Извинения приняты, — говорю я.

Он какое-то время смотрит в сторону, откашливается. Все остальные молчат и наблюдают. С напряжением. Такое впечатление, что мы все находимся на горячей плите и ждем, когда начнем шипеть и дымиться. Шестеренки в великолепной машине, какой является моя команда, начинают скрипеть, готовые рассыпаться на куски. Я понимаю, что настоящим источником этого гнева является Джек-младший. Но меня беспокоит, не начнем ли мы срывать злость друг на друге. Я всегда считала себя осью, на которой вращаются колесные спицы. Если я ось, то Келли — мотор. То, что заставляет колесо вращаться вне зависимости от обстоятельств. Ее подковырки и шутки, ее юмор помогают нам не свихнуться. Без Келли будто образовалось безвоздушное пространство, и мы готовы заполнить это пространство, вцепившись друг другу в глотки.

— Знаешь, что мне сказала Келли, когда мы впервые встретились? — говорю я без всяких предисловий. — Она сказала: «Слава Богу, что ты не карлица!» — Я улыбаюсь воспоминаниям. — Она потом рассказала, что слышала, будто во мне четыре фута десять дюймов, и никак не могла себе представить, какого роста я на самом деле. Все думала, что я девочка с ноготок.

Алан смеется, тихо и печально.

— А знаешь, что она сказала, увидев меня? Она сказала: «О Господи, какой гигантский негр!»

— Не может быть! — удивляюсь я.

— Так и сказала, честно.

Мы замолкаем, потому что звонит сотовый Алана.

— Да? Без шуток? Спасибо, Джин. — Он отключается и смотрит на меня. — Отпечатки пальцев арестанта совпадают с отпечатками, найденными в квартире Энни Кинг. Теперь определяется его ДНК.

— Как это удалось взять у него кровь для анализа? — интересуюсь я.

— Ему разбили губу, когда усмиряли. Барри дал ему платок, чтобы он утерся.

Я мрачно улыбаюсь:

— Остроумно.

Алан наклоняется и всматривается в меня:

— Он один из этих гадов, Смоуки. Наверняка. На сто процентов. Но боюсь, это нелегко будет доказать. Что ты намерена предпринять?

Они все смотрят на меня, и у всех в глазах один и тот же вопрос: «Что ты намерена предпринять?»

«Убить его и съесть?» — отвечает дракон внутри меня.

— Один из нас пойдет на главный допрос в своей жизни и расколет его, Алан.




49


Мы стоим в помещении рядом с комнатой для допросов и смотрим через одностороннее стекло на мнимого дезинсектора. Он сидит за столом, на руках и ногах наручники.

Внешне ничего особенного, что меня даже удивляет. Темные волосы, жесткое угловатое лицо. Глаза горят злостью, хотя поза вполне расслабленная. Он смотрит в зеркало, на нас.

— Крепкий орешек, — замечает Алан. — Что-нибудь насчет него выяснили?

— Не слишком много, — отвечает Барри. — Зовут Роберт Стрит. Тридцать восемь лет, женат никогда не был, детей нет. Работает инструктором по боевым искусствам. — Он смотрит на мою распухшую губу и кивает: — Но мы это и так уже знаем.

— У тебя есть его адрес? — спрашиваю я.

— Ага. Он живет в квартире в Бербенке. Благодаря совпадению его отпечатков с отпечатками, найденными в квартире твоей подруги, мы сможем получить ордер на обыск. Я уже поручил своим этим заняться.

— Кто будет вести допрос? — спрашивает Алан. — Ты сказала «один из нас», так кто — ты или я?

— Ты. Без вопросов.

Алан — лучший из нас в этом деле.

Он долго смотрит на меня и кивает. Затем снова поворачивается к стеклу и следит за Робертом Стритом. Он наблюдает за ним долго. Мы с Барри терпеливо ждем, мы понимаем, что в данный момент мы для Алана не существуем, что он полностью погрузился в изучение Стрита, подобно тому как охотник изучает повадки зверя, которого собирается поймать на мушку.

Нам нужно расколоть Стрита по самым разным причинам. По правде говоря, мы в смысле доказательств недалеко ушли. Отпечатки пальцев в квартире Энни могут быть объяснены каким угодно образом. Например, адвокат способен заявить, что отпечатки Стрита попали на кровать, когда тот двигал мебель в поисках домашних насекомых. У нас есть ДНК убийцы, но пока нет результатов сравнения. Что, если на ногте Шарлотты Росс кровь Джека-младшего, а не Стрита?

Прежде всего нам требуется ниточка к Джеку-младшему.

Алан смотрит на Барри:

— Можешь меня впустить?

Барри выводит его из помещения, и несколько мгновений спустя я вижу, как Алан входит в комнату для допросов. Роберт Стрит поднимает глаза. Изучает Алана, склонив голову набок. И улыбается.

— Вау, — говорит он с издевкой, — догадываюсь, ты будешь плохой коп?

Алан спокойно, как будто времени у него навалом, берет стул и усаживается прямо напротив Стрита. Поправляет галстук. Улыбается. Глядя на него, я понимаю, что каждое движение рассчитано. Не только движение, но и скорость. И тембр голоса. Все это представление с одной-единственной целью.

— Мистер Стрит, меня зовут Алан Вашингтон.

— Я знаю, кто ты такой. Как твоя жена?

Алан улыбается, качает головой и грозит ему пальцем:

— Пытаетесь с ходу разозлить меня?

Стрит преувеличенно широко зевает.

— Где эта сволочь Барретт? — спрашивает он.

— Где-то здесь, — говорит Алан. — Вы ей здорово врезали.

Эти слова вызывают мерзкую улыбку.

— Рад слышать.

Алан пожимает плечами:

— Между нами говоря, мне и самому иногда хочется как следует ей врезать.

Глаза Стрита сужаются.

— В самом деле? — В голосе слышится сомнение.

— Ничего не могу с собой поделать. Я старой закалки. Там, где я вырос, женщины знали свое место. — Алан усмехается. — И это место подо мной. Не сверху меня, если ты понимаешь, о чем я говорю. — Он хмыкает. — Черт, мне то и дело приходится отвешивать оплеухи своей жене. Чтобы она помнила, где ее место.

Теперь он полностью завладел вниманием Стрита. Взгляд монстра полон удивления, желание в нем борется с сомнением. Он хочет, чтобы Алан действительно был таким, как кажется, и это желание быстро побеждает недоверие.

Дни резиновых шлангов и игр в доброго и злого копа остались в далеком прошлом. Уже существует целая наука допросов и интервью, надежно проверенная на практике. Это танец, базирующийся на психологии и требующий особого таланта вкупе с колоссальной наблюдательностью. Первый шаг всегда одинаков: «Установи взаимопонимание». Если бы Стрит любил рыбалку, Алан немедленно бы превратился в любителя-рыболова. Если бы он был фанатом оружия, Алан покорил бы его своими знаниями в этой области. Стрит же любит мучить женщин. Поэтому временно Алан тоже. И это срабатывает. Я видела, как такой метод действует на закоренелых преступников. Я также видела, как он действует на копов, знакомых с этим методом и умеющих им пользоваться. Такова уж природа человека.

— И что об этом говорит ФБР? — спрашивает Стрит.

Алан угрожающе наклоняется вперед:

— Она знает, что следует держать рот на замке.

Стрит кивает. Он явно под впечатлением сказанного.

— Так или иначе, — продолжает Алан, — вы вмазали Смоуки здорово. И другим мужикам тоже. По слухам, вы там продемонстрировали какое-то хитрое боевое искусство. Вы ведь преподаете, правильно?

— Правильно.

— Что именно?

— Вин-чун. Это вариант кунг-фу.

— Нет, правда? Настоящий Брюс Ли, верно? — Алан улыбается. — У меня черный пояс по карате.

Стрит окидывает Алана взглядом, оценивая его размеры:

— И делаете успехи? Серьезно занимаетесь? Или только для показухи?

— Я борюсь со спарринг-партнером два раза в неделю, ежедневно делаю каты, и так уже десять лет.

Я вопросительно смотрю на Барри.

— Алан не отличит удар в карате от пинка под зад, — улыбается Барри.

Стрит кивает. Небольшая демонстрация мужского уважения.

— Это правильно. Надо держаться в тонусе. Такой большой человек, как вы, может быть очень опасным.

Алан разводит руками, будто хочет сказать: «Я стараюсь».

— У меня иногда неплохо получается. А вы? Когда вы начали заниматься кунг-фу?

Стрит задумывается. Делает то, на что рассчитывал Алан, даже не подозревая об этом.

— Точно год не помню… Мне тогда было пять или шесть лет. Мы жили в Сан-Франциско.

Алан присвистывает:

— Давненько. Сколько в среднем требуется времени, чтобы человек с нуля стал хорошим бойцом?

Стрит размышляет:

— Трудно сказать. Зависит от человека. Но, как правило, лет пять.

Алан задает безобидные вопросы, чтобы создать базу. Он использует технику, которая называется «невролингвистическим интервью». Согласно этой технике задаются вопросы двух типов. Один тип вопросов заставляет что-то припомнить, второй — вынуждает проявить умственные способности. Алан одновременно изучает язык тела Стрита, замечает, какие в нем происходят изменения, когда он думает об информации или, наоборот, пытается что-то вспомнить. Прежде всего это видно по глазам, а у Стрита классические манеры. Если Алан просит его что-то вспомнить, например, когда он начал заниматься кунг-фу, Стрит смотрит вправо. Когда же он задает вопрос, требующий размышления, например, посчитать, сколько лет необходимо для обучения человека, Стрит смотрит вниз и влево. Теперь Алан знает, что если он попросит его что-то вспомнить, а он станет смотреть вниз и влево, то скорее всего соврет, потому что думает, а не вспоминает.

— Около пяти лет. Неплохо. — Алан машет рукой за своей спиной. Это оговоренный сигнал. Я реагирую и стучу по стеклу. Алан морщится: — Извините. Я на секунду.

Стрит не отвечает. Алан встает и выходит из комнаты. Через несколько секунд он присоединяется к нам.

— Он умеет держать себя в руках, — говорит он, — но он не знает ни шиша о языке тела и вообще о допросах. Я попытаюсь его подмять.

— Будь осторожен, — предупреждаю я. — Мы хотим, чтобы он привел нас к Джеку-младшему. Ты еще не знаешь, насколько верным подручным он может оказаться.

Алан смотрит на меня и качает головой:

— Это не важно. — Он поворачивается к Барри: — Ты папку приготовил?

— Вот она. — Барри протягивает ему папку с бумагами, которые либо не имеют никакого отношения к Стриту, либо вообще чистые. На обложке папки четко написано: «Роберт Стрит».

Папка — элементарный реквизит. Алан собирается изменить тон и темп допроса. Теперь это будет конфронтация. В нашем обществе папки ассоциируются с важной информацией, а тот факт, что эта папка распухла от документов, для Стрита будет означать, что у нас полно улик против него. Алан войдет и произнесет так называемое «утверждение о конфронтации». В такого рода допросах это самый главный момент, он может быть весьма драматичным. Некоторых подозреваемых такое утверждение настолько дестабилизирует, что они теряют сознание.

Алан еще некоторое время наблюдает за Стритом и направляется к двери. Через несколько мгновений он входит в комнату для допросов. Он делает вид, что читает какой-то документ в папке. Закрывает ее и держит так, чтобы Стрит мог прочесть свое имя на обложке. На этот раз Алан не садится. Он стоит, раздвинув ноги на ширину плеч. Все в нем говорит, что он главный, что у него все схвачено. Что он уверен в себе. Все, что он делает, рассчитано и целенаправленно.

— Тут такое дело, мистер Стрит. Мы знаем, что вы замешаны в убийстве Энни Кинг и Шарлотты Росс. У нас есть неопровержимые доказательства. Отпечатки пальцев, обнаруженные в квартире Энни Кинг, совпадают с вашими. В данный момент мы сравниваем образцы вашей ДНК и той, что обнаружена в квартире Шарлотты Росс. Готов поспорить, совпадение ДНК будет полным. Кроме того, у нас есть квитанции от дезинсектора. Наши эксперты по почерку легко докажут, что подписывали их вы. Мы вас достали. Теперь я хотел бы знать: желаете ли вы рассказать мне обо всем?

Стрит смотрит на возвышающегося над ним Алана, от которого исходит уверенность и сила. Зрачки Стрита расширяются, дыхание учащается. Однако он быстро овладевает собой и улыбается. Пожимает плечами:

— Я бы поговорил, знай, о чем вы толкуете.

Улыбка Стрита становится шире, настоящий Чеширский кот. Он думает, что у него козырной туз на руках. Он пока не знает, что в этой колоде два туза.

Алан стоит тихо. Смотрит на него. Одним резким движением он поворачивается, хватает стол и отодвигает его к дальней стене. И ставит свой стул перед Стритом. Садится совсем близко от него.

Вид у Алана угрожающий.

— Что вы делаете? — спрашивает Стрит. В голосе слышится беспокойство. На лбу появляются капли пота.

Алан удивляется.

— Я лишь хочу убедиться, что я получил все, мистер Стрит.

Он снова роется в абсолютно бесполезной папке и хмурится. Качает головой. Продолжает играть роль. Кладет папку на пол рядом со своим стулом и двигает стул ближе к Стриту, нарушая его личное пространство. Я наблюдаю, как он ставит свое колено между коленей Стрита, таким образом подсознательно угрожая его мужскому хозяйству. Убийца сглатывает слюну. Пот на лбу становится заметнее. Сам он тем не менее не отдает себя отчета в этих физиологических реакциях. Он знает одно: Алан заполнил его мир, и от этого ему очень некомфортно.

— Понимаете, одно с другим не сходится.

Стрит сглатывает слюну.

— Что?

Алан кивает:

— Не сходится. — Он наклоняется ближе, двигает колено вперед. — Понимаете, мы знаем, что вы действовали не в одиночку.

Глаза у Стрита широко распахиваются. Дыхание учащается. Он рыгает, сам этого не замечая.

— Что?

— У вас есть сообщник. Мы об этом догадались по видео, снятому в квартире Энни Кинг. Разница в росте. И мы знаем, что настоящий Джек-младший он, а не вы.

Стрит выглядит рыбой, попавшейся на крючок, рот то открывается, то закрывается. Он не сводит глаз с Алана. Снова рыгает. Опускает руки, прикрывая пах. Все движения он проделывает рефлекторно, машинально. Алан наклоняется еще ближе.

— Ты знаешь, кто он такой, Роберт? — спрашивает Алан.

— Нет! — Глаза опущены вниз и смотрят влево. Врет.

— Что ж, Роберт… Я думаю, что ты врешь. Роберт, я полагаю, ты знаешь, кто он и где его можно найти. Это так, Роберт? — Алан повторяет его имя, чтобы создать впечатление обвинения и ощущение, что спрятаться некуда.

Стрит таращится на Алана. Он уже весь вспотел.

— Нет.

— Знаешь, чего я не понимаю? Почему ты его защищаешь. — Алан наклоняется еще ближе. Задумчиво трет подбородок. — Может быть… — Он щелкает пальцами. — Понимаешь, когда двое серийных убийц работают вместе, чаще всего это означает, что они трахают друг друга. Вернее, трахает тот, кто доминирует. А как у вас? Ты поэтому его защищаешь? Потому что подставляешь ему задницу?

Глаза Стрита едва не вылезают из орбит. Он трясется от ярости.

— Я не гребаный педик!

Алан наклоняется вперед так, что они почти касаются носами. Стрит трясется. Снова рыгает.

— А маленькая девочка рассказывает другое. Бонни. Помнишь ее? Она сказала, что один из вас заглатывал эту штуку другого с такой жадностью, будто участвовал в соревновании по поеданию сосисок.

Стрит в предынсультном состоянии.

— Она врет, маленькая сука!

— Попался, — говорит Барри.

Алан не успокаивается.

— Ты уверен? Девочка рассказывала такие вещи, которых она в своем возрасте не может знать.

— Она врет! Возможно, она видела, как сосут член, потому что ее мать была шлюхой. Мы никогда не касались…

Он замолкает, сообразив, что произошло. Что он сказал.

— Значит, ты там был, — говорит Алан.

Лицо Стрита краснеет. По щекам текут слезы. Наверняка он этого не замечает.

— А пошли вы все! Да, я там был! Помогал убить эту дрянь! Ну и что? Его вы никогда не поймаете. Сами увидите, он от вас уйдет. Он слишком умен для вас!

— Итак, мы имеем признание одного из них, — говорю я.

Барри кивает:

— Он только что купил себе билет до газовой камеры в одну сторону.

Алан чуть-чуть отодвигается. Но колено держит все в том же угрожающем положении.

— Знаешь, Роберт, наши ребята сейчас едут в твою квартиру. Роберт, я готов поспорить, что они найдут там что-то, что поможет нам поймать его. Я ведь прав, Роберт?

Стрит смотрит вправо. Припоминает. Затем выкрикивает:

— Нет! Нет там ничего! Пошел ты к такой-то матери! И перестань повторять без конца мое долбаное имя!

— Ты видела? — возбужденно бормочет Барри.

Я видела, и все во мне встрепенулось.

Когда он говорил «нет», он смотрел вниз, а потом влево.

Он врет.

В его квартире есть что-то, и он не хочет, чтобы мы это нашли.




50


Мы стоим в квартире Стрита. Мы с Барри долго наблюдали, как Алан его раскалывал. Ему не удалось заставить его сказать, кто такой Джек-младший, но он сказал ему все остальное. Как Джек с ним связывался, как они выбирали своих жертв, другие факты. Он подписал признание и, к тому времени, когда Алан покинул комнату для допросов, превратился в потную трясущуюся массу. Алан полностью уничтожил его.

Дракон отнесся к этому с одобрением.

Звонит мой сотовый телефон.

— Барретт.

— Это Джин, Смоуки. Думаю, тебе приятно будет узнать, что ДНК Стрита совпадает с ДНК, обнаруженной на ногте Шарлотты Росс.

— Спасибо, Джин. Это хорошие новости.

Он молчит, потом спрашивает:

— Келли выкарабкается?

— Надеюсь. Надо подождать.

Он вздыхает.

— У меня все, — говорит он.

— Пока.

— Здесь чисто, — замечает Алан.

Я оглядываюсь. Он прав: квартира Стрита не просто чистая, она стерильная. На стенах нет картин, равно как нигде нет фотографий Стрита или его родственников и друзей. Ни рисунков, ни эстампов. Обстановка сугубо функциональная: диван, кофейный столик, маленький телевизор.

— Спартанец, твою мать, — бормочу я.

Мы проходим в спальню. Как и гостиная, она безукоризненно чистая. Кровать аккуратно заправлена, прямо-таки по-армейски. Есть у него и компьютер, стоит на столике у стены.

Тут я это вижу. Единственную вещь, которой здесь явно не место. Небольшой медальон, лежащий рядом со студенческой тетрадкой. Медальон женский, на золотой цепочке. Я беру его и открываю. Внутри миниатюрная фотография красивой пожилой женщины. «Чья-то мать», — думаю я.

— Хорошенькая, — замечает Алан.

Я киваю. Я кладу медальон, открываю тетрадь. На первой странице надпись: «Эта тетрадь принадлежит Реней Паркер. Может, с виду в ней ничего особенного, но на самом деле это МАГИЯ — ха-ха! Мой ковер-самолет. Так что не смейте трогать!» Ниже подпись и дата.

— Это что же получается? Двадцать… пять лет назад?

Я киваю. Вот оно. Это ключ.

Он приведет нас к нему.

Я трогаю тетрадь, провожу пальцами по надписи.

Может быть, она и в самом деле окажется магической.




51


Я стою и слушаю Алана. Он сильно волнуется. У меня ощущение, что все начинает двигаться быстрее и быстрее.

— Мы нашли Реней Паркер в ВИКАП. Нечто потрясающее.

ВИКАП — программа, занимающаяся разбойными нападениями. Она была придумана одним детективом из полицейского управления Лос-Анджелеса в 1957 году, но не использовалась до 1985 года, когда ее задействовали в Национальном центре анализа насильственных преступлений при Академии ФБР. Идея сама по себе гениальна. Это национальная база данных, цель которой собирать, рассматривать и анализировать насильственные преступления. Особое внимание уделяется убийствам. Вся информация, вплоть до мельчайшей, касательно раскрытых и нераскрытых преступлений предоставляется любому работнику правоохранительной системы, занимающемуся этими преступлениями, не важно на каком уровне. В целом эта груда информации дает возможность сравнивать акты насилия в масштабе страны.

Алан показывает мне бумаги, которые держит в руке:

— Дело двадцатипятилетней давности. Стриптизерша из Сан-Франциско. Ее нашли задушенной в аллее, и, что главное, часть ее органов была удалена.

Все моя усталость исчезает. Как будто я понюхала кофеин.

— Это наверняка он. Непременно.

— Ага, дальше лучше. Тогда у них был подозреваемый. Они только не смогли собрать достаточно улик.

Я вскакиваю.

— Лео, оставайся здесь, будешь за связного. Алан и Джеймс, полетели в Сан-Франциско. Немедленно.

— Слушаюсь, — говорит Алан и направляется к двери, подгоняемый приливом адреналина, возбуждения и злости.




Мы выходим из здания и видим Томми Агилеру, который сидит в своей машине. Он неподвижен и собран.

— Подождите секунду, — обращаюсь я к Алану и Джеймсу и подхожу к машине. Томми опускает стекло.

— Что происходит? — спрашивает он.

Я рассказываю о том, что нам удалось узнать.

— Теперь мы летим в Сан-Франциско.

— Что требуется от меня?

Я улыбаюсь, протягиваю руку и касаюсь его щеки.

— Выспись.

— Звучит заманчиво, — говорит он.

Мистер Лаконичность, как всегда. Я поворачиваюсь, чтобы уйти.

— Смоуки, — окликает он меня.

Я поворачиваю голову.

— Будь осторожна.

Я успеваю заметить беспокойство в его глазах, прежде чем он поднимает стекло и уезжает.

Почему-то я вспоминаю Салли Филд на церемонии вручения премии «Оскар».

— Я ему нравлюсь, я ему в самом деле нравлюсь, — бормочу я тоненьким голоском.




52


Этот сон я вижу впервые. Прошлое и настоящее смешались, стали единым целым.

Я сплю в собственной спальне и слышу шум. Какие-то визжащие звуки, будто где-то работают пилой. Я встаю и хватаю пистолет с прикроватного столика. Сердце бешено колотится.

Я тихо крадусь в коридор, держа перед собой пистолет в трясущихся руках. Неужели кто-то залез в дом?

Звук исходит из гостиной. К визгу пилы добавляется хихиканье.

Я вхожу и вижу его там. Голова обмотана бинтами. Видны лишь огромные красные губы и омертвелые глаза.

— Смотри, — шипит он по-змеиному.

Спинка дивана заслоняет мне обзор. Но я и не хочу ничего видеть.

— Смотри, — приказывает он.

Я двигаюсь вперед, вперед, вперед.

И вижу.

Она лежит на диване. Вспоротая от грудины до паха. Все органы на виду. В волосах кладбищенская земля. Грязным пальцем она показывает на меня.

— Ты виновата… — хрипит она.

Сперва это Алекса, затем Шарлотта Росс, а потом Энни.

— Почему ты позволила ему убить меня? — спрашивает Энни и тычет в мою сторону пальцем. — Почему?

Человек с забинтованным лицом хихикает.

— Видишь? — шепчет он. — Видишь их грязные пальцы? Они вечно будут направлены на тебя.

— Почему? — спрашивает Энни.

— Видишь? — шепчет он.

Я резко просыпаюсь. В кабине самолета безмолвно и полутемно. Джеймс и Алан дремлют.

Я смотрю в иллюминатор на темную холодную ночь и ежусь. Грязные пальцы. Сомневаться в том, что это символизирует, не приходится.

Я чувствую их постоянно, они указывают на меня из могилы. Те, кого я не спасла.




Я позвонила Дженнифер Чанг в полицейское управление Сан-Франциско из самолета, и она встретила нас в аэропорту.

— Все, я с тобой больше не дружу, — говорит она, намекая на ранний час.

— Прости, Дженни. Тут все так закрутилось. — Я рассказываю ей о Келли.

Она вытягивает губы в прямую, злую линию.

— Больше ничего не известно о ее состоянии? — спрашивает она.

— Нет, — отвечает Джеймс.

— Господи… — говорит Дженни и смотрит в сторону.

Я показываю ей свой кейс:

— Но у нас есть удачные находки.

В Дженни сразу проявляется детектив.

— Рассказывай.

Я коротко обо всем рассказываю.

— Двадцать пять лет назад. Я начала работать в полиции с двадцати одного года. Так что это случилось до меня. Кто вел дело?

— Детектив Роулингс, — отвечает Алан.

Дженни замирает. Смотрит на Алана:

— Роулингс? Ты уверен?

— Да, уверен. А в чем дело?

Она качает головой:

— Вам сильно повезло. Роулингс — первоклассный мудак. Всегда им был, насколько я слышала. Он пьет и считает дни до отставки.

— И что в этом хорошего для нас? — удивляюсь я.

— А больше вероятности, что тогда, давным-давно, он что-то упустил. А вы, ребятки, не упустите.




В полицейском управлении Дженни нетерпеливо стучит карандашом по столу, ожидая, когда ей ответят на звонок.

— Роулингс? Это Дженни Чанг. Да, я знаю, сколько сейчас времени. — Она хмурится. — Не моя вина, что ты пьяница.

Я бросаю на нее умоляющий взгляд. Мне нужно, чтобы этот человек приехал, а не послал нас к черту. Она закрывает глаза. Я догадываюсь, что она считает до десяти.

— Послушай, Дон. Не сердись на меня. Меня тоже из кровати вытащили. Вот я и огрызаюсь. Глава КАСМИРК из Лос-Анджелеса здесь, интересуется одним твоим старым делом. Насчет… — она сверяется с записью в блокноте, — Реней Паркер. — На лице написано удивление. — Конечно. Договорились. Встретимся здесь. — Она кладет трубку, на лице растерянность.

— Что? — спрашиваю я.

— Как только я произнесла ее имя, он перестал ныть и сказал, что немедленно приедет.

— Наверное, это дело и для него много значит.




Дон Роулингс появляется через полчаса. С первого взгляда ясно, что Дженни насчет него не ошиблась. Роста в нем примерно пять футов девять дюймов, у него большой живот, глаза в красных прожилках. Цветастое лицо закоренелого пьяницы. Выглядит он старше своих лет.

Я встаю и пожимаю ему руку:

— Спасибо, что приехали, мистер Роулингс. Я специальный агент ФБР Барретт из Лос-Анджелеса. Это Джеймс Гайрон и Алан Вашингтон, которые работают вместе со мной.

Он разглядывает мое лицо.

— Я вас знаю. Вы та, в чей дом ворвались. — Он морщится. — Кошмар каждого копа.

Я замечаю, что в руке он держит папку.

— А это что? — спрашиваю я.

Он кладет папку на стол и садится.

— Эта копия досье на Реней Паркер. Я хранил ее все эти годы. Иногда, когда не спится, просматриваю ее.

Когда Роулингс заговаривает о Реней Паркер, его лицо меняется. Глаза становятся более живыми. Я была права. Это дело что-то для него значило.

— Расскажите мне об этом, детектив.

Он смотрит в пространство.

— Надо начать немного раньше, агент Барретт. Детектив Чанг наверняка сказала вам, что я пропащая пьянь. И она права. Но я не всегда был таким. Давным-давно я был там, где она сейчас. Лучший коп в убойном отделе. Высший класс. — Он смотрит на Дженни и улыбается: — Ты ведь об этом не знала, угадал?

Дженни поднимает одну бровь.

— Понятия не имела.

— Ну вот. Не поймите меня неправильно. Когда я начинал работать в полиции, я был молод и удал. Порядочный засранец. Расист, гомофоб, всегда готовый нажать на спусковой крючок. Я иногда молотил кулаками, когда в этом не было необходимости. Но улица учит вас, показывает, как на самом деле обстоят дела. — Он вздыхает. — Я перестал быть расистом в один прекрасный день, когда черный полицейский спас мне жизнь. Преступник подкрался ко мне сзади. Тот коп одновременно толкнул меня в сторону и выстрелил в преступника. Мы долгие годы дружили, пока он не умер. Погиб при исполнении служебных обязанностей.

Эти печальные глаза совсем потерялись в прошлом.

— Я перестал быть гомофобом через год после того, как начал работать в убойном отделе. Смерть так на вас действует. Вы обретаете перспективу. Был тогда один юноша, который похвалялся своей гомосексуальностью. Он работал недалеко от вокзала. И он очень быстро почувствовал мою ненависть. Этот маленький поганец дразнил меня, делал все, чтобы насолить мне.

На его губах появляется слабая улыбка. Но тут же исчезает под натиском печали.

— Бог мой, как же он выводил меня из себя! Так вот, однажды группа парней забила этого юношу до смерти, потому что он был гомосексуалистом. И вы не поверите, но дело досталось мне. — Он криво улыбается. — Вот и верь теперь в карму. Во время расследования я выяснил две вещи, и с той поры я перестал ненавидеть геев. Я увидел, как его мать кричит и рвет на себе волосы прямо у меня на глазах. Я видел, что для нее наступил конец света, потому что ее мальчик умер. Затем я пошел на его похороны, разыскивал подозреваемых. И знаете, что я там увидел? Около двух сотен людей. Поверить невозможно. Не думаю, что я вообще знаю двести человек. И они наверняка не придут на мои похороны. — Он покачал головой. — И это не были просто соседи или приятели-геи. То были люди, для которых он что-то значил. Я узнал, что он постоянно вызывался что-то сделать добровольно. Работал в хосписах, реабилитационных центрах, пунктах помощи в тяжелых ситуациях. Этот юноша был святым. Он был замечательным. А умер только потому, что был геем. — Он сжал пальцы в кулак. — Это было неправильно. Я больше не мог быть частью этого — Он махнул рукой: — Ладно. Так вот. Я был новичком в убойном отделе и новым человеком. Уже не употреблял такие слова, как «педик» или «черномазый». Я стал другим. Упорно работал. Жизнь была прекрасна.

Он делает паузу.

— Теперь отсчитайте пять лет вперед. Примерно три года прошло с той поры, как я был на пике, а теперь я быстро качусь по наклонной. Пью. Изменяю жене. И часто подумываю, а не сунуть ли себе дуло в рот. И все из-за этих мертвых детишек. — Глаза становятся загнанными, причем я узнаю этот взгляд. Я видела его в зеркале. — Кто-то убивал ребятишек. Совсем маленьких детей. Хватал ребенка, свертывал шею и бросал на обочину или на дорогу. Шестерых убил, а у меня никаких подозреваемых. Я умирал в душе. Готов поспорить, вам знакомо это чувство, раз вы такой работой занимаетесь.

Я киваю.

— Только представьте себе: шесть мертвых ребятишек! А вы не только не поймали того, кто это сделал, но даже ничего не заподозрили. Я совсем потерял себя.

Еще год назад я бы посмотрела на Дона Роулингса с усмешкой. Я бы сочла его слабаком. Человеком, винящим прошлое в настоящем, использующим прошлое в качестве оправдания. Я не могу полностью простить его за то, что он сдался, но потребности усмехнуться в данный момент у меня не возникает. Порой груз обязанностей становится невыносимо тяжелым. И сейчас я испытываю не превосходство, а сочувствие.

— Могу себе представить, — говорю я, глядя на него. Мне кажется, что он верит мне, и продолжает рассказ:

— Я уже совсем запутался, и мне было на это наплевать. Я делал все возможное и невозможное, чтобы забыть про мертвых детишек. Пил, шлялся по бабам. Но продолжал видеть их во сне. И тут я познакомился с Реней Паркер.

На его лице появляется улыбка. Привет от молодого Дона Роулингса.

— Я встретился с ней, когда убили ее дружка. Он был мелким наркоторговцем, вывел из себя не того человека. Она занималась стриптизом и только-только начала завоевывать популярность. Такое встречается сплошь и рядом, и вы быстро привыкаете списывать таких по-быстрому. Но Реней чем-то отличалась. Что-то в ней было под всей этой мишурой. — Он поднимает глаза. — Я знаю, о чем вы думаете. Коп, стриптизерша, конец истории. Но все было по-другому. Разумеется, тело у нее было великолепное. Но я смотрел на нее другими глазами. Я увидел ее и подумал, что, может быть, это мой шанс сделать что-то хорошее. Заплатить за ребятишек.

Я узнал про нее все. Поехала в Лос-Анджелес, чтобы стать актрисой, а закончила танцами без лифчика, чтобы прокормиться. Встретила подонка, который сказал: «Эй, попробуй вот это, ты не подсядешь». Ничего оригинального. Но в ней самой было что-то особенное. Отчаяние в глазах. Как будто она висит на кромке обрыва.

Я взялся за нее, устроил в реабилитационную клинику. В свободное время навещал ее. Держал ей таз, когда ее рвало. Говорил с ней. Ободрял. Иногда мы говорили всю ночь напролет. И знаете что? Она была первой женщиной-другом для меня. — Он смотрит на меня. — Вы понимаете, что я хочу сказать? Ведь я всегда был шовинистом. Считал, что женщины годятся только для женитьбы и траханья.

— Мне довелось с такими встречаться, — говорю я.

— Ну, так то был я. Но эта двадцатилетняя девушка, она стала моим другом. Я не думал о том, чтобы переспать с ней, и не собирался на ней жениться. Я всего лишь хотел, чтобы с ней было все в порядке. Больше мне ничего не было нужно. — Он закусывает губу. — Понимаете, я был хорошим детективом. Обычно мне удавалось поймать преступника. Я ни разу не ударил женщину. У меня были принципы, правильные и не очень. На самом деле я никогда не был порядочным человеком. Вы понимаете разницу?

— Конечно.

— Но с Реней я вел себя порядочно. Бескорыстно. — Он проводит ладонью по волосам. — Она все выдержала и выписалась из клиники. Одна из немногих, кому это удалось. Я одолжил ей денег, и она купила себе квартиру. Начала работать. Через несколько месяцев она даже пошла в вечернюю школу. Занималась на драматических курсах. Говорила, что, если актрисы из нее не выйдет, она всегда может работать официанткой, но пока она не готова отказаться от своей мечты.

Мы с ней иногда ходили куда-нибудь по вечерам. В кино. Всегда как друзья. Мне никогда не надо было ничего другого. В первый раз мне было важнее иметь подругу, чем мягкую задницу. И самое главное: ребятишки исчезли. Я бросил пить, помирился с женой.

Он замолкает, и я знаю почему. Я снова слышу шум приближающегося фантомного поезда. Реней Паркер, спасаясь от самой себя, была убита самым ужасным образом. Единственное, чего я до сих пор не знаю, — как ее смерть повлияла на людей вокруг нее.

Для Дона Роулингса это был момент, когда фортуна повернулась к нему спиной и отбросила его назад, во тьму. Туда, откуда к нему приходили убитые ребятишки.

— Мне позвонили в четыре утра. Не знал, о ком идет речь, пока туда не приехал. — Его глаза кажутся глазами призрака в тумане. Призрака, воющего, обреченного бродить вечно. — Он жег ее от души. Медики потом насчитали на ней более пятисот ожогов от сигарет. Полтыщи! И ни одного смертельного. — Его рука, лежащая на столе, дрожит. — Но худшее он сделал напоследок. Он разрезал ее, вынул некоторые органы и оставил их рядом с телом. Просто бросил на бетон, чтобы они гнили вместе с ней.

Тяжело вспоминать это ощущение. То, что я почувствовал, когда ее там увидел. Вот что я помню — это как один из полицейских в форме сказал, глядя вниз на нее: «А, я ее видел. Это стриптизерша, она работала в „Тендерлойне“. Великолепные сиськи». Ему достаточно было этих фактов. Он посмотрел на Реней, вспомнил ее сиськи и приклеил ей ярлык. Для него она была не человеческим существом, не умной молодой женщиной, которая пыталась направить свою жизнь по новому пути, а простой стриптизершей. — Он проводит пальцем по царапинам на столе. — Им пришлось оттаскивать меня от него. Но не в этом дело. Вы не поверите, этот гад несколько лет спустя достал ее досье, в пункте «профессия» замазал слово «официантка» и написал «стриптизерша/проститутка».

Я ужасаюсь. Роулингс это замечает и кивает:

— Можете мне поверить. — Вздох. — Короче, я не стал распространяться о моих с ней отношениях, поэтому мне поручили расследование. Я хотел поймать убийцу. Я должен был это сделать. Но он оказался хитрым. Никаких отпечатков пальцев, абсолютно ничего. Тогда еще не брали анализы на ДНК. — Он пожимает плечами. — Я пошел обычным путем, делал то, что обычно делается при отсутствии физических улик.

— Выяснили круг знакомств, — говорю я.

— Верно. В средней школе она познакомилась с парнем. Они пару недель встречались. Симпатичный, звали его Питер Коннолли. Но я с первого взгляда понял, что с ним не все в порядке. Он вел себя на допросе так, будто надо мной насмехался. Как будто он сумел что-то от меня скрыть. Мне пришло в голову показать его фотографию в том заведении, где она работала. И разумеется, многие его вспомнили. И приходил он всегда тогда, когда выступала Реней. Дальше — больше. Выяснилось, что у Питера небольшая проблема с наркотиками. И он посещал реабилитационный центр. Догадываетесь? В то же самое время и в том же месте, где была Реней. Я навострил уши. Как только я узнал, что он записался в колледж всего лишь через неделю после нее, я понял, что я нашел своего парня.

Он замолкает и долго ничего не говорит.

— Догадываюсь, что случилось потом, Дон, — мягко говорю я. — Никаких улик, верно? Вы не могли привязать его к убийству. Конечно, он бывал в клубе, в реабилитационном центре, в колледже. Но все это можно объяснить.

Он коротко и печально кивает:

— Именно. Мне хватило доказательств, чтобы получить ордер на обыск в его квартире. Но мы там ничего не обнаружили. Ни черта. И прошлое у него было чистое. — Он удрученно смотрит на меня: — Я знал, но ничего не мог доказать. Да и других убийств не было. Время шло, и он уехал. Я снова стал видеть эти сны. Иногда ребятишек, но чаще Реней.

Никто из присутствующих уже не чувствует превосходства над Доном Роулингсом. Мы знаем, что такие периоды бывают у всех. Когда не можешь согнуться, не сломавшись. Он уже не кажется нам жалким и слабым. Наоборот, мы видим в нем жертву.

Тот, кто сказал: «Время лечит», не был копом.

— Мы приехали, — говорю я в полной тишине, — потому что принцип действия преступника, которого мы разыскиваем, совпадает с «почерком» того, кто разделался с Реней Паркер. Он снова убивает. — Я наклоняюсь вперед. — Выслушав вас, я пришла к выводу, что ваш убийца и наш — одно и то же лицо.

Роулингс изучает меня с тщательностью человека, который боится снова обрести надежду.

— Вам больше повезло, чем мне?

— Что касается физических улик, то нет. Но мы нашли кое-что, и это вкупе с вашим подозреваемым двадцать пять лет назад может помочь раскрыть дело.

— Вы о чем?

Я рассказываю ему о Джеке-младшем и содержимом банки. С его лица исчезает безнадежность, появляется волнение.

— Вы хотите сказать, что этому типу внушили, будто он прапраправнук, или кто там еще, Джека Потрошителя, и что убивать он начал смолоду?

— Именно это я и хочу сказать.

Роулингс откидывается в кресле с потрясенным видом.

— О Господи, а ведь мне и в голову тогда не пришло поговорить с его мамашей! Папаша-то давно умер. — У Дона вид человека в шоке. Он берет себя в руки и стучит пальцем по папке: — Вся нужная информация здесь. Кто его мать, где она тогда жила.

— Тогда мы туда и отправимся, — говорю я.

— Так вы думаете… — Он глубоко вдыхает и поднимается на ноги. — Я знаю, что я сейчас произвожу плохое впечатление. Я старый пьяница, у меня все в прошлом. Но если вы позволите мне поехать с вами и взглянуть на его мать, обещаю, я вам не помешаю.

Я никогда еще не слышала, чтобы кто-нибудь просил так униженно, как сейчас Дон.

— Мне бы и в голову не пришло поехать без вас, Дон, — говорю я. — Вам пора довести это дело до конца.




53


Конкорд расположен к северу от Беркели, недалеко от залива. Мы едем туда, чтобы встретиться с матерью Питера Коннолли, женщиной по имени Патриция. По имеющейся в полиции копии водительских прав мы узнали, что ей шестьдесят четыре года. Мы решили приехать к ней, а не звонить и высказывать свои подозрения. Бывало, матери посылали своих сынов убивать. Кто знает, как было в этом случае?

Я нахожусь в зоне. Это такое место, куда я попадаю в конце охоты, когда я знаю, на самом примитивном уровне, что охота близка к завершению. Все чувства обостряются невероятно, у меня такое ощущение, что я опрометью бегу по рояльной струне, протянутой над пропастью. Бегу уверенно, не боясь упасть.

Пока мы едем, я смотрю на Дона и вижу искорки надежды в его глазах. Он посмел снова надеяться. Для него неудача может оказаться чем-то большим, нежели разочарование. Она может обернуться крушением личности. Тем не менее он выглядит на десять лет моложе. Глаза у него чистые, взгляд сосредоточенный. Таким, наверное, он был двадцать пять лет назад.

Мы, сыщики, сродни наркоманам. Мы шагаем по крови, через разложение и вонь. Мы видим кошмарные сны, вызванные ужасными сценами, с которыми разум не в состоянии смириться. Мы вымещаем это все на себе или окружающих. Но когда дело подходит к концу, мы испытываем кайф, с которым ничто не сравнится. Этот кайф заставляет нас забыть про вонь, кровь, ужасы и ночные кошмары. И когда все остается позади, мы готовы к новому расследованию.

Разумеется, дело порой оборачивается против нас. Мы терпим неудачу и упускаем убийцу. Душок остается, нет самоудовлетворения. Но даже тогда мы продолжаем работать, надеясь на счастливый случай.

Можно сказать, мы работаем на краю пропасти. Среди нас очень большой процент самоубийств. Мы погибаем под грузом ответственности.

Я осознаю все это, но мне наплевать. Сейчас шрамы не имеют значения. Потому что я в зоне. В двух шагах от убийцы.

Меня всегда завораживали книги и фильмы о серийных преступниках. Писатели и режиссеры очень часто полагают, что они должны выложить дорожку из хлебных крошек для своих героев. Выстроить ряд дедуктивных выводов и улик, которые ведут в логово монстра.

Иногда бывает и так. Но обычно — нет. Я помню дело, которое едва не свело нас с ума. Некто убивал детей; прошло три месяца, а у нас ничего на него не было. Ни одной надежной улики. Однажды утром мне позвонили из полицейского управления Лос-Анджелеса и сообщили, что он явился с повинной. Дело закрыли.

В случае с Джеком-младшим мы использовали все приемы. Он ведь переодевался, устанавливал «жучки», вербовал последователей, вел себя умно.

И в итоге раскрытие дела оказалось в зависимости от двух факторов: куска говядины и нераскрытого преступления двадцатипятилетней давности.

За годы работы я научилась довольствоваться только одной правдой: пойман — значит пойман, и это хорошо. Точка.

Звонит сотовый Алана.

— Слушаю, — говорит он.

Его глаза закрываются, и меня пронизывает страх, но они снова открываются, и в них облегчение.

— Спасибо, Лео. Я очень признателен тебе за звонок. — Алан отключается. — Келли еще не пришла в себя, но врачи считают ее состояние уже не критическим, а стабильным. Она по-прежнему в реанимации, но врач сказал Лео, что о смерти речь уже не идет, разве что произойдет что-то неожиданное.

— Келли справится. Она чертовски упрямая, — говорю я.

Джеймс не отвечает. Мы в молчании едем дальше.

— Приехали, — тихо говорит Дженни Чанг.

Дом старый, слегка обветшалый. Двор не ухожен, но не совсем запущен. Такое впечатление, что все катится вниз, но пройдено пока лишь полпути. Мы выгружаемся из машины и идем к входной двери. Она открывается прежде, чем мы успеваем постучать.

Патриция Коннолли выглядит старой и уставшей. Но несмотря на усталый вид, глаза у нее ясные. В них плещется страх.

— Наверное, вы из полиции, — говорит она.

— Да, мэм, — отвечаю я. — Кто из полиции, кто из ФБР. — Я показываю ей свое удостоверение, представляюсь и представляю других. — Не могли бы мы зайти, миссис Коннолли?

Она сдвигает брови и смотрит на меня:

— Можете, если перестанете называть меня миссис Коннолли.

Я удивлена.

— Конечно, мэм. Как вы хотите, чтобы я вас называла?

— Мисс Коннолли. Коннолли — моя девичья фамилия. Не хочу иметь ничего общего с покойным мужем, чтоб ему гореть в аду. Входите.

В доме чисто и опрятно, но абсолютно безлико. Как будто за порядком следят просто по привычке. Все видится в двух измерениях.

Патриция Коннолли проводит нас в гостиную и жестом предлагает сесть.

— Что-нибудь желаете? — спрашивает она. — Могу вам предложить только воду и кофе.

Я смотрю на свою команду. Все отрицательно качают головами.

— Благодарю вас, мисс Коннолли. Не беспокойтесь.

Она кивает и смотрит вниз, на свои руки.

— Ладно, тогда почему бы вам не объяснить, зачем вы приехали?

Говоря эти слова, она продолжает смотреть на руки, не хочет встречаться с нами глазами. Я решаю действовать так, как велит мне инстинкт.

— Почему бы вам самой не сказать, зачем мы здесь, мисс Коннолли?

Она резко поднимает голову, и я вижу, что не ошиблась. В ее глазах — вина.

Но говорить она еще не готова.

— Понятия не имею.

— Вы лжете, — говорю я и поражаюсь резкости собственного тона.

На лице Алана удивление.

Но я ничего не могу поделать. Я полна гневом, он уже перетекает через край. Я наклоняюсь вперед, ловлю ее взгляд. Тычу в нее пальцем:

— Мы здесь из-за вашего сына, мисс Коннолли. Мы здесь из-за матери, моей подруги, которую он изнасиловал и которой вспорол живот, как оленю. Из-за ее дочери. Она провела три дня, потому что он привязал ее к телу мертвой матери. — Я начинаю говорить громче. — Мы здесь из-за мужчины, который пытает женщин. Из-за нашего агента, тоже моей подруги, которая сейчас в больнице и может остаться на всю жизнь инвалидом. Мы здесь…

Она вскакивает, схватившись за голову руками.

— Прекратите! — кричит она. Руки опускаются и бессильно висят вдоль тела. — Просто… прекратите.

Теперь она напоминает воздушный шарик, который сдулся и медленно падает на землю. Она снова садится и вздыхает.

— Вы полагаете, что знаете, зачем сюда приехали, — говорит она, глядя на меня, — но это не так. Вы думаете, что вы приехали из-за этих несчастных женщин. — Она смотрит на Дона Роулингса. — Или из-за той бедной девушки, которой нет уже двадцать пять лет. Это только маленькая часть. Вы сюда пришли из-за чего-то куда более древнего.

Я могу перебить ее, рассказать о куске говядины в банке и Джеке-младшем, но что-то подсказывает мне, что не следует ей мешать.

— Даже смешно, как мы умудряемся просмотреть главное в людях. Даже в тех, кого любим. Наверное, это несправедливо. Если человек бьет жену или делает куда более страшные вещи, то этому всегда что-то предшествует. Верно?

— Я сама часто думаю об этом, мэм, — говорю я. — В связи с моей профессией.

— Наверное, — соглашается она. — Тогда вы знаете, что на самом деле все по-другому. Совершенно. Более того, порой вы получаете прямо противоположное. Самые некрасивые люди могут оказаться самыми порядочными. А под внешностью очаровательного мужчины может скрываться убийца. — Она пожимает плечами: — Внешность вовсе не показатель.

Разумеется, когда вы молоды, вас такие вещи не волнуют. Я познакомилась с Кейтом, когда мне было восемнадцать лет. Ему было двадцать пять, и я никогда раньше не встречала таких красивых мужчин. И это не преувеличение. Шесть футов роста, темные волосы, лицо киноактера. Когда он снял рубашку… Ну, давайте скажем, что тело было под стать лицу. — Она печально улыбается. — Когда он проявил ко мне интерес, я ужасно смутилась. Ведь я была убеждена, что ничем не примечательна. А он был так красив. Парень что надо. — Она обводит нас взглядом. — Все это случилась в Техасе, я ведь, надо сказать, родилась не в Калифорнии. — Она смотрит куда-то вдаль. — Техас. Плоский, жаркий и скучный.

Кейт долго ухаживал за мной. Я его не подпускала, не хотела, чтобы он решил, будто я доступна. Тогда я этого не знала, но он видел меня насквозь, как будто я была стеклянной. Он подыгрывал мне, делал все нужные телодвижения, потому что это его забавляло. Он мог бы схватить меня и приказать следовать за ним, и я бы послушалась. Он это знал и тем не менее несколько раз приглашал меня на свидания. Ради приличия.

Он все делал хорошо. Он умело притворялся, что не монстр. Он был идеальным джентльменом и романтиком, как будто явился прямиком из кино или книжек, которые мне нравились. Добрый, романтичный, красивый. Я решила, что нашла идеального мужчину. Того самого, о котором мечтает каждая молодая женщина, которого она, по ее мнению, заслуживает. — И голос, и улыбка Патриции пропитаны горечью. — К вашему сведению, жизнь дома у меня была трудной. У папочки был взрывной характер. Не то чтобы он бил мать ежедневно или еженедельно, но раз в месяц обязательно. Я видела, как он отвешивает ей оплеухи или бьет кулаком практически постоянно. Он никогда не трогал меня, но позднее я поняла, что он этого не делал не потому, что не хотел меня ударить. Просто он знал, что если он меня коснется, то побудительной причиной будет не насилие. — Она поднимает на меня глаза. — Вы понимаете?

К сожалению, я понимаю.

— Да, — говорю я.

— Полагаю, Кейт тоже понимал. Уверена. Однажды вечером, через месяц после нашего знакомства, он предложил мне выйти за него замуж. — Она вздыхает, припоминая. — Он выбрал для этого идеальный вечер. Полная луна, теплый воздух. Замечательный вечер. Он принес мне розу и сказал, что переезжает в Калифорнию. Он хотел, чтобы я поехала с ним, вышла за него замуж. Он сказал, что знает, что мне нужно уехать от своего папаши, что он меня любит и что это наш шанс. Разумеется, я согласилась.

Она закрывает глаза и некоторое время молчит. Я думаю, что она вспоминает это время как перепутье, на котором она свернула не в ту сторону и навсегда погрузилась во тьму.

— Через четыре дня мы уехали. Тайком. Я не попрощалась с родителями. Я собрала то немногое, что у меня было, и улизнула среди ночи. Я больше никогда их не видела.

То было интересное время. Я была свободна. Мне казалось, что жизнь повернулась ко мне лицом. У меня был мужчина, который хотел на мне жениться. Я вырвалась из тупика, в котором родилась. Я была молода, будущее было впереди. — Голос ее становился монотонным. — До Калифорнии мы добирались пять дней. Еще через два дня мы поженились. И в нашу первую брачную ночь я поняла, что будущее, которое меня ждало, — сущий ад.

Ее лицо теряет всякое выражение.

— Это был Хэллоуин наоборот. Вместо того чтобы быть человеком в маске зверя, Кейт был чудовищем в маске человека. — Она вздрагивает. — Я вышла за него замуж девственницей. Он был мил только до того момента, как перенес меня через порог дешевого гостиничного номера. Стоило двери закрыться, как маска слетела.

Я никогда не забуду ту его улыбку. Так мог улыбаться Гитлер, когда думал о евреях, умирающих в концлагерях. Кейт улыбнулся и закатил мне пощечину. С размаху. Удар развернул меня, из носа брызнула кровь, и я упала лицом на постель. Из глаз посыпались искры, я попыталась уверить себя, что все это сон. — Она мрачно поджимает губы. — Но это был не сон. Ночной кошмар, скорее. «Давай сразу кое-что проясним, — сказал он и начал срывать с меня одежду. — Ты моя собственность. Твоя обязанность — рожать. Ты просто самка. Вот и все». Я думаю, что больше всего меня испугал его голос, а не то, что он делал. Он казался спокойным и… нормальным. Его слова совсем не соответствовали поступкам. Он поставил меня на колени и… Нет, нельзя сказать, что он занимался со мной сексом. Нет. Не имеет значения, что мы были мужем и женой. Он меня насиловал. Заткнул мне рот кляпом, чтобы заглушить крики, и насиловал.

И все время говорил ровным голосом: «Мы проведем несколько дней здесь, пока ты не научишься знать свое место, самка. Ты приучишься делать, что я велю, без колебаний или вопросов. Наказанием за непослушание, любое, даже самое незначительное, будет боль, больше боли, чем ты сможешь выдержать».

Она надолго замолкает. Мы тоже сидим молча, уважая ее чувства. Мне нет нужды ее торопить. Я не сомневаюсь, что она приведет нас к тому, что мы хотим знать.

Она снова начинает говорить, на этот раз почти шепотом:

— Ему понадобилось три дня, чтобы сломить меня. Он резал меня. Прижигал сигаретами. Бил. В итоге я согласилась делать все, что он велел, каким бы отвратительным и унизительным это ни было. — Ее рот кривится от отвращения к себе. — Затем открылась последняя ложь. Он перевез меня из гостиницы в этот дом. — Она кивает. — Вы правильно догадались. Он у него был всегда. Он никогда не жил в Техасе. Он просто там охотился. Искал кого-то, кто родит ему ребенка.

— Питера, — уверенно говорю я.

— Да, — подтверждает она. — Мой маленький сладкий мальчик. — Она произносит «сладкий» с кривой усмешкой. — Кейт по ночам меня связывал, чтобы не сбежала. Бил меня, использовал. Заставлял делать всякие гадости. Затем я забеременела. Это был единственный мирный период в моей замужней жизни. Пока я ходила беременной, он пальцем ко мне не прикасался. Я была ему нужна, ведь я носила его ребенка. — Она прижимает руку ко лбу. — Я когда-то благодарила Бога, что родила не девочку. Он бы ее сразу убил. Теперь я знаю, что иметь сына тоже по-своему плохо.

Она молчит, собираясь с силами.

— Разумеется, он заставил меня рожать дома. Сам принимал роды. Дал мне тряпку, чтобы я привела себя в порядок, а сам в это время любовался ребенком и сюсюкал с ним. Когда я вытерлась и немного поспала, он отдал мне Питера. И предъявил ультиматум. — Она нервно потирает руки. — Он сказал, что у меня есть выбор. Он может убить меня сейчас и вырастить Питера самостоятельно или позволить мне жить и воспитывать сына вместе с ним. Еще он сказал, что если я выберу жизнь, то он никогда больше не поднимет на меня руку. Он даже спать будет на другой кровати. Но если я останусь с ним, а потом сбегу… Он сказал, что поймает меня и я буду умирать долго и мучительно. — Она крепко сжимает руки. — Я поверила ему. Мне нужно было убить себя и Питера еще тогда. Но я надеялась, что все изменится к лучшему.

И он сдержал слово. Никогда больше меня не бил. Спал в своей комнате, я — в своей. Разумеется, Питер спал в его комнате. Чтобы я не смогла украсть его ночью. Он был очень осторожен и изобретателен. Питер рос, и, к тому времени как ему исполнилось пять лет, я уже стала думать, что жизнь наладилась. Стала нормальной. Не прекрасной, но вполне сносной. Какой же я была дурочкой! Вскоре все снова стало плохо. И хотя он уже больше не бил меня, то, что он начал делать, было много, много хуже. — Она снова умолкает. Смотрит на меня и слабо улыбается. — Простите меня, но я должна выпить чашку кофе, прежде чем продолжить. Вы уверены, что никто не хочет ко мне присоединиться?

Я понимаю, что ей так будет комфортнее.

— Я выпью, — говорю я и улыбаюсь.

Дженни и Дон тоже соглашаются, а Алан просит стакан воды.

— Ты этому веришь? — шепотом спрашивает Алан, когда Патриция выходит на кухню.

— Думаю, что да, — отвечаю я и смотрю на него. — Да, я верю.

Она возвращается с подносом и раздает нам чашки. Садится и смотрит на Алана:

— Я слышала, что вы ей сказали.

Он удивляется. Он в смущении. И то и другое случается с ним крайне редко.

— Извините меня, мисс Коннолли. Я не хотел вас обидеть.

Она улыбается ему:

— Я и не обиделась, мистер Вашингтон. Живя с очень плохим человеком, вы обретаете способность разбираться в людях. Вы хороший человек, мистер Вашингтон. Кроме того, вопрос был вполне логичным. — Она поворачивается в кресле к нам боком. — Вы не будете возражать, если я попрошу вас расстегнуть мне сзади молнию на платье, агент Барретт. До половины достаточно.

Я встаю, сдвинув брови. Колеблюсь.

— Все нормально. Расстегивайте.

Я тяну молнию вниз. И закрываю на мгновение глаза при виде ее спины.

— Ничего себе картинка, верно? — спрашивает Патриция. — Тяните дальше, пусть и они увидят.

Спина Патриции сплошь покрыта шрамами. Та часть меня, которая не приходит в ужас, холодно отмечает, что раны, оставившие эти шрамы, нанесены по-разному и в разное время. Скорее всего в течение нескольких лет. Некоторые круглые, от ожогов сигаретой. Другие длинные и тонкие. Разрезы. Я догадываюсь, что часть шрамов — результат битья розгой. Эти шрамы — доказательство правдивости ее истории, они придают ее рассказу третье измерение. Я застегиваю молнию.

Мы все молчим, чувствуя себя неловко. Нарушает молчание Алан:

— Мне очень жаль, что вам так много пришлось пережить, миссис Коннолли. И простите меня за то, что я усомнился в правдивости вашей истории.

Патриция Коннолли улыбается ему. В этой улыбке мелькает девушка, которой она когда-то была.

— Я ценю вашу доброту, мистер Вашингтон. — Она складывает руки на коленях. Перебарывает волнение. — Вы должны понять, что я далеко не сразу догадалась, чем он занимается. А когда догадалась, было уже поздно. Кейт начал все ночи напролет проводить с Питером в подвале. Он всегда запирал подвал. Сначала Питер возвращался оттуда заплаканным. Но через год он уже возвращался с улыбкой. Еще через год на его лице не было никакого выражения, абсолютно никакого. Только этот взгляд. В нем читалась надменность. Но потом и надменность исчезла. Он выглядел нормальным десятилетним мальчиком. Умным, забавным. Он умел меня рассмешить. — Она качает головой. — Разумеется, сейчас я смотрю на все это ретроспективно. Тогда те изменения, которые в нем происходили, не привлекли моего внимания. Где-то угнездились в уголке моего мозга и сидели там. Все те годы Кейт держал слово. Он не бил меня. Не пытался переспать со мной. Для него я вроде как исчезла. Меня это устраивало. Вот только…

Волнение охватывает ее внезапно. Обрушивается, как весенняя гроза. По ее лицу струями текут слезы.

— Это было так эгоистично, ужасно. Он оставил меня в покое, верно. Но только потому, что был занят Питером. А я… я никогда не задавала вопросов, не пыталась разобраться и что-то сделать. Я просто отдала ему своего сына. — Голос ее наполнен презрением к самой себе. — Что я была за мать?

Гроза проходит. Она вытирает лицо тыльной стороной ладони.

— Теперь, оглядываясь назад, я вижу перемены в Питере. Я вижу у него улыбку отца, ту самую, которой он одарил меня в той гостиничной комнате после свадьбы. Я чувствовала его холодность. — Она снова долго молчит. Глубоко вздыхает. — Это случилось, когда ему было пятнадцать лет.

Ее глаза снова смотрят вдаль.

— Так много лет прошло, и все эти годы меня не били и не насиловали. У меня было время заглянуть в себя. Некоторым образом я жила как заточенная в башне. Но эта изоляция заставила меня подумать о себе. И я решилась. Начала планировать. Я полагала, что пора нам с сыном освободиться. На определенном этапе скорбь во мне начала превращаться в гнев. Я стала придумывать, как убить Кейта.

Ее лицо снова теряет всякое выражение.

— Я решила, пусть все будет просто. Я приглашу его к себе в постель. Он этого не ожидает. Разрешу ему делать со мной все, что ему захочется. И потом я воспользуюсь ножом, который спрячу под подушку. Убью его и вместе с сыном вернусь домой, в Техас. Будем жить нормально. — Она бросает на меня печальный взгляд. — Думаю, есть люди, которые умеют убивать, и те, кто не умеет. Или, возможно, дело не в том, что я не умею убивать. Может быть, причина в том, что он как раз был мастером этого дела.

Она трогает пальцами золотую цепочку на шее.

— Он удивился, это надо признать. Я сказала, что скучаю по ночам без него. Я увидела, что похоть загорелась в его глазах как огонь. Я была готова к тому, что он будет грубым, только так он мог получить удовольствие. Он втащил меня в спальню и почти сорвал с меня одежду. — Она продолжает теребить цепочку. — Я позволила ему развлекаться долгое-долгое время. Как водится, это было ужасно, но что значили несколько последних часов, если у меня был шанс покончить с ним навсегда? — Она кивает. — Я хотела, чтобы он вымотался. К тому времени, когда он кончил, один глаз у меня был черным, губы распухли, из носа текла кровь. Он, весь потный, скатился с моего тела, лег на спину, закрыл глаза и удовлетворенно вздохнул. — Ее зрачки расширяются, когда она переходит к следующему эпизоду. — Кто бы мог подумать, что человеческое существо может двигаться так быстро? Хотя, по сути, он и не был по-настоящему человеческим существом. Как только он закрыл глаза, я сунула руку под подушку и вытащила нож. Прошло не больше секунды, я лишь успела направить конец ножа к его горлу. — Она недоуменно качает головой. — Он схватил мою руку, когда нож находился в дюйме от его горла. Схватил и остановил. Он всегда был очень сильным. Сильнее его я никого не знала.

Он держал меня за запястье и улыбался той самой улыбкой. Потом покачал головой. «Ты это плохо придумала, Патриция, — сказал он. — Боюсь, с тобой придется покончить». — Ее руки немного дрожат. — Я так испугалась. Он отобрал у меня нож и принялся бить. Он бил меня долго и жестоко. Выбил несколько зубов. Сломал нос и челюсть. Я уже почти потеряла сознание, когда он наклонился ко мне и прошептал на ухо: «Готовься умереть, самка». И тут я провалилась во тьму.

Она замолкает. Меня завораживает движение золотой цепи, которую она крутит в пальцах.

— Я очнулась в больнице. Все болело. Но я не обращала на боль внимания, потому что понимала: если я жива, значит, он мертв. Я повернула голову и увидела сидящего рядом с кроватью Питера. Когда он увидел, что я очнулась, он взял меня за руку. И так сидел больше часа, не говоря ни слова.

Спустя несколько часов шериф рассказал мне, что произошло. — На ее глаза наворачиваются слезы. — Это Питер. Он услышал мои крики. Ворвался в комнату как раз в тот момент, когда Кейт готовился перерезать мне горло. Он убил его. Он убил отца, чтобы спасти меня.

Она обнимает себя руками, вид у нее был потерянный.

— Вы имеете представление о тех чувствах, которые овладевают человеком в подобные моменты? После всех этих ужасных лет и всего, через что пришлось пройти? Меня захлестнуло чувство облегчения. К тому же я обнаружила, что мой сын действительно был моим сыном, что в критический момент он предпочел меня отцу. — Слезы продолжают бежать по ее щекам. — Я же была уверена, что потеряла его навеки. Простите меня, я на минутку.

Она встает и, шаркая ногами, направляется к шкафчику, откуда достает салфетки. Она берет коробку с собой, садится в кресло, утирает салфеткой глаза.

— Простите меня.

— Все в порядке, — говорю я.

Я действительно так думаю. Невозможно себе представить, через что пришлось пройти этой женщине. Некоторые могут смотреть на нее с презрением, потому что она столько лет терпела надругательства. Потому что была слабой. Мне нравится думать, что я мудрее таких людей. Патриция вытирает глаза и берет себя в руки.

— Я поправилась, и мы вернулись домой. Это было славное время. Питер был со мною ласков. Обед теперь не был часом молчания. Мы были… — Она делает паузу. — Мы были семьей. — Ее лицо искажается, горечь возвращается, на лице будто черная маска. — Но это продолжалось недолго.

Она снова хватает пальцами золотую цепочку. Крутит ее, поворачивает.

— Он по-прежнему каждый вечер спускался в подвал. Проводил там часы. Меня он никогда туда не пускал. Я не знала, что он там делал. Но мне было страшно.

Шли месяцы, а я все думала об этом подвале. Но ничего не делала. Я не хотела ничего знать. Вы считаете, что я виновата? Кейт, кошмар моей жизни, был мертв. Сын вернулся ко мне. Жизнь наладилась. — Она трет ладонью лоб. — Но наверное, что-то внутри меня закалилось за все эти годы. Слишком много времени прошло, слишком много раз я не могла заснуть ночью, думая об этом подвале. Однажды, когда он был в школе, я решила, что пришло время спуститься туда и посмотреть.

Кейт всегда прятал ключ от подвала под настольной лампой в спальне. Он думал, что я не знаю, но я знала. И в тот день я пошла, взяла его, спустилась вниз и открыла дверь подвала.

Я долго стояла на верхней ступеньке лестницы, уставившись вниз, в темноту. Боролась с собой. Затем я зажгла свет и спустилась по лестнице.

Она замолкает так надолго, что я было решаю, что она потеряла ощущение времени и места, что она попала в ловушку того времени. Я едва не протягиваю руку, чтобы коснуться ее, когда она снова начинает говорить:

— Я ждала, когда он вернется из школы. Когда он пришел, я сказала, что была в подвале. И что я там увидела. Я сказала, что он спас мне жизнь и освободил меня и что он мой сын. Поэтому я на него не донесу. Но я сказала ему, что больше не могу позволить ему жить под одной крышей со мной.

Сначала я не думала, что он мне поверит. В том смысле, что я не донесу. — Она удивленно улыбается. — Наверное, осталась в нем какая-то часть, которая любила меня. Не знаю, потому ли, что я была его матерью или ему нужно было что-то, за что уцепиться, что напоминало бы ему, что он все еще человеческое существо. Так или иначе, но он не сказал почти ни слова. Собрал свои вещи, прихватил что-то из подвала, поцеловал меня в щеку, сказал, что любит меня и понимает, и захлопнул за собой дверь. С той поры я его ни разу не видела. С тех пор прошло почти тридцать лет.

По ее лицу ручьями текут слезы. Она смотрит на Дона Роулингса.

— Когда я прочитала про ту девушку и узнала, что подозревают Питера, я знала, что это сделал он. Все сходилось, понимаете? С тем, что я увидела в подвале. — Она нервно сжимает пальцы. — Знаю, я должна была что-то сказать. Но я… Он же спас мне жизнь. И он был моим сыном. Я знаю, это меня не оправдывает. Но тогда, много лет назад, мне почему-то казалось это правильным. Теперь же… — Она испускает вздох, в котором, кажется, скопились десятилетия изнеможения. — Теперь я постарела. И устала. Устала от всей той боли, тайн и кошмаров.

— Что вы увидели в подвале, Патриция? — спрашиваю я.

Она смотрит мне в глаза, продолжая перебирать золотую цепочку.

— Идите и смотрите сами. Я не открывала ту дверь почти тридцать лет. Пора ее открыть.

Она вытаскивает цепочку, которую все время крутила. На ней висит большой ключ. Она протягивает его мне:

— Возьмите. Откройте дверь. Пора впустить туда солнечный свет.




54


Я верю тому, что сказала Патриция. Что никто не входил в эту дверь очень долгое время. Ключ отказывается поворачиваться в замке. Ведь замок не открывали почти тридцать лет. С ним возится Алан, он то сосредоточенно трудится, то матерится, как шахтер.

— Ага… — говорит он, и тут раздается щелчок замка. — Получилось.

Он разгибается и распахивает дверь. Я вижу деревянную лестницу, ведущую в темноту. Впервые мне в голову приходит вопрос:

— Патриция, это же Калифорния. Подвал выкопали, когда дом был уже построен. Это Кейт сделал?

— Его дед. — Она показывает налево от двери: — Видите пятна на стене? Кейт рассказывал, что там висела фальшивая полка. Она закрывала дверь. Понятия не имею, почему он ее снял. — Она стоит в стороне от входа в подвал. Боится. — Вы увидите, что лестница приведет к дорожке. Подвал на самом деле не под самим домом. Кейт говорил, что дед сделал это специально. Из-за землетрясений.

— Вы спускались туда после землетрясения 1991 года? — спрашивает Дженни.

— Я не спускалась туда с того самого дня. Выключатель на стене справа. Будьте осторожны. — Она быстро удаляется в гостиную. Почти бежит.

Дженни смотрит на меня, подняв брови:

— Дело плохо, Смоуки. Есть веская причина, почему мы не роем погреба в Калифорнии. Эта причина называется сейсмической. Вполне вероятно, что там небезопасно.

Я раздумываю над ее словами. Но всего одну минуту.

— Я не могу ждать, Дженни. Мне нужно увидеть, что там, в подвале.

Она смотрит на меня и кивает:

— Мне тоже. — Слабая улыбка. — Но ты пойдешь первой.

Я начинаю спускаться по ступенькам, за мной все остальные. Чем ниже мы спускаемся, тем более глухо звучат наши шаги. Я полагаю, что звуки поглощаются грязью, скопившейся за треть века. В подвале прохладно. Прохладно, тихо и пустынно.

Все, как сказала Патриция. От лестницы ведет узкая дорожка. Примерно футов двадцати длиной. Я вижу впереди контуры двери. Я дохожу до нее и вижу выключатель. Я поворачиваю его, и мы все входим в большое помещение.

— Вау! — восклицает Джеймс. — Только взгляните.

Комната большая, примерно пятьсот квадратных футов. Никаких украшений. Только серый бетон и яркий свет. Мебель чисто функциональная.

То, что привлекло внимание Джеймса, находится у дальней стены слева.

Я подхожу поближе и смотрю с удивлением. Вся стена, сверху донизу, покрыта диаграммами человеческого тела, выполненными вполне профессионально. Везде точные надписи. Начинается с целого тела. Затем с тела без кожи, с обнаженной системой мускулов, затем диаграммы внутренних органов в мельчайших подробностях.

Я подхожу еще ближе и вижу стену, которая была не видна из-за плохого освещения. Увидев то, что на ней, я вздрагиваю.

— Все подойдите сюда, — говорю я.

Эта стена выкрашена в белый цвет для того, чтобы черные буквы выделялись резче.





Заповеди Потрошителя


1. Большинство человечества — скоты. Ты же потомок древних хищников, первых охотников. Никогда не позволяй морали скота отвлечь тебя от твоей миссии.

2. Это вовсе не грех — убить шлюху. Она порождение дьявола и нарыв на теле общества.

3. Когда ты убиваешь шлюху и для этого выходишь из тени, убивай ее самым отвратительным образом, чтобы преподать урок другим шлюхам.

4. Не ощущай вины, если ты торжествуешь во время убийства шлюхи. Ты произошел от древнего рода, ты мясоед. Твоя жажда крови естественна.

5. Любая женщина может стать шлюхой. Бери женщину, только чтобы продолжить род. Никогда не позволяй ей смутить твой ум или сердце. Все женщины самки, ни больше ни меньше.

6. Если учение передается, оно может быть передано только сыну, но НИКОГДА дочери.

7. Каждый Потрошитель должен найти своего собственного Абберлайна. Чтобы твои инстинкты не притуплялись и умение совершенствовалось, за тобой должны охотиться.

8. Пока ты не найдешь своего Абберлайна, ты должен действовать скрытно.

9. Умри, но не попадай за решетку.

10. Потомки Человека из тени бесстрашны. Они удовлетворяют свои потребности без колебаний и угрызений совести. Всегда будь в этом примером. Иди на разумный риск, играй, чтобы заставить кровь петь.

11. Никогда не забывай, что ты произошел от него — от Человека из тени.





— Черт, — шепчет Дон.

Я готова согласиться.

— Смотрите сюда, — зовет Алан.

В комнате три ряда полок.

— Еще анатомия. Разные тексты про Джека Потрошителя. — Алан подходит ближе, достает что-то с полки, открывает. — Так и думал. — Он смотрит на меня. — Альбомы. — Он листает страницы, останавливается на одной. Показывает мне.

На страницах наклеены черно-белые фотографии. На них молодая женщина, привязанная к столу, с кляпом во рту. Помещение на фотографиях напоминает то, в котором мы сейчас находимся. Я прохожу вдоль полок.

— Алан, — зову я.

Он подходит ко мне, и я показываю ему на стол перед нами и на фотографию.

— Черт, — говорит он и сжимает зубы. — Это было здесь.

На фотографиях запечатлены изнасилование, пытки и вскрытие молодой женщины. Все они несут некий показательный смысл: как это нужно делать. Как будто человек в маске проводит семинар по страданиям и унижению.

— Бог мой, — говорю я. — И много здесь таких фотографий?

— По-моему, около сотни.

Я пролистываю страницы с фотографиями и дохожу до записей.






Даже в восемь лет Питер проявляет себя достойным потомком. Он наблюдал, как я убил шлюху, фотографировал и задавал умные вопросы. Особенно его интересовала техника вскрытия. Я рад, что его вот уже год не тошнит при виде крови и расчлененного тела.





Я нахожу следующую запись.






На этот раз я взял Питера с собой на охоту. На следующий день ему не надо было идти в школу, и я решил, что самое время ему поучаствовать в охоте лично. Ведь ему уже десять лет. Я был доволен. Он очень одарен.

Замечание: он смутился, когда я сорвал со шлюхи одежду и у него встал член. Я объяснил ему механику этого явления и заставил шлюху доставить ему удовольствие рукой. Похоже, ему понравилось. Он потом поблагодарил меня.





И еще.






Сегодня Питер спросил меня, сколько мне было лет, когда я в первый раз убил шлюху. Я поколебался, прежде чем сказать ему правду. Он так гордится силой наших предков, что я боялся рассказывать ему о слабости моего отца. Боялся, что он станет сомневаться в благородстве нашей крови. Но в итоге я рассказал ему все: как мой отец скрывал от меня наше происхождение. Как я узнал правду только после тщательного изучения нашей генеалогии. Как мой отец все отрицал, когда я рассказал ему о своем открытии. Как он вместе с моей матерью внушал мне, что я сумасшедший. Я напрасно сомневался в Питере. Он смотрел на меня с обожанием, когда я рассказал ему о своем упорстве, о поисках правды и о мести отцу. Я буду помнить его восхищенный взгляд до самой смерти.





— Черт, — бормочет Алан. — Все, как рассказывала Патриция. Он начал промывать мозги мальчику с раннего детства.

— У него не было никаких шансов стать нормальным человеком, — добавляет Джеймс. — Хотя сейчас это уже не имеет значения. Слишком долго все длилось. Его переделать невозможно.

Я не отвечаю. В ушах шумит, голова кружится. Меня будто пронзает электрическим шоком. Я долистываю альбом и в конце вижу подпись. Голова идет кругом, я испытываю ужас, неверие, стыд, я чувствую, что меня предали.

«Может быть, это совпадение», — думаю я.

Я знаю, что это не так.

Я смотрю на написанные на стене заповеди, снова читаю пункт семь:






«Каждый Потрошитель должен найти своего собственного Абберлайна. Чтобы твои инстинкты не притуплялись и умение совершенствовалось, за тобой должны охотиться».





— Смоуки? — Голос у Алана резкий, озабоченный. — В чем дело?

Я ничего не говорю. Просто протягиваю ему альбом с подписью: Кейт Хиллстед.

Хиллстед.

Я знаю, кто такой Джек-младший. И он знает меня.

Очень близко.




55


Чудовища в человеческих масках, прекрасно играющие свою роль.

Питер Хиллстед обманул всех, включая меня. Хуже того, он был со мной в моменты моей самой глубокой уязвимости.

Но есть кое-что более ужасное, от чего мне хочется блевать, едва я об этом подумаю. Он не только обдурил меня, использовал меня и влез мне в душу, он также помог мне. Верно, для своих собственных целей, но все же… Одна мысль, что мне стало несколько лучше из-за того, что я встретила его, вызывает во мне желание кричать, блевать и год стоять под душем.

— Я знаю, кто он такой, — отвечаю я на вопрос Алана.

Сначала потрясенное молчание, потом гомон. Алан шикает на всех.

— О чем ты говоришь?

Я показываю на подпись на последней странице альбома:

— Кейт Хиллстед. Сына его зовут Питер. Имя моего психотерапевта Питер Хиллстед.

Алан с сомнением смотрит на меня:

— Это может быть простым совпадением, Смоуки.

— Нет. Мне нужно увидеть фотографии Кейта и его сына. Но возраст совпадает.

— Черт побери, — бормочет Джеймс.

Я направляюсь к лестнице:

— Пошли.

Патриция сидит в гостиной.

— Мисс Коннолли? У вас есть фотографии вашего мужа? И сына?

Она склоняет голову набок и смотрит мне в глаза:

— Вы кое-что нашли, верно?

— Да, мэм. Но если я увижу фотографии Кейта и Питера, я буду полностью уверена.

Она поднимается из кресла:

— После того как Питер ушел, я обнаружила, что он забрал все свои фотографии. У меня есть фотография Кейта. Она завалилась за ящик. Я сохранила ее, чтобы помнить, как выглядит зло. Подождите минутку.

Она направляется в спальню и вскоре возвращается с небольшой фотографией.

— Вот, — говорит она, протягивая ее мне. — Чертовски красив. Что, наверное, естественно, ведь они с чертом лучшие друзья.

Я смотрю на снимок, и все сомнения испаряются. Меня охватывает дрожь. Я вижу ярко-синие глаза, такие же неожиданные и красивые, как у Питера в реальной жизни.

— Они очень похожи, — говорю я Джеймсу. — Теперь я уверена. Питер Хиллстед — сын Кейта Хиллстеда.

— Так вы хотите сказать… мы знаем, кто он такой? Тот человек, убивший Реней?

Это спрашивает Дон Роулингс. Он похож на человека, пытающегося заарканить утреннюю зарю. Несмотря на бушующую во мне смуту, я улыбаюсь ему:

— Верно.

Я вижу, как он сразу сбрасывает десяток лет. Плечи распрямляются, глаза обретают блеск, на лице появляется решительное выражение.

— Скажите, что я должен делать?

— Я хочу, чтобы вы и Дженни как следует обработали этот клятый подвал, да и сам дом тоже. Если мы сможем найти отпечатки пальцев, совпадающие с отпечатками Питера…

Я не хочу вдаваться в детали. Они понимают. Они знают, кто такой Джек-младший, но знать и доказать в суде — вещи разные.

— Мы этим займемся, — обещает Дженни. — А куда вы все сейчас направитесь?

— Назад, в Лос-Анджелес, чтобы арестовать этого гада.

Кто-то трогает меня за руку. От возбуждения я совсем забыла про Патрицию Коннолли.

— Пообещайте мне кое-что, агент Барретт.

— Если смогу, мисс Коннолли.

— Я знаю, что сейчас Питер очень плохой человек. Он был скорее всего обречен с того момента, как впервые отец заставил его войти в этот подвал. Но если вам придется убить его… пообещайте мне, что он умрет быстро.

Я смотрю на Патрицию и вижу, в кого бы я могла превратиться, если бы осталась сидеть в своей комнате, разглядывая шрамы в зеркале. Если бы я не убила себя, я бы стала такой, как она: призрак, сотворенный из дыма воспоминаний о боли. В ожидании порыва ветра, который бы сдул меня в никуда.

— Если до этого дойдет, Патриция, я постараюсь.

Она касается моей руки, эта женщина-тень, и снова садится в кресло. Я представляю себе, как ее когда-нибудь найдут мертвой в этом кресле. Она задремлет и больше не проснется.

— Ты можешь подвезти нас в аэропорт, Дженни?

— Конечно.

Я смотрю на Джеймса и Алана:

— Пошли, пора с этим кончать.




56


Мы на борту самолета на полдороге к Лос-Анджелесу, и я говорю по телефону с Лео.

— Это вы серьезно? — спрашивает он.

Я только что рассказала ему, что мы нашли в доме в Конкорде.

— Боюсь, что так. Я хочу, чтобы ты начал оформлять ордер на арест. Необходимо также послать людей к нему в офис и на квартиру. Объясни все коротко, я сообщу подробности, когда мы прилетим.

— Будет сделано.

— Найди фотографию Хиллстеда и сравни это фото со снимками с сексуальных вечеринок.

— Понял.

— Прекрасно. Пусть все знают, что происходит. Я сейчас позвоню Джонсу. Мы прибудем примерно через час.

— До встречи, босс.

Я отключаюсь и набираю номер приемной Джонса. Меня соединяют с Ширли.

— Мне необходимо поговорить с ним, Ширли. Немедленно. Где бы он ни был, чем бы ни был занят. Это очень важно. — Она беспрекословно соединяет меня с заместителем директора.

— Что происходит? — спрашивает Джонс.

Я рассказываю ему о том, что мы узнали в Конкорде. Про подвал и его начинку. Заканчиваю я сообщением насчет Питера.

Следует потрясенное молчание. Затем мне приходится на некоторое время отодвинуть телефон подальше от уха, так Джонс орет и матерится.

— Выходит, последние десять лет главным психотерапевтом моих агентов в Лос-Анджелесе был серийный убийца? Ты это хочешь сказать?

— Да, сэр. Именно это я и хочу сказать.

Небольшая пауза, затем он говорит:

— Познакомь меня с планом.

Все вопли позади, теперь только дело.

— Техники-криминалисты обрабатывают подвал и дом в Конкорде. Мы надеемся найти там отпечатки пальцев Питера. Лучше бы в подвале.

— Отпечатки? Спустя тридцать лет?

— Разумеется. Был случай, когда отпечатки сняли с пористой бумаги через сорок лет. Я также попросила Джеймса получить ордер на обыск в его доме и офисе. Как только мы получим ордер, я объявлю на него охоту, как в лучших блокбастерах.

— Что ты собираешься сделать с Хиллстедом?

Я понимаю, о чем он спрашивает. У нас нет улик, достаточных для его ареста. О приговоре даже и говорить нечего.

— Я его посажу за решетку, пока мы проводим обыски. Это и результаты, полученные в Сан-Франциско, должны дать нам основания для ареста.

— Принеси мне ордер, когда сюда приедешь, я сам завершу все формальности.

— Слушаюсь, сэр.

Он отключается. Я смотрю на Джеймса и Алана:

— Все на мази. Теперь надо заставить этот чертов самолет лететь быстрее.




Едва самолет приземляется, мы выскакиваем из него и бежим. Через десять минут мы уже мчимся по шоссе 405. Я снова звоню Лео.

— Мы в машине. Ты оформил ордер?

— Осталось вписать некоторые детали и распечатать его.

— Хорошо.




Мой сотовый звонит, когда мы подъезжаем к зданию ФБР.

— Говорит агент Барретт.

— Приветствую вас, агент Барретт. — Голос чистый, неискаженный.

Я жестом приказываю всем замолчать.

— Привет, доктор Хиллстед.

— Браво, Смоуки. Браво. Должен признаться, я всегда опасался, что призрак Реней Паркер будет преследовать меня. Тогда я нарушил одну из заповедей: не нашел достойного противника и все-таки решил показать, как умею работать. Не смог себе отказать в удовольствии. Я думал, что через двадцать пять лет… А, ладно. Сколько ни планируй… И еще одну ошибку я совершил: дал Стриту медальон и тетрадь. Он так умолял меня подарить ему что-нибудь. Он и в самом деле заслужил сувенир. Он был очень прилежным учеником. Настоящим энтузиастом. — Хиллстед хихикает. — Разумеется, я подумывал над тем, чтобы взвалить это убийство на него, но сами видите, что вышло. А, да ладно.

У него тот же голос, но тон и манера другие. Он говорит со своеобразной болезненной фривольностью, какой я никогда не слышала в его кабинете.

— Вы знаете? — спрашиваю я.

— Разумеется, знаю. Я ведь только что сказал, что думал о Реней, так? Было бы глупо, если бы я об этом думал и не подготовился к такой возможности. Разумеется, это меняет всю игру.

— В смысле?

— Так ведь вы теперь знаете, кто я такой. А это означает, что мне конец. Я и подобные мне всегда существовали в тени, агент Барретт. Мы не стремимся к свету, он нам противопоказан. Стыд и позор. Знаете ли вы, сколько лет я вынужден был сидеть и слушать нытье людишек, пока искал своего Абберлайна? Бесконечные часы я должен был притворяться, что мне небезразлично, хуже того, порой мне приходилось действительно помогать этим слабым и сломанным червякам, чтобы иметь возможность продолжать свой поиск. — Он вздыхает. — И все-таки я нашел вас. Возможно, я слегка перестарался. — Он хмыкает. — Но я должен вам кое в чем признаться. Вы ведь помните ту ночь с Джозефом Сэндсом, дорогуша?

Я спокойна. Его слова не злят меня.

— Вы знаете, что да, Питер.

— Вы когда-нибудь читали досье? Я имею в виду полностью? Включая заметки о том, как он попал в ваш дом?

— Я читала досье. Все, кроме отчета о результатах баллистической экспертизы, который вы сами и спрятали. А что?

Молчание. Мне кажется, что я слышу, как он улыбается.

— Вы не припомните, там были какие-нибудь следы взлома?

Я чуть не говорю ему, что мне все надоело. Что я хочу знать, где он. Но что-то меня останавливает. Я думаю над его вопросом и вспоминаю, что узнала из досье.

— Признаков взлома не было.

— Правильно. Хотите знать почему?

Я молчу.

Я думаю о Ронни Барнесе, о совпадении дат. Ронни умер девятнадцатого, и Сэндс убил мою семью девятнадцатого.

— По очень основательной причине, Смоуки. У него был ключ. Зачем ломать замок, когда можно открыть дверь и войти? — Он смеется. — Догадайтесь с одного раза, где он взял ключ. — Пауза. — Конечно, я его ему дал, дорогая Смоуки. Я.

Я вижу свою реакцию в глазах Алана и Джеймса. Алан делает шаг назад и настораживается. Меня это не удивляет. Меня лишило дара речи желание убить, это желание затмило мне мозги, заменило кровь в венах.

Мою голову наполняет грохот выстрелов. Глаза жжет. Моя ярость сродни той, что терзала меня, когда Джозеф Сэндс терзал моего Мэтта.

Мой Мэтт и моя Алекса, любовь моей жизни. Шрамы, которые уродуют мое лицо и тело, которые мучают меня и которые едва не изуродовали мою душу. Месяцы ночных кошмаров, пробуждений от собственного крика, океаны слез. Похороны и надгробные камни, запах кладбищенской земли. Беспрерывное курение, отчаяние и доброта незнакомых людей.

Этот монстр по имени Питер Хиллстед оставил за собой сплошные руины. Дон Роулингс. Я. Бонни. Он раскрошил наши надежды, как кусок хлеба, и скормил эти крошки скользким тварям, ползающим в темноте. Он насытился нашей болью подобно вурдалаку.

Он не олицетворяет все зло мира, я понимаю. Но сейчас он для меня — источник зла. Он — мои страдания, крики Мэтта, удивленный взгляд Алексы перед смертью от пули, посланной мной. Он — погибшие ребятишки, которых Дон Роулингс видит во сне, он — смерть моей подруги детства, он — реанимационная палата, где лежит Келли, и он — унылое существование женщины, родившей его.

— Где вы? — шепчу я.

Я опять слышу, как он улыбается.

— Задело, верно? Отлично. — Он делает паузу. — То было ваше последнее испытание, Смоуки. Если вы смогли пережить Сэндса, значит, вы мой Абберлайн. — Голос у него почти ласковый.

Мечтательный.

— Где вы? — повторяю я.

Он смеется:

— Я скажу вам, где я, но сначала я должен вас кое-чем порадовать. Передайте привет агенту Барретт.

Я слышу, как телефонная трубка прижимается к чьему-то уху.

— С-смоуки?

Я подскакиваю, как будто получила электрический заряд.

Элайна. Все происходило так быстро. Кинана и Шантца никем не заменили. Я кляну себя: «Дура, дура, дура!»

— Она тут, со мной, Смоуки. И с ней кое-кто помладше. Тот, кто не может говорить по телефону, потому что… Не может она сейчас говорить, вот и все. — Он смеется. — Как насчет дежа-вю?

Я тону. Мне нечем дышать. Время движется в унисон с моим сердцебиением. Я чувствую не страх, я ощущаю ужас. Душераздирающий, истеричный, животный ужас. Я удивляюсь, слыша свой спокойный голос.

— Где вы, Питер? Только скажите, и я приеду к вам. — Я не прошу его не причинять вреда Элайне и Бонни. Тем более что все равно не поверю в его обещание.

— Правила будут такими, Смоуки. Я в своем доме. Элайна голая, она привязана к моей кровати. Малышка Бонни в моих объятиях. Знакомая картинка? Если вы не будете здесь через двадцать пять минут, я убью Элайну, и Бонни увидит знакомую картинку. Если я увижу полицию или кого-нибудь из СВАТа, или даже заподозрю, что они где-то рядом, я убью их обеих. Вы можете прихватить свою команду, но никого больше, это между вами и мной. Вы понимаете?

— Да.

— Прекрасно. Тогда время пошло.

Он отключается.

— Что, черт побери, происходит? — спрашивает Алан.

Я не отвечаю. Смотрю на Алана. Он весь напряжен, он наготове. Алан всегда наготове. Особенно если надо помочь другу. Я слышу собственное дыхание: вдох-выдох, вдох-выдох.

На меня нисходит вселенское спокойствие. Я нахожусь на пляже, прижимаю к уху раковину. Слышу далекий рокот. Интересно, это шок?

Я так не думаю. Я вообще ни о чем не думаю. Я имею дело с Хиллстедом, который добивается всего, к чему стремится. С Хиллстедом, готовым убить не задумываясь, без сожаления и угрызений совести. Для него убить — все равно что для меня выдернуть сорняк.

Я кладу руки на плечи Алана, смотрю ему в лицо:

— Послушай меня, Алан. Я должна тебе кое-что сказать, и я хочу, чтобы ты это услышал. Я хочу, чтобы ты держал себя в руках. Я обо всем позабочусь.

Он молчит. В его глазах беспокойство и догадка.

— Он захватил Элайну и Бонни, — говорю я.

Я ощущаю, как сжимаются его мускулы, как вздрагивает все его большое тело. Он ни на секунду не отводит от меня взгляда.

— Он захватил их и теперь вызывает меня, так что мы сейчас поедем туда, где он их держит. Когда мы туда приедем, мы освободим их и убьем его, чего бы это ни стоило. — Я крепко сжимаю его плечи. — Ты меня понял? Я обо всем позабочусь.

Он не отрывает от меня взгляда. Джеймс сидит тихо и ждет.

— Он будет пытаться выбраться и забрать их с собой, — говорит Алан.

Я киваю:

— Знаю. По-видимому, мне нужно его опередить.

Алан берет меня за руки. Бог мой, ну и огромные же у него руки! Но пожатие мягкое.

— Опереди его, Смоуки. — Голос у него срывается.

Он опускает мои руки и отходит в сторону. Вытаскивает пистолет, проверяет обойму и направляется к машине.

— Пошли, — говорит он.

Гнется, но не ломается.

«Но мы-то сломаем? — спрашивает дракон. — Мы похрустим костями?»

Вопросы риторические, я не отвечаю.




По пути я звоню Томми.

— Ты все еще ездишь за мной? — спрашиваю я.

— Да.

— Ситуация изменилась. — Я рассказываю ему о телефонном разговоре с Хиллстедом.

— Что ты хочешь, чтобы я делал?

— Я хочу, чтобы ты поехал по его адресу и последил за его домом. Если увидишь, что он вышел из дома один, значит, он обошел нас.

— И?..

— Если такое произойдет, прикончи его.

Длинная пауза, затем Томми отвечает обычным тоном:

— Понял.

— Спасибо, Томми.

— Эй, Смоуки, постарайся не нарваться на пулю. — Он несколько мгновений молчит. — Мне бы все же хотелось узнать, приведет ли это куда-нибудь. — Он отключается.




Мы останавливаемся на подъездной дорожке. Все выглядит мирно. Тихо и спокойно, обычный пригород. Когда я выключаю двигатель, звонит мой сотовый.

— Барретт.

— Вы уложились в отведенное время, Смоуки. Я так горд! Теперь позвольте сообщить вам, как мы все устроим. Вы войдете через парадную дверь. Ваши друзья останутся снаружи. Если произойдет что-то, кроме этих двух вещей, я убью Элайну и малышку Бонни. Ясно?

— Ясно.

— Ну, так входите, входите!

Он отключается. Я вытаскиваю пистолет, проверяю обойму и позволяю пистолету поудобнее устроиться в моей руке. Гладкая черная стальная птица смерти.

— Я вхожу, вы остаетесь здесь. Таковы его требования.

— Не желаю слушать это дерьмо, — заявляет Алан. В голосе слышится отчаяние.

Я смотрю на него. Внимательно.

— Я обо всем позабочусь, Алан. — Я позволяю ему увидеть дракона, услышать его. Показываю ему пистолет. — Я не промахнусь.

Он смотрит на пистолет. Облизывает губы. На его лице одновременно и скорбь, и беспомощность. Но он сглатывает и кивает. Я бросаю взгляд на Джеймса. Он тоже кивает.

Что еще сказать? Я поворачиваюсь и, держа в руке пистолет, иду к дому Хиллстеда. Кладу руку на ручку и поворачиваю ее. Сердце бешено стучит, кровь стремительно бежит по жилам. Я и возбуждена, и напугана. Я вхожу в дом и закрываю за собой дверь.

— Поднимайтесь наверх, Смоуки, дорогуша, — слышу я голос Хиллстеда, доносящийся со второго этажа.

Я медленно иду по лестнице. По спине стекает пот. Я уже наверху.

— Сюда, агент Барретт.

Я поднимаю пистолет и вхожу в спальню. То, что я вижу, действует на меня так, как он и задумал: я замираю на месте от страха.

Элайна привязана к кровати. Она голая, руки и ноги стянуты веревкой. Меня начинает тошнить, когда я замечаю, что он уже поработал ножом. Нарисовал клетки для игры в крестики и нолики у нее на животе. Сделал надрез над грудью. Я смотрю ей в глаза и с облегчением вижу: хотя она и в ужасе, но держится. Это означает, что Хиллстед еще не сломал ее.

Питер сидит около кровати в мягком кресле с Бонни на коленях. Он держит нож у ее яремной вены. Она тоже держится, но в ее глазах я вижу кое-что еще, чего нет у Элайны: ненависть. Если бы она могла, она убила бы человека, который убил ее мать.

— Дежа-вю, не так ли, агент Барретт? Как вы могли заметить, до лица Элайны я еще не добрался. — Он хихикает. — Я подумал, что стоит привнести в эту сцену кое-что из вашей боли и психоза. Здесь мы тоже уничтожаем нечто красивое, покрываем шрамами, уродуем. И наконец, здесь у нас есть ваша дочь Алекса, человек-щит.

Я поднимаю пистолет, но он прячется за головой Бонни. Нож прижимается к горлу крепче, и появляется капля крови.

— Давайте не будем торопиться, — говорит он. — Я и для вас приготовил кресло. Садитесь. Как говорится, дайте отдых ногам. — Он выглядывает из-за Бонни и улыбается: — Как в добрые старые времена.

«Похрусти его костями!» — рычит дракон.

«Тихо, — говорю я ему. — Мне нужно сосредоточиться».

Я озираюсь, вижу кресло, на которое показывает Хиллстед. Разумеется, оно повернуто к нему. Действительно, как в старые времена. Я подхожу и сажусь.

— Собираешься еще покопаться в моей психике, Питер? — спрашиваю я.

Он смеется и качает головой:

— Это все уже позади для нас обоих. Я ничего нового не могу сказать вам о вас.

— Тогда чего ты хочешь?

Его глаза мерцают. В такой ситуации зрелище отвратительное.

— Я хочу поговорить с вами, Смоуки. И затем я хочу видеть, что произойдет.

Я смотрю на его колени. Я могу прострелить их в одно мгновение, поднять пистолет, бам-бам, и последний выстрел в голову. Вдох-выдох, три нажатия на спусковой крючок — и прощай, Питер.

Еще думая об этом, я уже начинаю движение. Дуло пистолета приподнимается, я знаю, что он направлен в нужную точку, бессознательно осознаю, какой силы давление на крючок потребуется. Знаю, на сколько дюймов мне нужно будет передвинуть дуло после первого выстрела, чтобы прострелить второе колено. Это все подсознательные расчеты.

Но я знаю, что ничего не получится.

Потому что рука, которая держит пистолет… дрожит.

Нет, она не просто дрожит, она трясется.

Я закрываю глаза и опускаю руку. Питер громко хохочет:

— Смоуки! Возможно, я слишком рано заговорил. И вы по-прежнему нуждаетесь в терапии.

Я чувствую, как на меня накатывает паника. Медленно, как волна на пляж ночью. Я смотрю на Бонни и с удивлением вижу, что она не сводит с меня глаз. В ее глазах доверие.

Я моргаю, лицо Бонни превращается в мутное пятно. Снова моргаю. Вижу перед собой Алексу.

Злые глаза. Никакого доверия.

В моих ушах слабый звон.

Звон? Нет… Я наклоняю голову, чтобы лучше слышать. Это голос. Слишком слабый, слишком далекий, трудно различить.

— Смоуки? Вы с нами?

Голос Хиллстеда, и снова передо мной лицо Бонни.

Я в шоке, я понимаю, что теряю рассудок. Прямо здесь, прямо в эту минуту. Как раз тогда, когда он мне больше всего нужен.

Милостивый Боже.

Я откашливаюсь и заставляю себя заговорить.

— Ты сказал, нам надо поговорить. Так говори. — Мои слова не звучат убедительно, но по крайней мере они звучат разумно.

Пот стекает по мне ручьями.

Он недолго молчит.

— Неужели вы думаете, — начинает он, — что я сожалею, что попал в такую ситуацию? Если вы так думаете, то ошибаетесь. Мой отец научил меня придерживаться определенного стандарта. Он очень любил повторять: «Не важно, сколько ты прожил, важно, насколько великолепно ты убивал, пока был жив». — Он прищурясь смотрит на меня. — Понимаете? Быть верным своим предкам, следовать примеру Человека из тени — эта заповедь не подразумевает только убивать проституток и дразнить полицию. Это своего рода… искусство. Тут речь идет о характере убийства, не только самом действии. — В голосе звучит гордость — Мы режем вас первоклассным серебром и пьем вашу кровь из хрустальных бокалов. Мы душим вас шелком, а сами носим «Армани». — Он выглядывает из-за Бонни. — Убить может любой дурак. Мы делаем историю. Мы становимся бессмертными.

«Тяни, тяни время», — думаю я. Потому что снова слышу слабые голоса в голове и знаю, знаю точно: то, что они говорят, важно.

— У тебя нет детей, — говорю я. — Значит, все на тебе кончается. Это к слову о бессмертии.

Он пожимает плечами:

— Эти гены снова всплывут. Кто сказал, что он не посеял свое семя в других местах? Кто сказал, что этого не сделал я? — Он улыбается. — Я не был первым, сомневаюсь, что я буду последним. Наша раса выживет при любых обстоятельствах.

Меня посещает единственная и ужасная мысль: «Неужели я не хочу спасти Бонни? Неужели в глубине души я считаю, что спасение Бонни будет несправедливостью по отношению к Алексе?»

Моя рука с пистолетом, лежащая на коленях, трясется.

Голос в голове звучит слабо, но все настойчивее.

Я хмурюсь:

— Раса? О какой расе речь?

— Первобытных охотников. Двуногих хищников.

— А, верно. Все то же дерьмо.

Сердце пропускает удар, когда я вижу, что рука, держащая нож у горла Бонни, сжимается так, что белеют костяшки пальцев. Но он тут же расслабляется и хихикает.

— Сейчас скажу, к чему я веду, что самое главное, Смоуки, радость моя. Это не важно, что вы меня поймали. В конечном счете я был настоящим. Куда более настоящим, чем мой отец. Он ведь так никогда и не отыскал своего Абберлайна. А мои последователи? — Сейчас он напоминает мне прихорашивающуюся птицу. — Это было весьма оригинально. — Он снова выглядывает из-за девочки. — Кроме того, у меня есть для вас парочка предложений. Немного развлечения напоследок.

Впервые с того момента, как начала трястись рука, голос у меня в голове замолкает. Вкрадывается тревога.

— Какие такие предложения?

— Несколько шрамов на всю жизнь, Смоуки. Я хочу оставить на вас свой след и дать вам кое-что взамен.

— О чем ты толкуешь, мать твою?

— Если я скажу вам: «Застрелитесь, и я отпущу Бонни и Элайну», вы мне поверите?

— Разумеется, нет.

— Конечно. Но если я скажу: «Порежьте себе лицо, и я отпущу Элайну…»

Моя тревога нарастает. Я снова начинаю потеть.

— А-а… видите? В этом и удовольствие иметь дело с такими ставками, Смоуки. Вам придется подумать, не правда ли? — Он смеется. — Тут много вариантов. Например: ничего не делайте, продолжайте сидеть, ждите, когда я их отпущу — или убью. А можете исполосовать себя ножом — и все останется по-прежнему… Или порежьте себя, и я действительно девочку отпущу, такая возможность делает рассмотрение сценария номер два целесообразным. Нет, правда, а вдруг я сменяю Элайну на удовольствие видеть, как вы себя уродуете…

Я молчу. Тревога вызывает тошноту. Мне нужно хорошо подумать. Хиллстед делает ужасные ставки, но вынести можно. Как и в любой игре, я могу проиграть, но приз, который я получу, если выиграю… Стоит ли он того, чтобы бросить кости?

Возможно, что стоит.

«Нет, нет, нет! — вопит дракон. — Похрустим его костями!»

«Заткнись», — говорю я.

Другого голоса не слышно. Он есть, но молчит. Ждет развития событий.

— Так ты делаешь это предложение, Питер? — спрашиваю я.

— Разумеется. Там в кресле между сиденьем и бортиком лежит нож.

Я кладу пистолет на колени и провожу пальцами вдоль подушки сиденья. Я чувствую холодную сталь. Я нахожу рукоятку и вытаскиваю нож.

— Взгляните на него.

Я смотрю. Нож охотничий. Специально для резки плоти.

— Шрамы, — бормочет Хиллстед. — На память. Как… кольца на дереве, отмечающие проходящее время.

Один глаз выглядывает из-за головы Бонни и смотрит на меня. Я вижу, как он ощупывает мое лицо, чувствую его взгляд на себе физически. Вот он пробегает по моим шрамам, как мягкая рука. Я сознаю, что он вроде как ласкает их.

— Я хочу оставить на тебе свой след, моя Абберлайн. Я хочу, чтобы ты вспоминала меня, глядя в зеркало. Всегда.

— И если я это сделаю?

— Тогда я этим же ножом разрежу путы на Элайне. Что бы дальше ни случилось, она уйдет отсюда живой и относительно невредимой.

Элайна пытается что-то сказать через кляп. Я смотрю на нее. Она качает головой. «Нет! — кричат ее глаза. — Нет, нет, нет…»

Я смотрю на нож. Думаю о своем лице — дорожной карте боли. Потеря всего — вот о чем напоминают мне мои шрамы. Может быть, новый шрам будет напоминать мне о спасении Элайны. Может быть, это будет просто еще один шрам. Возможно, мы все здесь умрем, и меня похоронят с незажившей раной.

Возможно, я приложу дуло к виску и спущу курок. Будет ли в этом случае моя рука дрожать? Если я буду стрелять в себя?

Все крутится перед глазами, Бонни становится Алексой, Алекса становится Бонни, а в голове моей ревет океан.

Схожу с ума, да, сэр. Никаких сомнений.

Я отворачиваюсь от Элайны.

— Где? — спрашиваю я.

Выглядывающий из-за Бонни глаз расширяется. Я вижу, как около него появляются морщинки. Хиллстед улыбается:

— Все очень просто, Смоуки, душечка. Пусть все шрамы будут на одной стороне лица. Мне нравится думать о вас как о красотке, когда я вижу вас в профиль, и как о чудовище, если взглянуть с другой стороны. Значит, слева. Один разрез, от глаза до уголка вашего прекрасного рта.

— И если я это сделаю, ты отпустишь Элайну?

— Как сказал. — Он пожимает плечами. — Разумеется, я могу и соврать.

Я колеблюсь, но затем поднимаю нож. Собственно, вопроса никакого не было. Зачем откладывать?

«Не откладывай, сделай это сегодня! — хихикает сумасшедшая Смоуки. — Режь себя, и получишь в подарок микроволновку!»

Я приставляю кончик ножа к щеке под левым глазом, чувствую, какой нож холодный. «Смешно», — думаю я. Ничто не ощущается таким холодным, таким бесчувственным, как нож у твоей плоти. Нож — идеальный солдат, он выполняет любой приказ, и ему наплевать, для чего его используют, ему бы только резать.

— Режьте глубже, — говорит Хиллстед. — Чтобы я увидел кость.

Джозеф Сэндс хотел, чтобы я коснулась его лица. Питер Хиллстед хочет, чтобы я коснулась своего собственного лица, и я это делаю, я режу решительно и глубоко. Боль жуткая. Лезвие острое, как бритва, оно взрезает щеку без колебаний. Рана длинная, много крови. Она потоками стекает мне на губы. Я пробую мое собственное вино.

Дракон кричит.

Хиллстед смотрит как завороженный. Один видный мне глаз расширен. Он наслаждается. Удовлетворяет жажду крови.

Я даю ему время получить удовольствие.

Затем я показываю на него ножом:

— Так как? Могу я освободить Элайну?

Его глаз все еще расширен. Кровь капает с моего подбородка, и глаз следит за ней.

— Питер. — Взгляд неохотно отрывается от крови. — Могу я ее освободить?

Морщинки у глаза. Хиллстед снова улыбается.

— Ну… — говорит он, продолжая тянуть время. — Нет. Не думаю. Нет.

Я одновременно ощущаю отчаяние и презрение.

— Можно было заранее догадаться, — говорю я. — Если бы ты хотел быть оригинальным, то отпустил бы Элайну. А пойти на попятный — так ведь я этого и ожидала.

Он пожимает плечами:

— Всем не угодишь.

— Ты все еще можешь угодить мне, Питер.

— Это как?

— Умереть, Питер. Умереть.

«Смелые слова», — думаю я. Но по-прежнему боюсь поднять пистолет.

Он смеется:

— Это понятно, Смоуки. Теперь давайте займемся делом. — Он одной рукой хватает Бонни за шею. В другой — нож. Он все еще у горла девочки. — Вы дали мне то, что я хотел. Пора заканчивать.

Я роняю нож. Он следит, как нож падает со звоном на пол.

Я тоже слежу за ножом, завороженная металлическим блеском и пятном крови на таком остром лезвии.

Я говорю:

— И как все должно закончиться, Питер?

— Вы же знаете, Смоуки, тут мало вариантов. Или так, или иначе.

Я смотрю на него. Я существую на двух уровнях. Одна часть меня смотрит на Хиллстеда, слушает его, отвечает. Другая все напрягается и напрягается, стараясь расслышать голос.

— Что это значит, «так или иначе»?

Снова морщинки у глаза.

— Я собираюсь перерезать Бонни горло, Смоуки. Я буду считать до десяти и затем разрежу ей горло от уха до уха, получится такая широкая мокрая ухмылка. Конечно, если вы не убьете меня до того. — Нож шевелится. — В любом случае, что бы ни случилось, я уверен: вы застрелите меня, я умру. Значит, первый вариант: вы убиваете меня до того, как я перерезаю Бонни горло, и она остается жить. А второй вариант? — Он бросает взгляд на пистолет в моей руке. — Снова Алекса. Бонни умирает, потеряна еще одна дочь. Все равно вы меня убиваете… но слишком поздно, слишком поздно.

Вот теперь я слышу голос.

«Мама».

— Все, что от вас требуется, милая Смоуки… — Появляется его голова. Он ухмыляется. — Давайте я помогу вам в последний раз.

«Послушай меня, мама. Ты можешь это сделать. Все будет хорошо».

Внутри меня возникает огромная неподвижная пустота.

— А пошел ты!

— Не думаю. — Он улыбается шире. — Смотрите не ошибитесь, Смоуки. Я даю вам десять секунд, потом я ее убью. Взмахну ножом и перережу тоненькое горлышко. У вас единственный шанс — пристрелить меня. Разумеется, вы можете промахнуться и вместо меня убить девочку, точно так же, как вышло с Алексой. Вы можете застрелить еще одного ребенка.

С моего лица течет кровь. Я вижу только глаза Бонни.

Но душу мою заполняет Алекса.

Я вдруг вспоминаю все то прекрасное, что было в моей дочери. Сразу все. Каждый момент, когда я видела ее улыбку, прижимала ее к себе, вдыхала аромат ее волос. Каждую слезу, которую я утирала, каждый ангельский поцелуй, который она мне дарила. В последнее время я все чаще ее вспоминаю. Но эти воспоминания в тысячу раз более живые. В миллион раз.

Все ушло, ушло навсегда.

— Будет вам, агент Барретт. Я начинаю считать.

Я плыву в океане слез, и у этого океана нет берегов.

Снова всплывает проклятый вопрос: «Будет моя рука трястись, если я направлю пистолет на себя?» Можно и так кончить. Легко. Быстро.

Конец воспоминаниям. Я жажду этого больше, чем всего остального, — не знать прошлого.

— Вы были моим Абберлайном, Смоуки. Вы должны радоваться, вы лучшая из лучших. Никому не удалось поймать ни одного из нас за весь период, прошедший со времени моего предка. Я аплодирую вашему трюку с плотью в банке. Хоть это и очевидная ложь, я должен признать: вы меня разозлили. А поимка Роберта… Что же, он оказался растяпой, так что ничего гениального в этом вашем подвиге я не нахожу. Но вы одаренный человек, Смоуки, дорогуша. Очень одаренный.

Я его еле слышу. В моих ушах шум, готовый затопить весь мир. Это я бью по себе кулаками, пока не разбиваю их в кровь. Это я захожусь в вечном крике. Это я вою, матерюсь и умираю…

«Мама!»

Шум стихает.

Тишина.

Я вижу ее краем глаза. Но я не могу взглянуть на нее. Нет.

Мне слишком стыдно.

«Все хорошо, мама. Все хорошо. Ты только должна помнить одну важную вещь».

«Что именно? Что я подвела тебя? Что я тебя убила? Что я живу, а ты нет? И что — хуже всего — жизнь продолжается?»

Меня затопляет стыд, он всюду, в самых моих глубинах.

Это боль, невероятная и бесконечная.

«Ну вот, приехали, — думаю я. — Финал. Место, где я терплю полную неудачу. Где я ухожу во тьму».

Я начинаю терять сознание.

Но тут Алекса улыбается.

Ее улыбка ярче солнца. Ослепительный свет.

«Нет, мама, вспомни про любовь».

Такое впечатление, что кто-то нажал на кнопку «пауза». Вся боль, весь стыд уходят.

Теперь царит неподвижность.

Сердце отбивает проходящие моменты: тук, а потом еще раз тук.

Прямо передо мной стоит Алекса. Это уже не расплывчатый силуэт или короткий эпизод сна.

Моя прекрасная Алекса стоит передо мной в сияющем круге.

— Привет, мам, — говорит она.

— Привет, детка, — шепчу я.

Я знаю, что на самом деле ее здесь нет. Но одновременно я знаю, что она здесь.

— Ты должна выбрать, мамочка, — тихо говорит она. — Раз и навсегда.

— Что ты имеешь в виду, солнышко?

Она наклоняется вперед и хватает меня за руки. Он нее исходит нежность, она охватывает меня.

— Жить, мамочка.

Я по опыту знаю, что правда являет себя без фанфар, но происходит это мгновенно и меняет все вокруг. Настоящая правда всегда проста.

Выбор между жизнью и смертью — это выбор между Алексой и Хиллстедом.

Между Мэттом и Сэндсом.

Алекса улыбается, кивает и исчезает.

Один удар сердца — и я в своем рассудке. С этой правдой безумие меня покидает.

Время снова идет вперед.

Хиллстед что-то говорит, но я не могу разобрать. У меня впечатление, что я нахожусь в покоях молчания. В мире, где все движется с нормальной скоростью, кроме моих мыслей, сонных и замедленных, как движения на дне плавательного бассейна.

Бонни не отводит от меня глаз с того момента, как я вошла в комнату. Они полны ужаса и доверия. Теперь я смотрю на нее. Я в своем рассудке и действительно вижу ее.

«Она прекрасна, мама».

— Да, ты права, солнышко, — бормочу я.

Хиллстед прищуривается. Теперь я его слышу.

— С кем это вы разговариваете, моя Смоуки? Совсем крыша поехала? Лучше соберитесь. Осталось всего три секунды, и малышка Бонни начнет улыбаться ниже подбородка.

Выстрел, который должен спасти ее, будет трудным. Мне видно примерно четверть головы Хиллстеда. Остальное спрятано за Бонни.

Я начинаю рассчитывать, сначала медленно, потом все быстрее.

Дракон во мне чувствует, что наступает его время, и мурлычет.

До меня снова доносится голос Алексы: «Не беспокойся, мама. Просто сделай это. Ты можешь, ты только должна в себя поверить».

— Не знаю, Алекса, — говорю я ей. — Два дюйма, дюйм с половиной. Не знаю. Я могу попасть в нее.

Я чувствую, как призрачные руки моей дочери обвиваются вокруг моей талии со спины. Одна рука тянется, чтобы коснуться сердца: «Это тут, мамочка. Ты просто перестала верить. И я не возражаю, если ты будешь любить ее. Ты спрашивала об этом во сне, но я не успела ответить, ты проснулась. Люби ее, мама, я ничего не имею против». Передо мной встает лицо Алексы, карие глаза Мэтта, хитрая улыбка, ямочки на щеках. Я уже не боюсь смотреть на нее. Руки отпускают меня, я чувствую, как она тает за моей спиной. Перед тем как исчезнуть, она шепчет: «Разве ты не понимаешь, мамочка? Ты неидеальна. Делай что можешь, пусть это будет лучшее из того, что у тебя есть. Твое лучшее — это все, что ты сможешь когда-либо отдать».

Дракон рычит. Моя рука перестает трястись.

Я не задумываясь поднимаю пистолет и стреляю.

Звука выстрела я не слышу. Для меня существует только визуальный ряд. Я вижу, как голова Бонни откидывается назад, когда голова Хиллстеда взрывается и нож падает из его руки. И я понимаю, что вместе с ним убила и ее.

Я чувствую, как во мне рождается крик, руки взлетают к голове, но тут Бонни движется ко мне, насколько ей позволяют связанные ноги. Она поворачивается левым боком ко мне, и я вижу Хиллстеда на полу с пулевым отверстием вместо глаза, и я все понимаю.

Я сумела выстрелить. Пуля зацепила щеку Бонни, но попала точно в цель. С ней все в порядке. А он мертв.

Я засовываю пистолет в кобуру. Джеймс и Алан бегут по лестнице. За ними Томми. Алан плачет, развязывая Элайну, завертывает ее в одеяло, а Томми и Джеймс спрашивают меня, все ли со мной в порядке. Я не отвечаю.

Я смотрю на монстра, лежащего на полу. На человека, который дал Сэндсу ключ от моего дома и таким образом обрек на гибель мою семью. Я думаю о той череде разрушений и несчастий, которые он оставил после себя.

В конце концов, он подтвердил собственную точку зрения.

Смерть всего лишь шаг в сторону.

Но с другой стороны, такова и жизнь, со всеми, кто за нее ратует.




57


Келли распорядилась, чтобы присутствовали три человека: я, Мэрилин и Элайна. Само собой, присутствует и Бонни. Келли не возражает.

Келли очнулась через два дня после смерти Питера Хиллстеда. Прошло еще два дня, и доктор решает проверить ее ноги на чувствительность. Келли изо всех сил старается держаться молодцом, но я вижу, что она в ужасе.

Выглядит она ужасно. Бледная, осунувшаяся. Но живая.

Скоро мы узнаем, сможет ли она снова ходить.

Доктор держит в руках один из этих инструментов, которые все знают по виду, но не по названию, — что-то вроде вращающейся стрелы с ручкой. Он приготовился коснуться определенных точек на ее ногах. Он поднимает глаза на Келли.

— Готовы?

Элайна хватает ее за правую руку, я — за левую. Мэрилин стоит слева от Элайны. Бонни смотрит на все с тревогой.

— Пощекочите меня, лапонька.

Доктор проводит инструментом по ее пятке. Смотрит на нее.

— Чувствуете?

Ее глаза расширяются от страха. Голос слабый.

— Нет.

— Не паникуйте. — Он ее успокаивает, но я знаю, что это не помогает, потому что ее рука едва не ломает мою. — Давайте попробуем другую ногу. — Он проводит стрелкой по пятке.

Мы ждем…

Большой палец дергается. Келли затаивает дыхание.

— Вы почувствовали? — спрашивает доктор.

— Я не уверена…

— Ничего. Движение большого пальца — отличный признак. Давайте попробуем еще раз. — Он проводит инструментом по ступне. На этот раз большой палец реагирует сразу же.

— Я чувствую! — восклицает Келли. — Не очень четко, но чувствую.

— Это очень, очень, очень хорошо, Келли, — говорит доктор. — Теперь я хочу, чтобы вы попробовали кое-что сделать. Попытайтесь пошевелить этим пальцем, тем, который дергался.

Я чувствую, как Келли потеет.

— Давай, — уговаривает ее Элайна, — попытайся. У тебя получится.

Келли смотрит на свой большой палец с такой сосредоточенностью, какой бы позавидовал спринтер на Олимпийских играх. Я чувствую ее умственное напряжение как нечто конкретное.

Палец двигается.

— Сейчас я что-то чувствую, — возбужденно говорит Келли. — Какую-то… связь. Я понятно объясняю?

Доктор улыбается. Это широкая улыбка. Никто из нас еще не позволяет себе расслабиться и испытать облегчение, но мы уже готовы к этому. Нам только нужно услышать заключение доктора.

— Да, понятно. Отличные новости. Остается пять процентов вероятности, что будут какие-то последствия. Ничего такого, с чем бы не справилась физиотерапия, так что не волнуйтесь в случае чего. Тогда вам придется снова научить свое тело реагировать на сигналы, посылаемые мозгом. — Он делает паузу. — Но я с уверенностью могу сказать: паралич вам не грозит.

Келли откидывает голову на подушку и закрывает глаза, а палату наполняет хор восклицаний: «Слава Богу!»

Затем мы все замолкаем.

Потому что слышим рыдания.

Бонни. Маленькая Бонни стоит у дверей палаты Келли, лицо красное, слезы потоками текут по щекам, кулак прижат ко рту. Она пытается закрыть вулкан скорби, который требует высвобождения.

Я так потрясена, что лишаюсь дара речи. У меня такое ощущение, что кто-то острой бритвой разрезал мое сердце пополам.

Из всех нас больше всего боялась за Келли Бонни. В ее глазах, если бы Келли осталась калекой, это означало бы, что он победил. И она плачет о своей матери, обо мне, об Элайне, о Келли и о себе.

Первой приходит в себя Келли.

— Иди сюда, лапонька, — ласково говорит она.

Нежность в ее голосе поражает меня.

Бонни кидается к ее кровати. Она берет Келли за руку и, продолжая плакать, трется щекой о костяшки ее пальцев. Келли что-то бормочет, остальные стоят молча.

При всем желании мы не можем заговорить.




Келли просит меня остаться с ней на несколько минут наедине.

— Итак, — говорит Келли после недолгого молчания, — теперь уже все знают про меня и Мэрилин.

Я ухмыляюсь:

— Точно.

Она вздыхает, но сожаления в этом вздохе нет.

— А, ладно. — Она снова молчит. — Знаешь, она меня любит.

— Я знаю.

— Но я не потому предложила тебе остаться здесь со мной, — говорит она.

— Да? А почему?

— Я кое-что должна сделать и… возможно, я еще не готова сделать это с Мэрилин. Возможно, никогда не буду готова.

Я удивленно смотрю на нее:

— Ты о чем?

Она жестом просит меня подойти поближе. Я сажусь на край кровати.

— Еще ближе.

Я подвигаюсь. Она протягивает руки, мягко хватает меня за плечи и притягивает к себе. Она обнимает меня.

Я не сразу понимаю, но потом до меня доходит, я закрываю глаза и крепко обнимаю ее.

Она рыдает. Беззвучно, но от души.

И я обнимаю ее и позволяю ей выплакаться. И мне вовсе не грустно. Потому что это не те слезы, которые нужно унимать.




58


Уже пять часов, и, кроме меня и Джеймса, в офисе никого не осталось. Большая редкость. Всех монстров временно уложили спать. Мы можем жить по расписанию. Я собираюсь этим воспользоваться.

Я слежу, как распечатывается мой отчет. Скоро появится последняя страница, что ознаменует окончание дела Джека-младшего. Вся его кровь, страдания и жизнь быстро остались в прошлом.

Впрочем, не совсем так. То, что он делал, долгие годы будет эхом отзываться в наших жизнях. Он резал глубоко, по живому. В шрамах нет нервов, но они видны, и иногда на рассвете они чешутся, как давно потерянная конечность.

— Вот мои заметки, — говорит Джеймс.

Я вздрагиваю. Он кладет бумаги на стол.

— Спасибо. Я почти закончила.

Он стоя смотрит на принтер. Редкий момент. Нам с Джеймсом комфортно молчать рядом друг с другом.

— Наверное, мы так никогда и не узнаем, — говорит он.

— Наверное, нет.

У нас общий темный поезд и общий интерес. Нам не нужны долгие беседы.

Существовал ли кто-то до отца Питера Хиллстеда? Был ли дедушка-убийца или такой же прадедушка? Если бы мы могли очутиться в том времени, когда не было ни сложных ухищрений сегодняшней практики уголовных расследований, ни базы компьютерных данных, кто знает чего мы смогли бы достичь?

Смогли бы мы поймать человека в цилиндре, который не имел лица, но ловко орудовал сверкающим скальпелем?

Удалось бы нам в итоге найти лицо для этого легендарного ужаса?

Скорее всего нет.

Но наверняка мы этого никогда не узнаем.

Мы должны благодарить нашу способность оставлять такие вопросы без ответа, уходить от них без оглядки, иначе мы все давно потеряли бы рассудок.

Из принтера выползает последняя страница.




Эпилог


Я похоронила Энни рядом с Мэттом и Алексой.

День выдался замечательным. Светит калифорнийское солнце, то, которое мой отец больше всего любил. Оно светит без устали, жар смягчается легким ветерком.

На этой неделе траву на кладбище не косили, она лежит волнами, густая, ярко-зеленая. Глядя вдаль, на надгробия, уходящие за горизонт, я представляю себе кладбище дном океана, поросшим водорослями и покрытым остовами утонувших кораблей.

Я вижу людей, молодых и старых — кто пришел в одиночку, кто группой. Некоторые из тех, кого сегодня навещают родственники и друзья, мирно умерли в своих постелях, некоторые стали жертвами насилия. Одни умирали, окруженные близкими, другие — среди голых стен.

Есть могилы, к которым никто не приходит, и они ветшают.

Место это тихое, здесь живут воспоминания и бродят призраки.

Бонни сажает на могилу Энни цветы. Она заканчивает работу, выпрямляется и стряхивает грязь с ладоней.

— Готово, солнышко? — спрашиваю я.

Она смотрит на меня. Кивает.

Элайна начала химиотерапию. Алан все равно приходит в офис. Я уже смирилась, что здесь от меня ничего не зависит. Я только могу любить друзей и быть с ними в горе и радости.

Джеймс перезахоронил свою сестру. Лео купил новую собаку, щенка лабрадора, и рассказывает о нем взахлеб. Келли поправляется, поэтому все больше и больше ворчит по поводу своего заточения в больнице. Дочь ежедневно навещает ее, и Келли начинает примиряться с тем, что отныне ее будут величать бабушкой.

Мы с Томми продолжаем встречаться. Бонни он нравится. Мы не торопимся, смотрим, куда наши встречи заведут.

Выяснилось, что за двадцать пять лет Питер Хиллстед убил по крайней мере двенадцать женщин. Это были идеальные убийства, мы узнали о них только из его записей. Он вел тщательный учет, подражая в этом отцу. И, как отец, он уничтожал тела после преступлений. Нет никаких доказательств смерти этих женщин, только тени. К сожалению, мы до сих пор понятия не имеем, где прячутся те чудовища, с которыми он переписывался и которых поощрял на зверства, если, конечно, такие люди существуют. Но если он их не выдумал, если они когда-нибудь выползут из своих пещер, я всегда готова загнать их под землю.

Выяснилось, что Хиллстед общался с Робертом Стритом почти три года. Участвовал Стрит только в двух последних убийствах. По правде говоря, мне на него наплевать. Хиллстед умер, с ним покончено, а Стрит скоро займет очередь в газовую камеру.

Хиллстед использовал свое служебное положение терапевта агентов ФБР, чтобы получить доступ к личным делам, откуда, по нашим догадкам, он и узнал о дочери Келли. Бюро при приеме на работу тщательно проверяло Келли и не могло пройти мимо Мэрилин.

Поразительно, как много Хиллстед знал о каждом из нас. В уме ему нельзя отказать.

Впрочем, мы оказались умнее, что льстит моему тщеславию. Я понимаю, какая в тщеславии кроется опасность. Оно, как темный поезд, может занести на край пропасти, если не поостеречься. Но пока я позволяю себе потешиться. Драконы — они ведь гордые.

Я не думаю, что Хиллстед так уж сильно отличался от других серийных убийц, которых мне довелось ловить. Он, как и они все, сделал ошибку. Каким бы идеальным убийцей он себя ни считал, именно Реней Паркер, его первая жертва, протянула руку из могилы и утащила его под землю. Эта мысль доставляет мне огромное удовлетворение.

«Настоящие призраки этого мира как раз такие, — думаю я, когда вспоминаю наши действия. — Они следы, которые мы оставляем, когда идем сквозь время».

Последствия. Они могут гнаться за нами, причинять вред. Но они могут и возбуждать нас, приносить успокоение в ночи. Не все призраки воют и плачут. Некоторые улыбаются.

Бонни по-прежнему не говорит. Она не кричит каждую ночь, но и не всякая ночь проходит спокойно. Она прелестный ребенок, вдумчивый, щедрый на любовь. И она рисует картины. Я понимаю, что на данном этапе художественные образы заменяют ей слова.

Наша жизнь наладилась. Отношения у нас пока не совсем такие, как у матери и дочери. Но все к тому идет, и я уже ничего не боюсь.

Призраки Мэтта и Алексы навещают меня во сне, они утешают меня. Кошмарных снов я больше не вижу.

— Готова?

Вместо ответа Бонни берет меня за руку.

Она немая, я вся в шрамах, но день прекрасен и будущее нас не страшит. У меня есть она, а у нее есть я, нас объединяет любовь.

А из любви вырастает жизнь.

Мы уходим с кладбища, взявшись за руки. Наши призраки наблюдают за нами. Я чувствую, что они улыбаются.


notes



Примечания





1


Смоуки (Smoky) — имя образовано от глагола, означающего «курить», и существительного, которое переводится как «дым».




2


СВАТ (SWAT) — команда специального назначения вроде ОМОНа.